«живые лица индивиду¬альных поэтов» и «по высокой степени единства переводчика с перево-димым, доходящим до полного единства и рождения нового поэта — русского Леонидзе, русского Тициана Табидзе» («Литературная газета», 24 окт. 1935). О стилистической близости переводов Пастернака грузин¬ским источникам писал также Тициан Табидзе: «В переводе новейших грузинских поэтов у Б. Пастернака мы наблюдали предельную смысло¬вую точность, почти сохранены все образы и расстановка слов, несмот¬ря на некоторое несовпадение метрической природы грузинского и рус¬ского стиха. И что важнее всего — в них чувствуется напев, а не перело¬жение образов, и удивительно, что все это достигнуто без знания гру¬зинского языка и не на опыте одного, а десяти поэтов, конечно, с различным успехом. Тут секрет мастерства Б. Пастернака, и действитель¬но он открывает новую эпоху в переводной поэзии» («Статьи, очерки, переписка». Тбилиси, 1964. С. 133).
Об умении Пастернака передать в своих переводах смысл, запах и национальную окраску грузинских поэтов на этом же совещании пере¬водчиков говорил Валериан Гаприндашвили, сам прекрасный перевод¬чик этой поэзии на русский язык. В своем выступлении, сравнивая от¬дельные переводы с подлинниками, он сказал: «Пастернак пишет не копию, а портрет оригинала. Вы смотрите на двойника и удивляетесь своим чертам. Конечно, вас изменил наряд чужого языка, музыка чу¬жого стиха, но вы благодарны волшебнику, который ввел вас в ином уборе в многолюдный и торжественный мир русской поэзии» («Литера¬турная газета», 10 янв. 1935). К этому мнению присоединились в своих рецензиях на вышедший сборник Д. И. Выгодский («Литературный со¬временник», 1936, № 1) и В. В. Гольцев («Красная новь», 1936, № 1); последний отмечал, что близость поэтики переводов самому Пастерна¬ку объясняется его выбором и вкусом, тем, что он в первую очередь пе¬реводил «наиболее близких ему творчески поэтов». Тематическое раз¬нообразие переводов и отразившийся в них интерес к современности разбирал в своей статье Г. В. Бебутов («На рубеже Востока», 7 нояб. 1935).
С. 439. …что это не чисто литературное увлечение, а участие в ка-кой-то очень сложной работе… — Пастернак говорит о разнице, кото¬рая существует между переводами, возникающими под воздействием ув¬леченности переводчика поэтическим текстом оригинала и «культур¬но-политической» задачей, поставленной перед обществом. Пастернак отчетливо понимал, «что между природным фактом вдруг зарождающе¬гося произведения на малораспространенном языке (явление большой личности) и пятьюдесятью национальными литературами, в одно и то же время искусственно возникающими и искусственно поддерживае¬мыми из политических соображений, к тому ж еще, может быть, мни¬мых и ошибочных, огромное расстояние. Первое — самородное явле¬ние жизни, которое в сложной своей судьбе рано или поздно должно найти свое живое место среди всего остального живого в той или другой форме. Второе — насильственное порождение, вначале легкомысленно беспочвенное и беспредметное, а потом трагически претерпевающее же¬стокие превратности всего надуманного и неестественного» (письмо К. Кулиеву 10 авг. 1953).
Мы были с Тихоновым… зачинателями… — работа Пастернака и Н. Тихонова была вскоре продолжена переводами С. Спасского, П. Ан¬токольского, Н. Заболоцкого, Б. Лившица и др.
…начал заниматься грузинским языком… — Пастернак научился чи¬тать по-грузински, понимал более или менее простую устную речь, мог сказать несложный тост, но не считал, что знает достаточно, чтобы по¬нимать все тонкости поэтического языка. Он любил слушать чтение сти¬хов по-грузински.
С. 440. …мы как-то рассказали о каком-то чуде… — «Правда ли нра¬вятся Вам переводы, — спрашивал Пастернак у Т. Табидзе. — Позволь¬те в этом усомниться: всякие переводы заключают некоторое насилье над подлинником, и плохие и хорошие, мои же скорее — первого рода. Вероятно, я опошляю Вас, потому что у всякого художника в ходе его работы складывается своя собственная идея устойчивости слова и моя очень груба: в ней много дилетантского, не по-хорошему перемешан¬ного с жизнью» (12 дек. 1933).
Л если бы я… мог передать какую-то внутреннюю педализацию быта… но это — идеал, и это остается идеалом… — ср. слова Пастернака в за¬писи А. К. Тарасенкова: «Чем лучше поэт — тем всегда хуже перевод. Ведь поэт связан с языком, с временем, с тысячью других вещей — все это не переведешь. Лучший поэт непереводим. Но все это я говорю об идеале, а жизнь от идеала далека» (Воспоминания. С. 157).
…пробовали себя и в русском стихосложении… — об этом Пастернак писал Кайсыну Кулиеву: «Я думаю, Вы давно уже пишете или могли бы писать по-русски так же хорошо, как на родном языке, или еще лучше <...> То, что Рабиндранат давал переводить себя другим, а не сделал этого сам, превосходно владея английским, его добрая воля и совершенная случайность, легко могло бы быть наоборот. Тут нет ничего рокового, безусловного и неотменимого. Джозеф Конрад, лучший английский романист нового времени, мог бы изложить все им написанное по-поль¬ски, на языке своей родины, который он еще помнил. Но он провел свою жизнь моряка в Англии и писал на языке своей жизни, наверное казав¬шемся ему языком моря» (10 авг. 1953).
С. 442. …случайные колебания свободного стиха… — ср.: «Снятие ко¬пий возможно только с фигур, прочно сидящих в своей графической сетке. Переводу с языка на язык поддаются лишь правильные размеры и тексты с обычным словоупотреблением» («Отзыв на «Антологию анг¬лийской поэзии»», 1943).
…ямбБайрона… повлиял на Пушкина и Лермонтова… — см.: «Когда-то мнимо неоспоримое влияние Байрона на Пушкина я считал дейст¬вием на Пушкина самой английской формы» (там же.).
Совершенно правильно, —газель можно передать. — Традиционная фор¬ма лирического стихотворения у народов Ближнего и Среднего Востока.
…говорится о «железном периоде»… — понятие «железного периода» обозначается термином «твердой формы», который обозначает закреп¬ленные традицией объем и строфическое строение стихотворения. Га¬зель обычно состоит из 12—14 двустиший и имеет определенную сис¬тему рифмовки полустиший и стихов, выстроенных в форме риториче¬ского периода, с четным количеством строк, часто панегирического содержания.
Для нас это — просто повторение… Если вам я подам этот период первым стихом, это вас не будет пугать… — для европейского уха по¬вторяющаяся на всем протяжении газели рифма звучит чересчур назой¬ливо. В 1946 г. Пастернак преодолел эту трудность и перевел четыре га¬зели узбекского поэта Алишера Навои (1441—1501): «Ко мне нагрянула извне беда. / Она ушла. Что делать мне? Беда. / А я роптал и думал о другой, / Такая с ней, бывала мне беда. / Я ревновал и звал ее домой, / А вот не ревновать — вдвойне беда. / Тревога в жизни лучше, чем по¬кой. / Не знать беды — поистине беда. / О Навои, отрадно быть собой, / Но быть с собой наедине — беда».
С. 443. Мне пришлось передать по-русски его большую поэму… — речь идет о поэме Важа Пшавелы «Змееед».
…стихосложение не тоническое, но… силлабическое, держащееся на долготах и краткостях… — классическое европейское стихосложение основывается на чередовании безударных и ударных слогов, почему и называется силлабо-тоническим; в грузинском — чередуются долгие и краткие слоги, ударения в прямом смысле у них нет.
С. 444. Гайавата — «Песнь о Гайавате» ( 1855), поэма американского поэта Генри Лонгфелло ( 1807— 1882), написанная по мотивам индейского фольклора. Калевала — финский эпос, составленный Э. Лёнротом.
Мне эта вещь напомнила Пушкина. — На вечере 22 нояб. 1934 г., посвященном чтению «Змеееда» в Доме писателей, Пастернак говорил о близости поэмы с Лермонтовым: «Очень интересно в грузинской ли¬тературе переплетение влияний. Лермонтовский демон идет, по пони¬манию европейцев, от Платона. Между тем он восходит через грузин¬скую литературу, повлиявшую на него, к персидским легендам о дивах. <...> (у Пшавела тоже есть Дивы). Лермонтов идет от Грузии. Но потом просвещенная грузинская литература стала литературой русской. Мера самобытности в ней велика. Но даже в самобытности хевсурской фор¬мы Пшавела — влияние лермонтовского «Мцыри»» (А. Тарасенков. Черновые записи // Воспоминания. С. 157).
«Русалка плыла по реке голубой,/Озаряема полной луной… » — из стих. Лермонтова «Русалка» (1833).
С. 445. …обнимать необъятное… — «Никто не обнимет необъятно¬го» — афоризм Козьмы Пруткова из «Плодов раздумий» (1854).
На дискуссии о формализме (С. 445). — «Литературное обозрение», 1990, № 3. — Стенограмма (ИМЛИ, ф. 41; РГАЛИ, ф. 2252). Дискуссия проходила в марте 1936 г. на общемосковском собрании писателей и была посвящена статьям «Правды», в которых Д. Шостакович, В. Мейерхольд, М. Шагинян, М. Булгаков и др. обвинялись в «формализме», а творчес¬кие союзы призывались к выявлению и разоблачению «реакционной сущности формалистических ухищрений». На фоне общественных на-дежд на укрепление законности и демократические реформы в связи с подготовкой конституции, отмены карточек и правовых ограничений по социальному происхождению эти статьи произвели шокирующее впечатление. Когда же стало понятно, что инициатором кампании явля¬ется сам Сталин, на что намекала пресса, творческие союзы охватила истерия поношений и самобичевания, все бросились искать и разоб¬лачать укрывшихся во всех областях художественной жизни «формали-стов».
Пастернак писал 28 февр. 1936 г. К. Федину: «Продолжается непости¬жимый разгром всего видного из нашей среды, сегодня возмутительно облаяли Мариетту (Шагинян. — Е. П.), готовят разнос Мейерхольда, неизвестно когда и на какой жертве отбушует наконец этот ураган. Ка¬жется, не сдобровать и мне, работники «Правды» рвут и мечут по поводу моего «Минского слова»…». Последние слова относятся к выступлению Пастернака на III пленуме правления Союза писателей в Минске и выда¬ют четкое понимание недоброжелательного отношения к нему «Правды».
Один экземпляр стенограммы выступления Пастернака на дискус¬сии о формализме сохранился в фонде «работника «Правды»» И. Леж¬нева, другой был послан Сталину главным редактором этой газеты Л. Мехлисом с просьбой санкционировать публичную критику «хоро¬шо продуманного антисоветского выпада» Пастернака и содержит по¬меты Сталина. Возмущение «Минской речью» возросло после сказан¬ного на дискуссии, где, по словам Л. Мехлиса, Пастернак «пытался оха¬ять всю работу советской печати в области борьбы с левацким уклоном и трюкачеством в искусстве, характеризуя все выступления критики как грубый окрик» (А. Галушкин. Сталин читает Пастернака// В кругу Жи¬ваго. Пастернаковский сборник. Stanford, 2000. С. 48).
Пастернак не был на открытии и не слышал речи оргсекретаря В. П. Ставского, но, как он писал О. М. Фрейденберг, — «имел глупость» пойти послушать, «как совершеннейшие ничтожества говорят о Пиль¬няках, Фединых и Леоновых почти что во множественном числе, не сдер¬жался и попробовал выступить против именно этой стороны всей на¬шей печати, называя все своими настоящими именами» (1 окт. 1936).
А. К. Тарасенков записал в дневнике, что за день до этого Пастер¬нак пришел к нему «посоветоваться о том, стоит ли ему выступать на дискуссии в ССП по поводу формализма и статей «Правды». «Стоит ли выступать и тем самым рисковать — по этому поводу?»». «Пастернак был крайне взволнован, говорил с необычным даже для него волнени¬ем и возбуждением. Он говорил о том, что вся эта теперешняя история носит характер странный, волнующий, мешающий
