Эренберга (1909), в которой пародировались теат¬ральная искусственность оперного жанра, его условности и штампы.

…на странице 84-й Фауст не объясняет Елене просто, что Линкей говорит в рифму… — дозорный Линкей, пораженный красотой Елены, упустил время донести о ее прибытии и лишил Фауста возможности ус¬троить ей достойный прием. Слова оправдания и благодарности Лин¬кей произносит сначала рифмованным четырехстопным хореем, а за¬тем ямбом. В ответ на удивление Елены: «…отчего так странно / Пленя¬ла речь служителя того? / Он подгонял так стройно слово к слову. / Как в хоре подгоняют голоса, / Лаская слух их сменой и согласьем», — Фа¬уст несколькими вопросами, на которые она отвечает в рифму, наводит ее на суть понятия. В сокращенной версии перевода Пастернак предпо¬лагал эту и фу заменить прямым названием Приема.

Действие пятое (обе картины)… — две картины составлены из сце¬ны «Горная местность» IV акта и сцен «Дворец», «Полночь» и «Большой двор перед дворцом» V акта второй части «Фауста».

О Чехове (С. 379). — Автограф на отдельном листе бумаги. На верх¬нем поле: «Ст<атья> Венгерова Брок<гауз> и Эфр<он> кн. 76, стр. 778».

Выписки Пастернака из статьи С. А. Венгерова в энциклопедиче¬ском словаре Брокгауза и Ефрона (М., 1903. Т. 76) перемежаются собст¬венными мыслями о целях чеховских описаний и их необыкновенной сжатости и лаконизме. О духовной близости Чехова с Пушкиным, за¬нятых «частностями артистического призвания» и «их застенчивой не¬озабоченности насчет таких громких вещей, как конечные цели чело¬вечества», Пастернак писал в романе «Доктор Живаго».

В соответствии с этим Исайя Берлин вспоминал слова Пастерна¬ка, который называл Чехова «чистым художником», у которого «все рас¬творено в искусстве»: «Он — наш ответ Флоберу» (Воспоминания. С. 535).

В письме английскому писателю Стивену Спендеру повторяются некоторые мысли публикуемой записи. «…Своеобразие Чехова, как дра¬матического писателя, основное значение и достоинства его пьес в том, что он вписал человека в пейзаж на равных правах с деревьями и обла¬ками, что, как драматург, он был против подчеркивания социальных и гуманистических оценок, что его диалоги не подчинены логике интере¬сов, страстей, характеров или фабулы…» (22 авг. 1959, перевод с англ.).

В прозе Чехова Пастернак видел пример того самого «незаметного стиля», к которому стремился в своем романе «Доктор Живаго», и от¬мечал, что «безразличие к страстям, причинам и следствиям, прошлому и настоящему, та склонность изображать драматические взаимодейст¬вующие группы людей, как живые пейзажи, и нисколько не более зна¬чительно, весомо и неподвижно, та излюбленная манера смещать и сти-рать линии и границы в описаниях — как раз была главной силой Чехо¬ва и его обаяния как рассказчика» (письмо к Л. Л. Пастернак-Слейтер 18 апр. 1959; перевод с англ.).

С. 379. Тон — мрачный, безнадежный. — «Общий тон — мрачный, безнадежный…» (Брокгауз и Ефрон. Т. 76. С. 778).

Его цель была изобразить явление жизни… — ср. в письме Спендеру: «…Реплики и речи взяты, выхвачены из пространства, из воздуха, в ко¬тором они были произнесены и, подобно пятнам и контурам лесов и лугов, передают подлинное, мгновенное сходство с основным содержанием пьесы, с жизнью в самом широком смысле слова, этой единственной в своем роде огромной обитаемой формой, с ее симмет-риями и асимметриями, пропорциями и диспропорциями, — с жизнью как скрытым, непостижимым принципом и основой всего» (22 авг. 1959, перевод с англ.).

С. 380. Двумя-тремя словами, двумя-тремя чертами очеркивает са¬мое существенное. — Лаконизм Чехова был особенно близок Пастерна¬ку и отразился на стилистике романа «Доктор Живаго». Он объяснял это в письме к А. С. Эфрон, упрекавшей его в отсутствии обстоятельно¬сти описаний: «Если даже торопливость моя была непрямая, а выброс¬ки и усечения требовали дополнительного труда, может быть, я был не так не прав, полагая, что по тысяче разных причин современная душа (как и моя собственная) не выносит длинных вещей» (2 дек. 1948).

Восьмидесятые годы: сознание мыслящей русской интеллигенции… — «Восьмидесятые годы характеризуются сознанием русской интеллиген¬ции, что она совершенно бессильна побороть косность окружающей среды…» и следующий абзац — Брокгауз и Ефрон. Т. 76. С. 779.

Часть поколения дала «нытиков», безвольных… — «Ряд неврасте¬ников, «нытиков», безвольных, бесцветных <...> способных только

надоедать жалобами на свою беспомощность, ненужность. Этот-то пери¬од неврастенической расслабленности русского общества нашел в Че¬хове своего художественного историка» и следующий абзац — там же. С. 779.

Он относится безусловно насмешливо… — там же. С. 779.

Это общественно-политическое безразличие… — там же. С. 780.

Лишенный всякой тенденции, став летописцем и бытописателем… — «…став летописцем и бытописателем духовного вырождения…» — там же. С. 779.

В беспощадной правде Чехова только частное проявление его песси¬мистического взгляда на людей. — Там же. С. 780.

МЕЛКИЕ ЗАПИСИ (С. 381)

Собранные в этом разделе уцелевшие записи представляют особен¬ный интерес непреднамеренностью своего возникновения. В первую очередь это записки из разных альбомов, которые вел А. Е. Крученых, стремившийся зафиксировать свои встречи с разными писателями и их высказывания. Среди таких записей характерны восторженные отзывы Пастернака на стихи собиравшихся у Крученых друзей. Например, по поводу стих. «Все для новорожденного» Н. И. Харджиева, подписывав-шегося пушкинским шутливым именем Феофана Буки: «Какая прелесть, какая форма! Автору надо писать повествовательно-бытовую поэму в стихах, и я лопну от зависти». Или на стих О. Н. Сетницкой (Аль-Али¬сы): «Браво, Алиса! Какое прелестное стихотворение и как остроумно соединено с эпиграфом!..». Из множества подобных и достаточно слу¬чайных записей в раздел включены те, которые отражают значительные события жизни Пастернака и его отношение к друзьям.

Интересны несколько записей, сделанных в телефонной книжке рядом с подсчетом строк в переводах, отдельные выписки из читавших¬ся книг и замечания, имеющие отношение к работе над сб. 1956 г.

Из альбомов А. Е. Крученых (С. 382).

«Ловец на слове А. Крученых…» — Досье. Век Пастернака. При¬ложение к «Литературной газете». Февраль 1990 г. С. 19. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1334).

Художник В. Н. Максимович (подписывался: Макс), друг поэта Д. В. Петровского (1892-1955), покончил с собой 23 апр. 1914 г. после неудачной выставки своих картин. «В день самоубийства одного ху¬дожника <...> — вспоминал Петровский в 1934 г., — я встретил челове¬ка, невольно ставшего вестником моего будущего, Бориса Пастернака <...> Это было моим первым рождением» (Первый всесоюзный съезд советских писателей. М., 1934. С. 535). В воспоминание о первом зна¬комстве Петровский подарил Пастернаку два томика стихотворений Верлена и «Цветы зла» Бодлера с надписью: «Дорогому Борису, в па¬мять 14-го года (весны), когда он читал мне на моем чердаке в Зачатьев¬ском переулке Бодлера и Верлена. Димитрий Петровский. Апрель 1919».

«Узнал, что предполагается выпустить избранного Крученых…». — Автограф (РГАЛИ, ф. 1334). Написано в поддержку издательского пла¬на, который не был осуществлен.

С. 382. …дана матерьялизация в слове, элемент, обязательный для всякого творчества… — Пастернак писал о стихах Крученых, который, «отдуваясь своими боками, расплачивается звонкою строкою за мате¬риальность мира». И далее о значении «матерьялизации в слове» в об¬ласти искусства: «Мир, облюбованный Крученыхом, составляет обяза¬тельную часть всякого поэтического мира» («Крученых», 1925. С. 30).

С. 383. Крученых — крайность, но крайность добротная и поучитель¬ная. — О месте, занимаемом Крученых в искусстве, Пастернак писал, обращаясь к нему: «Роль твоя в нем любопытна и поучительна. Ты на его краю. Шаг в сторону, и ты вне его, то есть в сырой обывательщине, у которой больше причуд, чем принято думать. Ты — живой кусочек его мыслимой границы» («Вместо предисловия», 1925. С. 31).

Надписи на фотографиях (С. 383).

К портрету работы Л. О. Пастернака 1922—1923 гг. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1334).

Борис Пастернак ездил в Берлин на полгода с сентября 1922 по март 1923 г.

С. 383. …эскизу к картине «Поздравление» (1916)… — картина писа¬лась в 1914-1915 гг., на ней изображены все четверо детей художника: Борис, Александр, Жозефина и Лидия, пришедшие поздравить родите¬лей с серебряной свадьбой в феврале 1914 г. (С 1979 г. — в Третьяков¬ской галерее.) Л. О. Пастернак, узнав, что для книги «Сестра моя, жизнь» в изд. Гржебина (1923) был сделан портрет Ю. Анненкова, сетовал в пись¬ме сыну: «Вот видишь, Борюша, сколько я тебя хотел рисовать, ты все-гда отклонял и сердился и все было тебе некогда, или увиливал. <...> Если ты согласен написать Гржебину, и я его увижу, быть может, то я бы мог ему нарисовать литографией с твоего лица из «Поздравления» или Меррекюльского, у меня здесь есть очень хороший с тебя рисунок, или отдельного этюда к «Поздравлению». Если тебе — это удобно и хочется только. Если Гржебин скоро напечатает — мне было бы приятно это сде¬лать» (24 окт. 1921; Борис Пастернак. Письма к родителям и сестрам. Stanford, 1998. T. 1.С.21).

…снимок с нее помещен в «Двух книгах», 2-е издание. — Сборник, объединивший книги «Сестра моя, жизнь» и «Темы и варьяции», был издан в 1930 г.

К фотографии на террасе. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1334).

С. 383. …из лучших времен моей жизни. — Пастернак пробыл во Всеволодо-Вильве с января по июнь 1916 г., работал в конторе химиче¬ских заводов. Там были написаны многие стихи из книги «Поверх барь¬еров» (1917).

…это место стало довольно-таки трагичным… — имеются в виду страшные по жестокости расправы восставших рабочих и карательные экспедиции времени гражданской войны.

На групповой фотографии 1924 г. — Досье. Век Пастернака. Приложение к «Литературной газете». Февраль 1990 г. С. 19. — Авто¬граф (РГАЛИ, ф. 336), не датированный. На фотографии, сделанной в мае 1924 г. перед гостиницей «Княжий двор» на Волхонке, сняты японский поэт Тамизи Найто, дипломат А. А. Вознесенский, О. В. Третьякова, С. М. Эйзенштейн, Л. Ю. Брик, Пастернак и Мая-ковский.

С. 383. Когда Маяковского в Париже… — Маяковский был в Пари¬же с 15 окт. по 3 дек. 1927 г.

…свидетельствую (из того же источника)… — источником сведе¬ний о приезде Маяковского в Париж, возможно, были письма С. Я. Эф¬рона или П. П. Сувчинского, активных евразийцев. Характерно, что Пастернак, ссылаясь на эмигрантский источник, не называет имен, — в его письме Цветаевой 26 окт. 1927 г. откровенно говорится о «посто¬янной возможности оказаться за одним столом с осведомителем с те¬нью вечной бессовестности, подпущенной под тебя для того, чтобы твою горячую верность подделать под предательство».

К силуэту H. Н. Вильяма. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1334).

Пастернак познакомился с германистом и историком литературы H. Н. Вильямом (1901-1986; псевд.: Вильмонт) в 1922 г., заступался за него, когда его исключали из Литературно-художественного института им. Брюсова за «идеалистические стихи» (письмо П. С. Когану 28 нояб. 1923). В открытке, сохранившейся у H. Н. Вильяма от переписки, Пас¬тернак предостерегал его от чрезмерно горячего к нему внимания, отчет¬ливо увидев дальнейшее развитие их отношений: «И какого бы родного мира Вы ни касались в своих предположениях, не соединяйте Ваших планов