редакции»: «Прошло две недели. Они верну¬лись…». С. 520).

Повесть представляет собой отделанное начало романа («5-я — примерно — часть»), который Пастернак написал вчерне зимой 1917— 1918 г. В анкете профсоюза 1919 г. Пастернак определял этот роман как свою «центральную вещь». Давая на отзыв С. Боброву «Детство Люверс», Пастернак писал: «Перед тем как приступить к обработке существен¬нейшей второй и наисущественнейшей третьей части, мне бы хотелось как-нибудь реализовать или, по крайности, заручиться видом на реали¬зацию целого на основании переписанных 3/4 первой части. <...> Не знаю, надо ли делать это замечанье: вторая и третья скрепленные пор¬ции (тетради) связаны воедино попыткой показать, как складывается в сознании момент абстрактный, к чему это впоследствии ведет и как от¬ражается на характере. Тут это показано на идее третьего человека <...> Роман будет называться «Три имени» или что-нибудь в этом духе» (пись¬мо 17 июля 1918). Работа над ним не была доведена до конца, рукопись уничтожена в 1931 г. Образ Жени Люверс сопровождал Пастернака всю жизнь, трансформируясь в соответствии с опытом и привязанностями. Начатая в 1932 г. большая проза о Патрикии Живульте предполагалась как новый роман, героиней которого была взрослая Люверс, в замуже¬стве Истомина. Некоторые выкинутые из основного текста «Детства Люверс» намеки на будущий характер героини соответствуют Истоми¬ной и через нее Ларисе Гишар в «Докторе Живаго». Уральские пейзажи, зарисовки Перми и Екатеринбурга стали отражением жизни Пастернака в 1916 г., его работы на химических заводах Урала и Прикамья и дело¬вых разъездов по этим местам; они сближают разновременные художе¬ственные замыслы общими реально пережитыми впечатлениями.

В основе повести лежит тема становления личности, рост самосо¬знания. Исключая из ее текста рассуждения и «длинноты», посвященные «скрупулезному повествованию о детстве», Пастернак объяснял, что хочет «писать, как пишут письма, не по-современному, раскрывая чи¬тателю все, что думаю и думаю ему сказать, воздерживаясь от техниче¬ских эффектов, фабрикуемых вне его поля зренья и подаваемых ему в готовом виде, гипнотически и т. д.» (письмо В. П. Полонскому, лето 1921). Повесть стала художественно собраннее, замысел исследования

«психологической генетики» творческой личности ушел в подтекст, от¬крываясь в итоговые моменты духовного взросления героини. Так жи¬вым смыслом наполняется неодушевленная «наглядность» солдатских учений в Екатеринбурге, абстрактное понятие «третьего» человека, че¬ловека «постороннего», «без имени, или со случайным, не вызывающим ненависти и не вселяющим любви», приобретает значение «ближнего», освященное христианской заповедью. Впечатление, произведенное ги¬белью такого человека, надо было определить и назвать. «У впечатле¬ний такого рода нет имени, — пишет Пастернак и добавляет: — Оттого, что они важнее получивших названье».

«Момент нахождения имени или слова и есть начало того, что мы называем прозой или поэзией. Вот еще в каком смысле перед нами ис¬поведь художника, погрузившегося в глубоко первобытную, почти до-словесную жизнь ощущения, первого испытания», — писал К. Г. Локс в рецензии на «Детство Люверс» («Красная новь», 1925, № 8).

Повесть вызвала большое количество откликов. М. А. Кузмин ста¬вил «прекрасную, делающую событие в искусстве повесть Б. Пастерна¬ка» в ряд с произведениями о детстве М. Горького, А. Н. Толстого, Вяч. Иванова, А. Белого: «Интерес повести Пастернака не в детской, пожалуй, психологии, а в огромной волне любви, теплоты, прямоду¬шия и какой-то откровенности эмоциональных восприятий автора» («Говорящие»/М. Кузмин. Условности. Статьи об искусстве. Пг., 1923). Ю. Н. Тынянов в общем разборе современной прозы отметил в «Дет¬стве Люверс» «очень редкое, со времен Льва Толстого не попадавшее¬ся ощущение, почти запах новой вещи» («Литературное сегодня» / Ю. Н.Тынянов. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1997). Высо¬ко оценил «Детство Люверс» Горький, написав предисловие к ее англий¬скому изданию, где отмечал, что повесть написана «богатым, каприз¬ным языком, изобилующим «перегруженностью образами», задорным и буйным языком юноши-романтика, который чувствует свое искусст¬во более реальным, чем действительность» (ЛН. Т. 70. 1963).

С. 34. Чусовая — приток Камы, вдоль которого расположены копи и горнодобывающие заводы.

Мотовилиха — заводской район Перми.

С. 39. Приходилось только отрицать, упорно заперевшись в том… — в «Воздушных путях» 1933, вариант: «…упорно запершись в том…». Урывни — мелкие льдины.

С. 41. …задержусь на Благодати… — Благодать — гора на восточ¬ном склоне Уральского хребта, место разработки железной руды. С. 42. Глень — влага, сок. С. 43. Обечайка — обод решета.

Полок — телега с плоским настилом для перевозки грузов. С. 44. А его занимало всю дорогу, насколько те от них отстанут. — В рукописи после этих слов вычеркнуто:

«Что сделало вдруг несловоохотливой Ульяшу? Исчерна-тусклая земля? Чахлые кусточки, запорошенные толченым карандашом? Та ли пара гладких, как лед темною ночью, слов, которые были негодующе произнесены исчезнувшей потом за стеклянными дверьми госпожою Люверс? Или наступившая вновь затем тишина, худенькая, слободская, как бывает на окраинах, среди бедноты? Что отбило охоту пустословить у детей?

«Дом. — Так значит никогда больше — ?.. Надо непременно, по¬скорее, а то… — Совсем?..» — сбивчиво билось сердце у девочки».

С. 46. …ременной настенный рубезок. — Тесьма, ремешок.

С. 47. Вычеркнутое в рукописи начало гл. IV, перед словами: Жизнь пошла по-новому: «Вечерело. Девочке не терпелось увидать отца. Он при¬дет встречать их. Он там, в том городе. Тот город существует и сейчас живет, переливается, смотрит на часы, поспевает в срок и опаздывает, шумит и мельтешит. И папа там нанимает извозчика на вокзал. — На закруглениях последние вагончики раскатывались, как игрушечные. Дорога шла спусками. В стороне, пешеходною тропкой бежала на коле-сиках тихая тень этих сцепленных жестянок. В коридоре курили седые господа, перегороженные косыми полосами пыльной зари. В купэ у мамы садилось солнце.

Тот столб… Это было серьезное разочарованье. Разочарованье и еще что-то, что-то другое, она еще не знала».

С. 49….в оттискивании и перемещении тех тяжелых красот и надо¬рвалась. — В рукописи после этих слов вычеркнуто: «И в темном, безот¬четном этом состоянье она вдруг почувствовала, что она — одна, а Се¬режа — брат ее — и вдруг представила себе Урал».

С. 50. Она не назначала ему нелепой фамилии Диких. — В рукописи после этих слов вычеркнуто: «похожей на фамилию того, чего ждала она от столба на границе двух стран».

…плыть, сливаясь в комки, капая навязчивыми идеями. — В рукопи¬си после этих слов вычеркнуто:

«А силой, способной выделять этот особенный глухой жар, эту скрытую сказочность и бред, оказалась опять все та же сила: сила про¬зы: сила гнетущей, фантастической тоски существованья. Так и должно оно быть. Так оно и было.

Это было тихое, подернутое мертвою зыбью вещей непробудное море, которому имя: детство.

Город молчал. Он ничего не требовал. Но свойства совершающего¬ся в ней в тот период она подарила ему, стала считать их его качествами, тем, что она чувствовала, когда говорила: «Азия». — И отдав ему столь¬ко, она глубоко полюбила его. Екатеринбург занял в ее воспоминаниях место сердца у сердечно больного. Она полюбила его за то, что не раз он пугал ее так, как ничто потом; за то, что он принес горе, а впоследствии и несчастие семье, самое серьезное, какое только бывает: отец застре¬лился в Екатеринбурге, когда они жили уже в Москве. Она полюбила этот город за то, что он ее, Женю, заметил».

Далее см. «Ранние редакции» («Врачи облегчили романистам их за¬дачу…». С. 514).

С. 52. Oui, oui, — chose inouпe, charmant!—закатывались бельгийцы. — В рукописи после этих слов вычеркнуто: «Он застегивал пиджак на одну нижнюю пуговицу, его карманы туго лоснились, как получавшийся ма¬мой «Вестник Европы», когда его подавали с улицы под холодной плот¬ной бандеролью. Однажды он долго возился, пока не вытащил одну из этих карманных штук. Книжка была толста, как шкатулка. Он не стал читать, а положив возле себя на стол, стал о ней рассказывать. Все слу-шали, не перебивая, и не оттого, что слушали со вниманием, а потому, что так наверное полагалось слушать. — «Ты переписала изложенье?» — спросила ее мать, когда Женя вошла в столовую. — «Да». — «Ну тогда можно. Садись». Это было «Сопоставление поэзии Лермонтова и Пуш¬кина», заданное репетитором к завтрашнему дню. — Итак, все слуша¬ли, что еще скажет Негарат, так, как, верно, полагалось слушать. Женя ничего не понимала и сидела, замерев, восхищенная и взволнованная именно тем правилом, по которому Негарата слушали так как раз, и которое было для нее полнейшей тайной, подчинявшей всех и ее в их числе. Ее удивляло, как может это смешить Сережу, багровевшего и бо¬явшегося взглянуть на нее. Женя ничего не поняла. Сказанное безусым было мудрено, аппетитно, темно и вязко, как некоторые вещи в городе иными вечерами, как, вероятно, и та непонятность в плитке, которая, похожая на шкатулку и на молитвенник, лежала возле него на столе. Таков был этот Негарат».

Их студеную ясность бороздили бронзовые ветки кленов. — В руко¬писи после этих слов вычеркнуто: «То же самое происходило и в классе. Наступала тишина. Учитель садился на кафедру. Бесформенная до того тишина эта начинала колотиться быстро-быстро и покрывалась холод¬ной испариной в ту самую минуту, как глаза его упадали в журнал».

Стоило ли проходить доли, золотники, лоты, фунты и пуды? — Меры веса. Граны, драхмы, скрупулы и унции… — меры жидких и сыпу¬чих тел.

…замечательно омерзительная снимка. — В рукописи было: «омер¬зительно вонявшая снимка». Снимка — резинка для стирания, ластик.

С. 53. Мороженица — кадка со льдом для изготовления мороженого.

Между тем Терек, прыгая, как львица, с косматой гривой на спине… — с заменой последнего слова (на хребте) — цитата из поэмы Лермонтова «Демон».

С. 55. …и впали опять в прежнее состояние дружной сонливости. — В рукописи после этих слов вычеркнуто:

«Когда показались мальчики, Женя не удивилась, что с Сережей — оба Ахмедьянова: брат с обеда дожидался товарищей. Ее удивило, что они прошли той дорогой, и, значит, не из дому, а неведомо откуда. И как это Сережа узнал путь туда, на глухую улочку? Где она начинается? Как в нее попасть? Сколько ни старалась Женя на прогулках, дороги в этот заманчивый край бурьяна и крапивы она найти никак не могла. Из-за дров показалась Аксинья. Она несла что-то на руках.

— Ах, какая прелесть! Откуда он? — вскричала Женя. — Чем его кормить?

— О-гоонь. А капуской. Глазки-то каковы, глазки-то, а? Не тронь, барышня, укусит. Дрожит, боится.

— А ты его спусти наземь.

— Ах шалапа. По-бнял. Сердечко тук-тук. Нельзя убегёт.

— Хьяски, — обрадовался хорошему слову дворничихин Колька, — хьяски, — стал он, едва поспевая за ними в мамкином платке, доклады¬вать то ей, то барышне, перебегая от одной к другой, пока они шли по траве, направляясь в дворницкую. Он отстал, привлеченный жабой, прохлаждавшейся у собранной мороженицы. К крюку в наружной две¬ри