подпись под требованием расстрела Тухачевско¬го, Якира и Эйдемана в июле 1937 г. Формальное выражение солидар¬ности, высказанное в этой заметке, лишено штампованной стилистики подобных заявлений и противопоставляет их звериной ненависти раз¬говор о любви к родине. Вероятно, именно это стало причиной того, что она не подошла «Литературной газете» и осталась ненапечатанной.
С. 240. Я отсутствовал по болезни, к словам же резолюции нечего при¬бавить. — См. приведенный в «Обращении в президиум…» разговор А. Н. Афиногенова с Пастернаком, который отказывался ехать в Моск¬ву на собрание.
Родина — старинное, детское, вечное слово… — «Современники не могли не помнить, — пишет Л. Флейшман, — что понятие «родины», первоначально исключенное из советского словаря («у пролетариата нет отечества») было возвращено в 1934 г. в официальную идеологическую доктрину не кем иным, как Радеком и его близким другом Бухариным» («Лицом к лицу с Молохом» //«Независимая газета», 17дек. 1991).
Выступление на IV пленуме правления Союза писателей СССР (С. 240). — Собр. соч. Т. 4. — Стенограмма, выправленная автором и под¬готовленная для печати (РГАЛИ, ф. 631).
Пленум был посвящен столетию гибели Пушкина и проходил с 22 по 26 февраля 1937 г. Поставленная в докладе Н. С. Тихонова задача «проверить Пушкиным» творчество советских поэтов, установить сте¬пень близости их творческих приемов, создания своего поэтического словаря, «видения мира» повела работу пленума в направлении крити¬ки недостатков и политической неблагонадежности писателей, причем Пастернак оказывался объектом серьезных обвинений, как «поэт, мень¬ше всех имеющий право претендовать на роль пушкинских начал в по¬эзии» («Литературная газета», 26 февр. 1937).
«На Пушкинском пленуме, — записал слова Пастернака А. Н. Афиногенов, — меня все время раздражало сравнение наших по¬этов с Пушкиным… Этот стоит ближе к Пушкину — тот дальше… Это как если бы мы начали сравнивать рост нормального человека с кило¬метром и говорить: в нем одна пятисотая километра… Так не делают, так не надо сравнивать нас с Пушкиным, явлением необычным и не¬сравненным» (Воспоминания. С. 378-379).
На первых заседаниях Пастернак отсутствовал, выступил вечером 26 февраля перед самым закрытием пленума. Страшная обстановка по¬литических процессов и арестов не способствовала разговору о литерату¬ре. Отсутствие на пленуме Пастернака и некоторых других поэтов не прошло незамеченным: «Несмотря на то, что повестка дня пленума, по¬священного основоположнику русской литературы, имеет самое непо-средственное отношение к вопросам современной поэзии и что вопро¬сы эти весьма остро поставил в своем докладе т. Тихонов, ряд поэтов — Пастернак, Сельвинский, Асеев, Уткин, Кирсанов и другие не только не выступали, но и не бывают на пленуме» («Известия», 26 февр. 1937).
С. 240. …некоторые мои слова вели к неясности, я воздержался от участия в пушкинских торжествах. — См. письмо родителям, напи¬санное в ответ на их поздравления с днем рождения (10 февраля / 29 ян¬варя по ст. стилю): «29-е я всегда помню, потому что это (29 / I) день смерти Пушкина. А в нынешнем году это, кроме того, и столетняя го¬довщина его смерти. По этому случаю у нас тут большие и очень шум¬ные торжества. Стыдно, что я в них не принимаю участия. Но в послед¬нее время у меня было несколько недоразумений, т. е. меня не всегда понимают так, как я говорю и думаю. Общих мест я не терплю физиче¬ски, а говорить что-нибудь свое можно лишь в спокойное время. И ес¬ли бы не Пушкин, меня возможности превратных толкований не оста¬новили б. Но на фоне этого имени всякая шероховатость или обмолвка показались бы мне нестерпимою по отношенью к его памяти пошлостью и неприличьем» (12 февр. 1937).
…мне брошено несколько обвинений, которые… оставили в полнейшем равнодушии, не так, как думает Фадеев — из-за зазнайства… — «Извес¬тия» (28 февр. 1937) так комментировали эти слова: «Выступивший вслед за Фадеевым Б. Пастернак заявил, что, несмотря на его многочислен¬ные ошибки, оговорки, обмолвки и в поэтических произведениях и в устных высказываниях, он никогда не считал себя вправе противопо¬ставлять себя массе в том смысле, как это сформулировал Фадеев».
С. 242. Можно быть недовольным настоящим и думать о будущем. Так ведь этим именно настоящее наше и живет. — Далее в стенограмме вычеркнуто: «Вот тут родина этого недовольства. Этому будущему на¬стоящее и посвящено».
С. 242—243. Это жизнь человека в условиях освобожденного труда и освобожденной мысли, предельно освобожденных. — Далее в стенограмме вычеркнуто: «Давайте говорить эти страшные слова: от цензуры, от цен¬зора. Скажите, какой ужас! Ведь это такие плевые пустяки, о которых рассуждать не стоит. Как будто мысль, поставленная в те или иные усло¬вия временно, тем самым может быть свободна. Как будто я свободный от Ивана Ивановича или Ивана Степановича, становлюсь абсолютно свободен — когда на мне гиря отягощает мою внутреннюю свободу».
С. 243. …представляет собою верх человеческой несвободы, несвободы от самого себя. — Далее в стенограмме вычеркнуто: «Нужно быть только в этом смысле и так свободным, передовым образом свободным, чтобы по¬том увидеть, что временны эти меры, что как раз в интересах этой свободы они и заведены. Я это скомкал. Я не знаю, понятно ли то, что я сказал? Я сказал, что злободневные, пустяковые, временные, обстановочные по¬ложения, крупные идеи — они не существенны. И тут я говорю о свободе другой, о свободе внутренней. Человек собой самим подавлен в гораздо большей мере, чем что бы то ни было на свете. Со мной случались всякие казусы; если нужно — пусть зададут вопросы — я отвечу. Перед этим я что скажу? На прошлогодней дискуссии о формализме я выступал и у меня было несколько неудачных выражений <...> Это остается в силе и сейчас. Это не то, о чем говорил Фадеев. Это меня обидело. Он должен был бы знать, что меня всегда тяготили всякие выгодные, хвалебные ярлычки, по¬тому что я чувствовал их несостоятельность. Стараюсь быть все же равным себе самому, быть собой и знать, что ты в меру своих сил стараешься пре¬взойти себя в энергии, а не в заслугах, не в звании каком-нибудь и т. д.».
С. 244. …намеренных двусмысленностей… которые бы давали повод для двусмысленного понимания и в неумышленном плане, — я за собой не помню. — Тема двусмысленности стихов Пастернака обсуждалась во мно¬гих выступлениях, но наиболее жестко ее сформулировал его давний друг Д. В. Петровский, увидев в цикле «Летних записок» «заговор» Зиновье¬ва, Каменева и Бухарина: «Пусть мне не говорят о сумбурности стихов Пастернака. Это — шифр, адресованный кому-то с совершенно недву¬смысленной апелляцией. Это двурушничество. Таким двурушничеством богаты за последнее время и общественные поступки Пастернака. Ни¬какой даровитостью не оправдать его антигражданственных поступков (я не решаюсь сказать сильнее). Дело не в сложности форм, а в том, что Пастернак решил использовать эту сложность для чуждых и враждеб¬ных нам целей» («Правда», 25 февр. 1937).
С. 245. …когда появилась книга Андре Жида… Когда я прочел об этом в «Правде»… — речь идет о книге Андре Жида «Возвращение из СССР», появившейся в Париже в ноябре 1936 г., и статье о ней в «Правде» (3 дек. 1936) «»Смех и слезы» Андре Жида».
…когда меня спросил человек относительно Андре Жида… я просто послал его к черту… — этот разговор затеял с Пастернаком А. К. Тара¬сенков на банкете в честь новой конституции в клубе писателей. «Дело свелось к тому, — записал Тарасенков в своем дневнике, — что Б. Л. за¬щищал Жида (речь шла о его книге, посвященной СССР). Я резко вы¬ступил против. Если припомнить, что летом Б. Л. рассказывал о своем разговоре с А. Жидом, в котором тот отрицал наличие свободы личнос¬ти в СССР, — то эти высказывания Пастернака приобретают опреде¬ленный политический смысл. В результате этого разговора произошла резкая ссора, разрыв. Б. Л. заявил, что я говорю общие казенные слова и что разговаривать со мной ему неинтересно. Позднее об этой нашей беседе, которую слышали многие (Долматовский, Арк. Коган и др.), говорил в своей речи Ставский» (Воспоминания. С. 169).
Когда я ездил на съезд в Париж… — на Конгресс в защиту культуры, проходивший в июне 1935 г.
Когда он приехал сюда… — по приглашению правительства и Союза писателей Андре Жид приезжал в Москву в 1936 г., 17 июня ему устрои¬ли торжественную встречу.
…после речи на Красной площади, он сам явился ко мне… — в книге Андре Жида «Возвращение из СССР» нет упоминаний о встречах с Па¬стернаком, но в своих беседах с А. В. Бахрахом в 1941 г. он вспоминал, что «боялся рассказывать о своей огромной симпатии к Пастернаку, которая — он это подчеркивал — пробудилась у него молниеносно чуть ли не при первой встрече. Он говорил, что Пастернак открыл ему глаза на происходящее вокруг, предостерегая его от увлечения теми «потем-кинскими деревнями» или «образцовыми колхозами», которые ему по¬казывали» («Континент», 1976, № 8).
О перелете Валерия Чкалова (С. 245). — В кн.: Л. Флейшман. «Бо¬рис Пастернак в тридцатые годы». Jerusalem, 1984. С. 425. — Автограф (ИМЛИ,ф. 120).
Написано по поводу беспосадочного перелета Москва—Северный полюс—США В. П. Чкалова, Г. Ф. Байдукова и А. В. Белякова 18-20 ию¬ня 1937 г. Заказанная «Литературной газетой», заметка не была напеча¬тана, хотя текст автографа содержит вычеркивания и правку редактора.
Он перейдет в легенду (С. 246). — «Литературная газета», 26 нояб.
1937.
Сулейман Стальский (1869-1937) — дагестанский народный поэт, был выдвинут кандидатом в депутаты Верховного совета и скончался, не дожив нескольких недель до выборов. Заметка Пастернака — некролог.
Знакомство с Кавказом и Грузией в начале 1930-х гг. стало для Пас¬тернака открытием явления народной поэзии. «В нем отзвук трех эпох, / Он дышит с той же ширью, / Как меха долгий вздох / Волынкой длит мествире», — писал он о народном поэте в ранней редакции «Летних записок» (1936). Характеристика поэта, творца родного просвещения пе¬рекликается в этой заметке с впечатлениями от знакомства с ляшским поэтом Ондрой Лысогорским: «Хорошо и завидно происходить от про¬стых тружеников. Такое поприще имеет двойной образ: добровольной сознательной деятельности и невольного, как с неба свалившегося про¬изведенья» («Славянский поэт», 1943).
Многие годы посвятивший переводам с языков народов СССР, Пастернак в 1953 г. писал о советской политике в создании националь¬ных литератур: «Между природным фактом вдруг зарождающегося произведения на малораспространенном языке (явление большой лич¬ности) и пятьюдесятью национальными литературами, в одно и то же время искусственно возникающими и искусственно поддерживаемыми из политических соображений, к тому ж еще, может быть, мнимых и ошибочных, огромное расстояние. Первое — самородное явление жиз¬ни, которое в сложной своей судьбе рано или поздно должно найти свое живое место среди всего остального живого в той или другой форме.
