Марии Стюарт служил у ее отца в пажах в Шотландии. Ронсар был те¬перь ее учителем в Париже. Брантом часто приводит француз¬ские стихотворения Марии, пережитые, сосредоточенные, убеждающие, полные печальной выразительной силы.
Почти в эти же дни умерла Мария Гиз, мать Марии, пра¬вившая за нее в Шотландии регентшею. Мария отправилась в далекое, по наследству доставшееся ей, раздираемое междоусо¬биями, почти незнакомое королевство.
Написавший трилогию о Марии Стюарт английский поэт Суинберн именно этими днями возвращения Марии в Шотлан¬дию открывает свою первую трагедию о ней. Первоначальную, коренную вину Марии, влекущую за собой позднейшее, долго тянущееся воздаяние, ту вину героини, в которой трагик нуж¬дается как в завязке для своего драматического построения, Суинберн видит в поведении Марии тех дней, в ее стремительном, безоглядном легкомыслии. Внутренне безобидное, простодуш¬ное, оно часто вело к гибельным последствиям, неотвратимым, смертоносным. Мария была новым человеком среди местных условий и их особенностей, она их не знала. Она не знала людей, с которыми политически сближалась и которых отталкивала. Человека, которому она сегодня оказывала предпочтение, она завтра под давлением обстоятельств забывала. Она не знала, что каждый шаг ее как-то оценивается и что-то значит и что, нечаян¬но лишая человека покровительства, она его губит. Она не со-размеряла действия своих движений и слов, она преуменьшала опасность, которой подвергала людей, очаровывая их, и эту без¬заботность, по мысли Суинберна, судьба потом ей попомнила.
Заговоры, волнения и беспорядки не были новостью в Шотландии. Начиная с четырнадцатого века сильная и непо¬корная знать враждовала в ней с королями из дома Стюартов. Почти все они не дожив до старости, кончали насильственной смертью. Новым оружием этой аристократии против верного католичеству королевского дома было пуританство. Оно очень распространилось среди простого народа и сближало с ним мя¬тежных вельмож.
Мария застала в Шотландии дела еще более сложные и за¬путанные, чем во Франции. Она стала искать опоры в чуждой ее душе протестантской партии. Вождем недовольных лордов был Муррей, двоюродный брат Марии. Марии все больше и больше приходилось ладить и сговариваться с людьми непри¬ятными ей и которые на самом деле ее отталкивали. Вторым браком она вышла замуж за другого своего родственника, лор¬да Дарнлея, страстно влюбленного в нее, красивого, вздорного и неопытного юношу. Вскоре он из неосновательной ревности на глазах у Марии заколол ее секретаря Риццио. Мария не за¬была это ему и не простила. Она не помешала новому своему ухаживателю, силачу и сумасброду графу Ботвелю, которым она увлеклась до самозабвенья, разделаться с соперником и после убийства Дарнлея отдала свою руку убийце Ботвелю, который стал ее третьим мужем.
Эти происшествия не ограничивались личною жизнью Марии. Они сопровождались политическими брожениями. Им сопутствовало образование в обществе дружественных и враж¬дебных Марии группировок, с которыми Мария заключала союз или боролась. В Шотландии происходили восстания, начина¬лась и все жарче разгоралась гражданская война. Мария наби¬рала войска и то побеждала, то терпела поражения и отступала. Весной 1568 года она с верными ей отрядами оттеснена была к южной границе Шотландии, перешла ее и вынуждена была об-ратиться к Елизавете с просьбой о пристанище. В мягкой и не¬оскорбительной форме, походившей на почетный домашний арест, Елизавета приказала взять ее под стражу. Начались мы-тарства девятнадцатилетнего тюремного заключения Марии. Ее переводили из замка в замок. Условия ее содержания постепен¬но ухудшались. Особенно изменились они резко к худшему с переводом ее к Паулету в Фотерингей, в последние четыре года ее пребывания под стражей, когда участились и ранее происхо-дившие в ее пользу восстания английских католиков и отдель¬ные попытки силою освободить ее самоотверженных, слепо преданных ей одиночек.
Замечательно, что все эти слагавшие за Марию голову на плахе отважные безумцы начинали либо тюремными смотрите¬лями Марии, либо приставлялись к ней тайными осведоми¬телями и полицейскими агентами Уольсингема, но побеждаемые красотой, страданиями и душевным обаянием Марии из закля¬тых ее врагов становились такими же беззаветными ее друзья¬ми и единомышленниками. Так было с Мортимером в трагедии Шиллера, так было и в действительности, в истории с герцогом Норфолькским, с Гиффордом, Парри и Бабингтоном.
В 1586 году, после нового, вышедшего наружу заговора Марииных приверженцев и одного раскрытого и предупрежден¬ного покушения на жизнь Елизаветы, Марию судили, пригово¬рили к смерти и казнили.
Этим последним обстоятельствам посвящена трагедия Шиллера. Историк Франции Мишле в двенадцатой книге сво¬ей двадцатитомной истории обвиняет Шиллера в идеализации Марии и строит предположения о том, что ожидало бы Европу, если бы покушение на Елизавету увенчалось успехом, если бы Мария взошла на английский престол и восстановила в Англии католичество и если бы Великая испанская армада, не встретив сопротивления, высадила десант в Англии.
Но трагический писатель не обязан следовать этим сообра¬жениям. Если он поддается власти жалости и очарования, продол¬жавшим действовать на протяжении столетий после смерти геро¬ини в ее пользу, если он возвращает жизнь этим добрым чувствам, он правильно разрешает свою задачу и оправдывает свое назна¬чение. Сложный мир его замысла, а не спорное, незапамятно далекое прошлое, протокольно не восстановимое, вот с чем обяза¬ны благодарно считаться театр, зритель и читающее потомство.
Да наконец так, как верен Шиллер исторической традиции, редко бывает верно художественное творчество. Его главные героини, роли которых такие находки для больших искушен¬ных артисток, — списаны с первоисточников. Шиллер сообщает им тот условный, ближе неопределимый возраст, который со¬храняет им относительную молодость среди современных им и давно немолодых, зрелых событий. В трагедии два замечатель¬ных акта, дышащий свежестью и страстью третий и до слез по¬трясающий похоронный пятый. Драма держится этими актами, подготовкой и переходами к ним.
Образ Елизаветы дан Шиллером правдиво. Он не осуждает ее, не относится к ней несочувственно. Несмотря на блеск и процветание, которые дало Англии ее царствование, несмотря на истинную любовь народа, ее положение по разным причи-нам было щекотливо и шатко. Во многом, по крайней мере в судебном деле Стюарт, Елизавета вела себя неискренней лице¬меркой и уклончивой притворщицей, как она и показана в дра¬ме. А это была ведь тоже необыкновенная женщина, по уму и образованию спорившая с Марией, а по судьбе и характеру пол¬ная ей противоположность. Она едва ушла от гибели, от которой была на волосок в дни отроческого своего заточения в крепост¬ной камере Тауэра, когда царствовавшая тогда родная ее сест¬ра, Мария Кровавая восстановила католичество и тысячами сжигала на кострах протестантов, среди которых было столько друзей Елизаветы.
Не показан злодеем и Берли, в действительности бывший крупным юристом и богословом своего времени. Историческая Елизавета как на каменную гору полагалась на его политиче¬ский разум и в шутку звала его «Господин дух» («Sir Spirit»).
Завидна, искрометно ярка роль Мортимера. Мы уже гово¬рили о ее исторических прообразах.
В трагедии нет мелких, бледных ролей, начиная с велико¬душного образа Тальбота, или честного исполнительного Пау-лета, или кормилицы Кеннеди, этой ходячей летописи Марии, знакомящей нас с ее прошлым, оставшимся за сценой, и кон¬чая Девисоном, Кентом и ролями служанок.
Самая трудная, невоплотимо трудная роль Лестера. Непо¬стижимо, как после крушения заветнейших и возвышеннейших надежд Марии и после всей низкой двойственности Лестера и совершенных им подлостей, судьба может столкнуть их рядом, и где, и в какой ответственный миг, у порога вечности! Непо¬стижимо, как могут найтись какие бы то ни было слова у Ма¬рии для него, как может пожертвовать она для Лестера своими последними словами на свете.
Велик артист, как-то разгадывающий это положение и убеждающий нас своей разгадкой.
FЬR DIE FAUST
GEDENKSTДTTE KNITTLINGEN
Goethes Faust ist ein Zauberdrama ьber Zaubergegenstдnde. Ьber das Schцpferische, das Handelnde der historischen Existenz. Ьber das Wunder der Bildung, welche die Raumschranken ьbersteigt, den Inhalt der Jahrhunderte formt und stьrzt und wieder belebt, welche Natur in Dichtung taucht und die Zukunft, deren Urheberin sie ist, wahrsagt und verbьrgt.
Das Drama bringt die Tragik und den ZaubergenuЯ des persцn¬lichen Anteils an den breitesten Menschheitsbegebenheiten zum Aus¬druck. Dass der Mensch Exorcierer, Geistesbeschwцrer ist, will beto¬nen, dass der Kern der Tragцdie, die grosse, sinneskrдftige und lei¬stungsfдhige Persцnlichkeit ihrem erfolgreichen, wirkenden Wesen nach als zauberдhnlich, wundererregend und auЯergewцhnlich zu schдtzen sei. Das Drama spricht das Geniale und Tatendurstige dieses Dranges und Triebes heilig und unsterblich.
Von allen Wundern, die Faust mit seinem Gefдhrten als Schwarz¬kьnstler am Kaiserhofe treibt und sehen lдЯt ist das Wunder der Faust¬sprache, das Textwunder das hцchtste1.
1 В дом-музей Фауста в Книттлингене. «Фауст» Гете — это чудодейственная драма о чудотвор¬стве. О творческом, о деятельном начале историческо¬го существования. О чуде творения, которое перераста¬ет границы пространства, образует содержание столе¬тий, разрушает его и возрождает вновь, которое погру¬жает природу в поэзию, предсказывает и обеспечивает будущее, как его первопричина.
Драма утверждает, что трагизм и чудо личной причаст¬ности принадлежат к широчайшим проявлениям чело¬веческой природы. То, что герой выступает здесь как волшебник и заклинатель духов, подчеркивает, что стерж¬нем трагедии является сильная значительная личность, которая за ее плодотворную деятельность должна оцени¬ваться как чудесное явление, не укладывающееся в при¬вычные рамки. Драма утверждает святость и бессмер¬тие гениальности и действенность ее порыва и подвига.
Из всех чудес, которые Фауст со своим спутником со¬вершает и показывает как чернокнижник при дворе императора, самое высокое — это язык трагедии, чудо ее текста.
Was ist Shakespeares, Goethes, der Grichen, weniger Anderen jahrhundertelange Dauerhaftigkeit? Ist es unserer lobenswerten Ach¬tung Fortdauer, die wir, ihre veraltete Unbrauchbarkeit ьberwindend, ihren ehemaligen Verdiensten groЯmьtig zahlen? Oder ist es das Geheimnis ihrer fortdauernden Wirkungsfahigkeit, die, Vergangen¬heiten und Generationen ьberholend, uns in unserer Gegenwart erjagt und, unserer Trдgheit ungeachtet, erobert?
Die stьrmische, dahinreissende Redeart der Tragцdie macht den Eindruck, als wдre das alles soeben gesagt und bis ins Unglaublische heutig. Man wohnt der Anwesenheit der Poesie in eigener Person in eigener Person und in vollem Gange bei.
Die Vergeistigung der Umgangssprache einerseits, andererseits aber die Vergegenstдndlichung, die durch Bild, Bьndigkeit, Allitera¬tion, Aphoristik, Schwung, Wortklang, Rhytmus und Reim erstrebt und erzielt wird, ist, der namentlichen Bьhnenhandlung abgesehen, schon von selbst eine Sehenswьrdigkeit, ein seltsamer Auftritt, ein Schauspiel an und fьr sich. Besonders muЯ es ьber Goethes Faustreim gesagt werden, der weit ьber die Erfordernisse seiner Zeit bis beinahe zu Rilke vorschreitet und neue stoffliche, dynamische, satzordnende Wirkungen verrichtet, die dem vorigen Jahrhundert unbetannt gewesen waren1.
1 Что означает многовековая жизненность Шекспира, Ге¬те, греческих авторов и немногих других? Может быть, это лишь похвальная дань уважения к былым заслугам, которую мы великодушно платим, несмотря на их уста¬релость и непригодность? Или это тайна их длящегося воздействия, которое, обгоняя времена и поколения, на¬стигает нас, несмотря на наше противодействие, и по¬коряет, преодолевая нашу лень?
Бурный, стремительный слог трагедии производит впечатление, будто все это сказано только
