работать <...> «Прав¬да» пишет непонятно. Чего хотят? Учителя, которые требуют ясности, должны сами быть ясны. Разговор носит характер спора о терминах. А вы себе представляете всю даль, которая отделяет термин от действитель¬ности?» (Воспоминания. С. 162, 163). Тарасенков поддержал желание Пастернака выступить на дискуссии. «Ведь у Б. Л. в его речи столько интересных мыслей!». Б. Г. Закс выразил сомнение в том, что эти инте¬ресные мысли кого-нибудь в чем-нибудь убедят. «Пастернак слушал за¬думчиво, внимательно и все время поддакивал, — вспоминал Закс. — Мне показалось, что я его переубедил. Но он все-таки выступил».
Ответ Пастернаку был дан В. Я. Кирпотиным и А. А. Сурковым.
Газеты, комментировавшие дискуссию, резко оценили его выступ¬ление: «В своей путаной и во многом ошибочной речи поэт Б. Пастер¬нак пытался огульно охаять все выступления в нашей печати, оправдать критикуемое формалистическое уродство в искусстве. Он, оказывает¬ся, глубоко неудовлетворен тем, что пишет наша печать по этим вопро¬сам. Это все, видите ли, мнения лишь «третьих лиц», высказываемые притом «все на один голос». Пастернак растерян и удручен, он не видит в этих выступлениях основного —»любви к искусству». Не поняв огром¬ного принципиального значения борьбы с формализмом, борьбы, про¬диктованной народной любовью и возросшими требованиями к искус¬ству, Пастернак счел возможным в 1936 году бросить советской печати чудовищный упрек в «орании» на писателей» («Комсомольская прав¬да», 16 марта 1936).
На следующем заседании Пастернаку пришлось давать подробные разъяснения по всем положениям своей первой речи. «Поэт взял слово для того, чтобы исправить ошибки, — писала «Вечерняя Москва». — Он сказал, что «жалеет о своем сбивчивом выступлении», что он «высказал свои мысли косолапо». Пастернак хорошо говорил о своем ощущении постоянного внимания партии к нему как художнику. Его речь содержала много интересных мыслей, но все же он не сказал главного, не «снял», как правильно сказала Адалис, ошибок своей первой речи» (17 марта 1936).
О реакции, которую вызвало его участие в дискуссии, Пастернак писал О. М. Фрейденберг (1 окт. 1936): «Прежде всего я столкнулся с искренним удивленьем людей ответственных и даже официальных, за-чем-де я лез заступаться за товарищей, когда не только никто меня не трогал, но трогать и не собирались. Отпор мне был дан такой, что потом, и опять-таки по официальной инициативе, ко мне отряжали товарищей из Союза (очень хороших и иногда близких мне людей) справляться о моем здоровье. И никто не хотел поверить, что чувствую я себя превос¬ходно, хорошо сплю и работаю. И это тоже расценивали как фронду».
Дискуссия продолжалась до конца марта, но, как считает Л. Флейш¬ман, выступление Пастернака изменило ее ход: «Разраставшаяся «чист¬ка» задохнулась, «дискуссия» утратила экзальтированно-разоблачитель¬ный тонус, введение новых имен в круг порицаемых явлений прекрати¬лось» (Борис Пастернак в тридцатые годы. Jerusalem, 1984. С. 344). Вме¬сто разоблачительной статьи о Пастернаке в «Правде» была напечатана статья М. Кольцова «Обманчивая легкость», в которой высмеивались наиболее рьяные саморазоблачения, формализм признавался не «един¬ственной опасностью для советского искусства» (30 марта 1936). Итоги дискуссии подвел А. С. Щербаков, сказавший о различном отношении работников искусств к дискуссии, значительная часть которых «встре¬тила статьи холодно, а некоторая часть даже враждебно. Открытых вы¬ступлений, за исключением выступления Пастернака против статей «Правды», не было» (цит. по статье А. Галушкина «Сталин читает Пас¬тернака» // В кругу Живаго. Пастернаковский сборник. Stanford, 2000. С. 52). Участие в дискуссии, по мнению Л. Флейшмана, решительным образом поколебало отношения Пастернака с государством.
С. 446. …я не понимал коллективизации, она мне казалась ужасом, концом света. — Это признание вызвало всеобщее возмущение. В «Ком¬сомольской правде» писали: «Пастернак не стесняясь, без краски стыда рассказал на московском собрании писателей о том, что он-де поверил в коллективизацию лишь перед самым съездом писателей, то есть тог¬да, когда она уже была в основном завершена, когда самый отсталый крестьянин наличном опыте уже давно «поверил» в нее. Поэт отстал от такого крестьянина на годы» (16 марта 1936).
С «ужасом» коллективизации Пастернак впрямую столкнулся ле¬том 1932 г., когда увидел на Урале разоренные деревни и эшелоны обе¬зумевших от голода раскулаченных крестьян. Но еще раньше, в самом начале 1930 г., он писал сестре о том, что давление, «под которым про¬текает жизнь горожан, просто привилегия, в сравнении с тем, что дела¬ется в деревне. Там проводятся меры широчайшего и векового значе¬ния <...> но, по-моему, надо быть мужиком, чтобы <...> кровно испы-тать эти хирургические преобразования; со стороны же петь на эту тему еще безнравственнее, чем писать в тылу о войне» (письмо к Л. Л. Пас-тернак-Слейтер 4 янв. 1930). В Эпилоге «Доктора Живаго» Пастернак устами Дудорова называет коллективизацию «ложной, неудавшейся мерою»; в том, что «в ошибке нельзя было признаться», он видел при¬чину ежовщины как средства «отучить людей судить и думать и прину¬дить их видеть несуществующее и доказывать обратное очевидности».
На признание Пастернака в том, что он не понимал коллективиза¬ции, отозвался Асеев: «Когда Б. Л. Пастернак договаривается до того, что только в 1934 году он разобрал, что такое колхозы, то хочется ска¬зать: подожди об этом разговаривать, поговори сначала со мной. Ведь обидно за Б. Л. Он — умнейший человек. Ведь нельзя сказать, что он совсем простоватый и что он передоверяет все свое политическое со-знание кому-то другому. Очень обидно за Пастернака, когда он снижа¬ет и смазывает таким заявлением очень прямые вещи» (Стенограмма).
А. К. Тарасенков записал, как возмущал Пастернака распростра¬нявшийся тогда «тон благополучия и молчалинства <...> Даже родст¬венники Андрея Белого, мои друзья, жители Арбатского района — и те делают удивленно-изумленные шокированные лица, когда я выкиды¬ваю какое-нибудь коленце, вроде того, как я сказал на дискуссии о том, что понял коллективизацию лишь в 1934 году» (Воспоминания. С. 166).
С. 447. Как форму недовольства я это понимаю. <...> Время стало субъектом… искусство должно в своем диапазоне ему соответствовать. — Свое несогласие с постановкой вопроса и непонимание задач дискус¬сии выразил также В. Луговской: «Когда Б. Л. говорил, что формализм в конце концов не существует, я здесь покажу на Запад, где десятки ре¬волюционных художников, близких к нам, формалисты с ног до голо¬вы, где идут дискуссии не в том разрезе, как ведем мы сейчас. Вопрос ставится о том, что такое революционное искусство» (Стенограмма).
С. 448. Может быть, где-то в руководящей инстанции было что-то сказано… — это попало в чьи-то руки. Эти руки скверно с этим справля¬ются. — Пометы Сталина на стенограмме выступления Пастернака, по наблюдению А. Галушкина, касались в первую очередь «характеристи¬ки кампании и ее анонимных инициаторов», что ударяло как раз «по больному месту Сталина. Известно, как он не любил неточного испол¬нения своих указаний, как не прощал превышения полномочий, рев¬ниво следил и обрывал «зарвавшихся» исполнителей» (Пастернаковский сборник. Stanford, 2000. С. 50). См. также слова в конце выступления Пастернака: «Эта иерархия проводников вызванного изумления, недо¬вольства и негодования в каких-то инстанциях попадает в совершенно равнодушные и оскорбительно равнодушные руки».
Формализм — есть просто историческое положение нашей молоде¬жи, которой теперь 54 или 50 лет. — Более подробно Пастернак гово¬рил об этом в дискуссии по докладу Н. Асеева «Сегодняшний день со¬ветской поэзии» (1931): «У начинающего молодого человека нет техни¬ки, он впервые нащупывает средства выразительности в искусстве. <...> Как раз в эту пору возможна та острота, которая у формалистов остает-ся вообще в виде пережитков детства, которые не меняются на протя¬жении всей жизни». См. с. 425.
С. 449. Лев Матвеевич Субоцкий (1900-1959) — литературный кри¬тик, секретарь Оргкомитета Союза писателей.
Можно ли, например, сказать женщине… — это место в «Литератур¬ной газете» комментировалось так: Пастернак «пытался доказать, что вообще нельзя предъявлять писателю никаких требований — ни в об¬ласти содержания, ни в области формы художественного произведения. Нельзя сказать матери: роди девочку, а не мальчика, — говорит Пастер¬нак, аргументируя свою «оригинальную» мысль. Таким образом, Пас¬тернак переносит спор в область «тайн творчества» и прочих жреческих прорицаний, идеалистическая сущность которых давно разоблачена» (15 марта 1936).
…если обязательно орать в статьях, то нельзя ли орать на разные голоса! — Участники дискуссии и писавшие о ней в газетах обязательно останавливались на этой формулировке. Асеев в своем выступлении 16 марта сказал: «Он (Пастернак. — Е. П.) вызвал аплодисменты у аудитории тем, что сказал: если можно орать, то пора орать на разные голоса. Вот это определение — орать — глубоко несправедливо. Ведь дело не втом, — приятный или неприятный голос у автора, пишущего о нас статьи. Важно, какую он преследует цель, что он хочет вызвать в нас, о чем хочет с нами разговаривать. А Пастернак обижается на то, что у него губы не так поставлены, что голос недостаточно нежный» (Сте¬нограмма).
С. 450. (Ставский: Ты о каких статьях говоришь?) — Пастернак ук¬лонился от прямого ответа на вопрос оторопевшего оргсекретаря, по¬тому что претензии относились именно к статьям в «Правде». Заподоз¬рив неладное, Ставский обошелся миролюбивым предупреждением: Статья статье рознь, надо все-таки разграничивать.
Это было в «Комсомольской правде», там писали по поводу того, что я непонятно пишу, и цитировали Добролюбова. И вот, когда дошли до Доб¬ролюбова, как будто окно распахнулось. — В статье «Откровенный разго¬вор. О творчестве Бориса Пастернака» («Комсомольская правда», 23 февр. 1936) говорится: «Мы знаем, что наступит день, когда Пастер¬нак сам скажет: не так пишу! И когда он говорил о своем «перелете», мы радовались, ибо это означало смелый уход от собственной исклю-чительности <...> И накалить его волю, дать в руки компас, сказать пря¬мо то, что сейчас уже может понять Пастернак, наша обязанность, наш долг. <...> «Судя по тому, как глубоко проникает взгляд писателя в саму сущность явлений, как широко захватывает он в своих изображениях различные стороны жизни, можно решить и то, как велик его талант…» Вероятно, Пастернак слышал не раз эту истину, именно поэтому мы предпочли ее повторить словами Добролюбова». (Слова Пастернака о «перелете» были сказаны на III пленуме правления Союза писателей СССР, 1936: «перелет с позиции на позицию придется совершить в про¬странстве, разреженном публицистикой и отвлеченностями». С. 234.)
С. 450—451. Тут ничего особенно смешного нет… соглашайтесь, — но пусть не будет этого хохотка… вы должны огорчаться, а отнюдь не радо¬ваться. — Н. Асеев поддерживал эту мысль: «Б. Л. Пастернак был прав, когда говорил об этом, детский сад: вытащили строчку — идет хохоток, радуемся, что у другого неудачная строчка» (Стенограмма).
С. 451. Я думаю, что прозаики… способствовали этому перелому. — Пастернак писал об этом К. Федину 28 февр. 1936 г.: «На одном из пред-пленумных совещаний кто-то сказал, что у нас в литературе изображенью перестраивающегося интеллигента отведено несообразно большое ме¬сто. Я
