Демьяна Бедного. — В стенограмме: «Кто-то из выступавших сказал, что Демьян Бедный, конечно, с точки зре¬ния поэтики Бориса Пастернака и т. д. Мне больно, когда человек пред¬ставляет, что за ним какое-то имя, и он этим именем живет. Прежде всего мне безразличны слагаемые формы, безразлично, страсть ли этого ху¬дожника, изображенного Бальзаком в «Неведомом шедевре», или же в искусство входит какая-то жизнь, какая-то борьба, что-то явочное. Для меня важно то, чтобы сумма была первична, чтобы подражательством и т. д. не была отделена от источника. Я не призываю к демобилизацион¬ному настроению» (И МЛ И, ф. 120).
Демьян Бедный… остается Гансом Саксом нашего народного движе¬ния… — это сопоставление Пастернак употребил также в заметке «Ганс Сакс» (1926), назвав его «далеким первопредшественником пролетар¬ских и крестьянских поэтов».
…Маяковский, гениальности которого я удивлялся раньше многих из вас… — в стенограмме: «Маяковский мне гораздо ближе. У меня есть книга, которая называется «Охранная грамота». Она вышла только в одном издании и поэтому она мало известна читателям. Там сказано ошибочно, что мне, дескать, был ближе Маяковский дореволюционный. Да, мне это тогда казалось и сейчас мне кажется не потому, что полага¬ется, чтобы мне так казалось. (Смех.) Я оказался дураком вот почему: человек ушел, годы прошли и все уравнялось. Все цельно и едино, — тогда как в момент возникновения казалось разным, потом покрывает¬ся одним уровнем. Алтаузен угрожающе ставил дилемму <...> и я дол¬жен был как будто напугаться. Но я прислушался к его речи. У меня получились расхождения с Маяковским. В чем они сказались? Я вышел из Лефа. Я Лефа не понимал. Значит, в конце концов, до Алтаузена я это понял и из Лефа вышел» (там же).
В своем выступлении Дж. Алтаузен говорил: «Есть люди, которым эти слова (слова Сталина: «Маяковский был и остается лучшим, талант¬ливейшим поэтом нашей эпохи». — Е. П.) явно пришлись не по душе. Это главным образом те, кто признавал Маяковского и любил его толь¬ко тогда, когда он выражал мрачное, смятенное сознание одинокого деклассированного человека дооктябрьской эпохи <...> Это главным образом те литературные гурманы, которые до сих пор продолжают уми-ляться органической последовательности и идейной стойкости большого поэта Бориса Пастернака, который с мужеством, достойным лучшего применения, продолжает пропускать советский воздух в свой замкну¬тый идеалистический мирок только через трещины в форточке» («Ли¬тературная газета», 16 февр. 1936, под назв. «За Маяковского»).
Новое совершеннолетье (С. 236). — «Известия», 15 июня 1936, как первый в ряду писательских откликов на опубликованный 12 июня «Проект Конституции СССР».
Николай Иванович Бухарин, недавно назначенный главным редак¬тором «Известий», был реальным автором «Проекта Конституции», уже в следующем номере газеты, в заметке Тициана Табидзе, получившей название «Сталинской», которой «восторгается каждый гражданин со¬циалистического государства, привыкший каждый день встречать но¬вой победой» («Известия», 23 июня 1936).
Пастернака сближали с Бухариным в эти годы общие надежды на радикальные демократические реформы и укрепление законности в стране. Пастернак писал родителям, познакомившимся с Бухариным в
Берлине, что он «мог и должен был <...> объяснить много из того, что за необозримостью не поддается описанью. Он замечательный, историче¬ски незаурядный человек с… несправедливо сложившейся судьбою. Я его очень люблю. На него в последнее время нападали люди, не стоящие его мизинца» (6 марта 1936).
В заметке Пастернака обращает внимание отнесенность событий в будущее — на практику и проведение в жизнь предначертаний кон¬ституции, на законодательные дополнения и широкое участие в обсуж¬дении. Надежда на то, что публикация проекта обуздает произвол, ца¬ривший в стране, оказалась иллюзией. Через полгода под аккомпане¬мент прессы, прославляющей величие Конституции, началось судеб¬ное преследование ее автора, Бухарина. События показали, что «обнародование не рассчитанной на применение конституции, введе¬ние выборов, не основанных на выборном начале», было всего лишь одним из способов, которыми государство старалось «отучить людей судить и думать и принудить их видеть несуществующее и доказывать обратное очевидности» («Доктор Живаго»).
Письмо в редакцию «Литературной газеты» (С. 238). — «Литератур¬ная газета», 5 янв. 1937.
Обращение вызвано политическими обвинениями, предъявленными Пастернаку ответственным секретарем Союза писателей В. П. Ставским в докладе на общемосковском собрании писателей. Доклад был посвящен Чрезвычайному VIII Всесоюзному съезду советов, его выводы касались недостатков в работе Союза писателей. Доклад был напечатан в «Извес¬тиях» 20 дек. 1936 г.: «Теперь нужно сказать о тех товарищах, которые до сих пор думают, что мнение нашей общественности для них, корифеев, необязательно. Они стоят в нашей действительности «особнячком», по¬зволяют себе то, с чем нельзя примириться. Я имею в виду факты поведе¬ния Б. Пастернака. <...> А что пишет Б. Пастернак сегодня, что он публи¬кует по явному недосмотру редакции в десятой книге «Нового мира»? Он печатает стихи, в которых клевещет на советский народ, заявляя: «Он, как свое изделье, кладет под долото твои мечты и цели». Нельзя без возму¬щения читать эти строчки и говорить о них. Не буду приводить других строчек этого поэта, которого некоторые люди, в частности, Бухарин на съезде советских писателей, провозглашали чуть ли не вершиной соци¬алистической поэзии. И почему мы молчим? Борис Пастернак в своих кулуарных разговорах доходит до того, что выражает солидарность свою даже с подлой клеветой из-за рубежа на нашу общественную жизнь. (Голо¬са: Позор!) Как же можно серьезно говорить о том, что мы справимся с за¬дачами, поставленными перед Союзом советских писателей, если у нас есть такие люди, а также лица, которые принимают их всерьез?» (Слова о «солидарности» Пастернака с «клеветой из-за рубежа» намекают на до¬шедший до Ставского разговор Пастернака с А. К. Тарасенковым о книге Андре Жида «Возвращение из СССР», раскритикованной в «Правде».)
Установочный характер выступления Ставского был подхвачен в редакционной статье «Вечерней Москвы», где говорилось, что стихи Пастернака звучат «клеветой на советский народ, глубоко любящий и ценящий художников, создающих искусство социализма» ( 19 дек. 1937. «В стороне от жизни. О творчестве Бориса Пастернака»),
Пастернак выступил против искажения смысла приведенных сти¬хов, которые к тому же были сильно сокращены в «Новом мире» и по¬тому неправильно прочтены (стих. «Счастлив, кто целиком…» из цикла «Летних записок»).
Публикация «Письма…» Пастернака сопровождалась заявлением: «От редакции. Печатая письмо Б. Пастернака, редакция «Литературной газеты» считает необходимым указать, что толкование, которое он дает своим стихам теперь, после того, как они были подвержены критике, противоречит смыслу и существу этих стихов, особенно если учесть предшествующие, не цитируемые Б. Пастернаком, в его письме, стро¬ки. Предшествующие 12 строк таковы:
Счастлив, кто целиком Без тени чужеродья Всем детством с бедняком, Всей кровию в народе.
Я в ряд их не попал, Но и не ради форса С шеренгой прихлебал В родню чужую втерся.
Отчизна с малых лет Влекла к такому гимну, Что небу дела нет — Была ль любовь взаимна.
В этих строках Б. Пастернак говорит о себе, как о человеке, кото¬рый не был «всей кровию в народе». В этой связи последующие строки о том, что народ
…как свое изделье, Кладет под долото Твои мечты и цели
приобретают другой смысл. Художник предстает здесь не как творчес¬кая индивидуальность, связь которой с народом носит активный, жи¬вой, творческий характер, художник оказывается не активным участ¬ником народной массы, а изображен как лицо пассивное, страдатель¬ное, как мертвый и безразличный материал, лежащий под «долотом» народа. Такое изображение отношений между художником и народом, между индивидуальностью и коллективом неправильно».
Кроме передержек тенденциозной трактовки жалоб Пастернака на свое «непролетарское» происхождение и обвинений его в лицемерии, автор этой заметки тоже явно не из рабочих и не знает, что «класть под долото» означает отделочную обработку, придающую предмету окончательную форму, а не тяжелый гнет, «лежащий» на «мертвом ма¬териале».
Обращение в президиум Союза писателей (С. 239). — «Независимая газета», 17 дек. 1991. (Публ. А. Ю. Галушкина.) — Машин. (РГАЛИ, ф. 631). Датируется 24 января 1937 г.
Обращение, как и машинопись «Заявления в газету» (см. с. 240), приложено к стенограмме заседания президиума правления Союза пи¬сателей от 25 янв. 1937 г., посвященного процессу над Пятаковым, Ра-деком, Сокольниковым, Серебряковым и др., обвинявшимися в троц¬кизме и предательстве родины. Первые отчеты о процессе появились в газетах накануне, и Союзу писателей было поручено организовать осуждение преступников. Заседание президиума было назначено на следующий день.
А. Н. Афиногенов записал в своем дневнике разговор с Пастерна¬ком 24 янв. 1937 г. в Переделкине. Пастернак твердо решил не ехать в Москву на собрание, понимая, что то, что он может сказать, будет по¬нято превратно. «Мне трудно выступать. Что сказать? Можно сказать так, что потом опять начнется плохое. Меня будут ругать. Не поймут. И опять на такое долгое время я перестану работать. Жена упрекает меня в мягкотелости. Что мне делать? Кому нужно мое слово, — я бы мог рас¬сказать о встрече с Пятаковым, Радеком, Сокольниковым у Луначар¬ского. Они упрекали меня в мягкотелости, в нерешительности, в отста¬лости от жизни, в неумении перестроиться. Они слегка презирали меня. А я невзлюбил их за штампы в мыслях и разговоре. Но те же штампы и теперь висят надо мной <...> Я хотел бы говорить о моральной среде писательства. О каких-то настоящих мыслях, которые приходят вне за¬висимости от суда и откликов <...> Я могу сказать о мертвящем штампе в литературе. Иногда мне кажется, что этот штамп есть проявление тех качеств в человеке, которые создали людей, подобных Пятакову и Ра-деку. Я еще ничего не читал о процессе <...> но все равно — я слышал кое-что. Это — ужасно» (Воспоминания. С. 376).
По-видимому, обращение было написано в тот же день и отослано в президиум, чтобы заменить обязательное присутствие автора и его выступление. Оно начинается теми же самыми словами о «штампе», то есть языке наших собраний и печатном нашем слоге, под которыми скры¬вается человеческий голос сердца.
Заявление в газету (С. 240). — В кн.: Л. Флейшман. «Борис Пастер¬нак в тридцатые годы». Jerusalem, 1984. С. 392, без назв. — Машин, с авт. правкой (ИМЛИ, ф. 120), без назв.
Заметка предназначалась для «Литературной газеты», где была опубликована резолюция президиума Союза писателей, состоявшегося 25янв. 1937 г., с требованием расстрела Пятакова, Радека, Сокольни¬кова, Серебрякова и др. Резолюция была подписана 25 писателями, в числе которых были друзья Пастернака: Вс. Иванов, А.Афиногенов, И. Сельвинский, Б. Пильняк. Заметка Пастернака — несомненное свиде¬тельство оказанного на него давления. Из дневников А. К. Тарасенкова известно, что Пастернак отказался подписать обращение писателей с требованием расстрела Каменева и Зиновьева в августе 1936 г. и «под давлением согласился не вычеркивать свою подпись из уже отпечатан¬ного списка» (Воспоминания. С. 169). Публикуемая заметка находится в том же ряду бессильных попыток сопротивления преступному «обще¬ственному единомыслию». Известно также о категорическом отказе Пастернака поставить
