что и до не¬вероятности современно. Всем своим существом участ¬вуешь в явлении живой поэзии на полном ее ходу.
Одухотворение обиходной речи, с одной стороны, с другой — ее материализация, создаваемая и достигаемая образами, аллитерацией, своей афористичностью, дви-жением, звучанием, ритмом и рифмой, уже и без пря¬мого сценического воплощения само по себе является редкостным зрелищем, подлинным спектаклем. В осо¬бенности это относится к рифмовке Фауста, которая, далеко обогнав потребности своего времени, почти доходит до Рильке и создает новые сюжетные, динами-
Die Ьbersetzer sollten sich lдnest darьber klar werden, daЯ je hцher in dichterischer Reife das zu ьbersetzende Original steht, desto wichtigeren Bestandteil seines Gewebes seine Siegesfahigkeit, seine Sieghaftigkeit bildet. Den Inhalt des Werkes treu und formgemдЯ zu ьbertragen ohne die genannte Wirkungseigenschaft wiederholt oder wiederhergestellt zu haben ist so gut wie nicht zu tun.
Ich ьbersetzte den ersten Teil der Tragцdie wдhrend der Herbst¬und Wintermonate des Jahres 1949. Nach dreijдhriger Unterbrechung, im Laufe welcher ich den Anfang meines Prosaromans «Doktor Schiwago» schrieb, nahm ich die Arbeit an der Faustьbersetzung wider auf und war im Jahre 1952 mit dem zweiten Teile fertig. Im Ganzen nahm sie mir 15 Monate in Anspruch, sechs Monate der erste, neun Monate der zweite Teil.
B. Pasternak Peredjelkino bei Moskau, d. 18juni 1958 х.
ческие, строящие речь эффекты, в прошлом веке неиз¬вестные.
1 Переводчики уже давно должны были бы понять, что чем выше поэтическая зрелость переводимого оригинала, тем большую роль в его содержании приобретает спо¬собность побеждать, его покоряющая сила. Перевести содержание вещи верно и соответственно форме, но не повторив или не воспроизведя эту основу ее воздейст-вия, —- все равно что ничего не сделать.
Я перевел первую часть трагедии в течение осенних и зимних месяцев 1949 года. После трехгодичного пере¬рыва, в течение которого я написал начало моего рома¬на в прозе «Доктор Живаго», я снова взялся за перевод «Фауста» и закончил вторую часть в 1952 году. Всего эта работа заняла 15 месяцев: 6 месяцев — первая часть, 9 месяцев — вторая. Б. Пастернак.
Переделкино под Москвой, 18 июня 1958 (нем.).
ДРАМАТИЧЕСКИЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ
КАРТИНА ТРЕТЬЯ
Подвал дома номер двадцать дробь тринадцать по Нижнему Краснокладбищенскому, обращенный в бомбоубежище. Горы стружек вокруг нар и перегородки из свежего леса. Сидящие и спящие на нарах и на полу. Затихающий и усиливающийся гомон за перегородкой. В промежутках храп и взрывы смеха. Постаныванье раненого Никольского.
Фуфлыгин. В семь часов объявили, чтоя свободен, и велели взять вещи. Я пошел к себе на Старые Лешаки. [Дорогой попал в воздушную тревогу — и вот застрял тут на целый месяц.]
Вельяминов (заикаясь). За что вы сидели?
Фуфлыгин (с гордостью). У нас было семьдесят человек в каме¬ре, и среди них ни одного преступника.
Вельяминов отходит закурить к другой группе.
Птицына (на нарах, приподнимаясь на локте). Который час? Мухоморова (с других нар). Три. Птицына (зевая). Разгалделись. Нельзя без гвалта. Сестра Рождественская (за перегородку). В самом деле, поти¬ше, товарищи. Раненые.
Внезапная тишина.
Щукарев (мурлычет, копаясь в мусоре, что-то подбирая с полу и отбрасывая).
Курбчка-цесарочка да без петушка,
Не заглядывайся, барыня, на меня на ямщика,
Не заглядывайся…
Тьфу, проваленная. Доски обрезок. Я думал, какой сувенер.
Не заглядывайся, курочка, китайский кахихин, На кушак малиновый, на синий казакин.
Вельяминов (заикаясь). Что, отец, делаешь?
Щукарев. Общеполезным советским делом, батюшка, занима¬юсь. Коммунальну блоху пасу, колхозной крапиве косу за¬плетаю. (Продолжает копаться палкой в мусоре. Напевает.)
Курочка-цесарочка, балкончик расписной.
(Нагибается, что-то подбирает и отшвыривает.) Ах ты, не¬чистая сила. Ну что ты скажешь. Опять обмишулился.
Вельяминов (заикаясь). Ай что потерял?
Щукарев. Тут добра прятаного, — Бебельса этого можно бы ку¬пить со всеми хвастиками. Ты у Зачатьи служил, словно не запинался. Давно ли язык сломал, отец распоп?
Вельяминов (заикаясь). А ты меня узнал?
Щукарев. Проповеди твои я слушал, обедни стоял.
Вельяминов (заикаясь). Это у меня детское. А тогда я молод был, женат, удачлив и выздоровел. А потом жена умерла, книгу я заветную писал, не дописал, вас, прихожан, раз¬любил, сан с себя сложил. А потом пошел в ссылку. И вот… (в затянувшемся приступе долго не может выговорить) оно вернулось.
Щукарев. Так. Стало быть, такая возвратная немочь. Так, так.
Вельяминов отходит к Гордону, читающему в стороне. К мужу подходит Щукариха.
Щукариха. Квартера настежь, кто хочет, входи, что хочешь, за¬бирай. На кухне чисто какой клуб. Полно чужих, с вокзалу и с улицы. Так и шныряют, так и шныряют с чердака и на чердак. А если что скажешь, он тебе: я пожарный охотник, я за вас, может, жисть положу. А этот у них главный коно¬вод.
К Гордону и Вельяминову быстро в большом оживлении подходит Дудоров. Он в одной жилетке.
дудоров. Ну как? Гордон. Все благополучно.
Никольский. Ой, не могу. Ой, не могу. Ой, батюшки. Пропа¬ли. Погубил. Погубил. Дудоров. Кто это?
Гордон. Внесли в начале тревоги. Множественный перелом правого бедра. Хотел пешком к своим на дачу. За ним Надя ухаживает.
Никольский. Умудриться. В такое время. Бедные. Бедные. Вельяминов. А наверху как?
Дудоров. Непередаваемо. Два смешных эпизода. Подожгли в двадцати местах сразу то тут, то там, непрекращающаяся пальба и взрывы. Вдруг замечаем, что промокли до нитки. Я говорю: чем он нас сверху поливает. Оказывается, гроза с проливным дождем, но по ничтожности незаметно. Мол¬нии теряются в урагане зарев, а ливень не доходит до со¬знания и кажется сухим. Другое. В квартире, где устроили курительную, выхожу из затемненной кухни в неосвещен¬ный коридор. Вдруг вижу: в дальней, настежь открытой комнате женщина в белом перебегает от окна к окну, высо-вывается и машет из них кому-то руками. Я кричу, — граж¬данка, что вы делаете? Подбегаю и хватаю качающееся на сквозняке платье за пустой рукав.
Друзякина (Мухоморовой). Грушка примеряла.
Мухоморова. А сама-то где?
Друзякина. На полу сидит, дрыхнет.
Внезапный треск, сотрясающий все зданье.
Щукарев. Свят, свят, свят Господь Саваоф, исполнь небо и земля славы Твоея.
Вельяминов (без запинки). Христианския кончины живота на¬шего, безболезнены, непостыдны, мирны и доброго ответа на Страшном судище Христове.
Щукарев. Подай Господи.
Вбегает Кира Однофамильцев
Кира1. Профессор, зажигательными забрасывает. Не хватает рук
тушить. Просят помочь. Я за вами. Дудоров. Иду. Куда это он громыхнул?
1 Имеется в виду Кира Однофамильцев. См. далее.
Кира. Кажется, в товарный склад на вокзале. Трудно судить. Пламя обманчиво, все приближает.
Уходят.
Друзякина (встает с нар, одергивает и поправляет на себе юбку и платье. Потом снова садится на нары, подобрав под себя ноги, и с первых слов овладевает вниманьем ближайшей час-mu, а потом и всего бомбоубежища. К концу ее слов перебира¬ется на сцену половина публики из-за перегородки, и почти все спавшие просыпаются). Вам все равно до отбою скучать, дорогие товарищи, так послушайте меня, глупую неученую девушку, видов я на своем веку видала много. Ну, конечно, я без папи, без мами выросла сиротой. Мой дедушка фаб¬рикант богач Веревкин, из французов, кончился в незапа¬мятное время при царе. Маменька моя жила в городе Бар-канлах за учителем гимназии Сахаровым. Он добровольцем на германскую войну ушел и как в воду канул. На десять лет. Когда он объявился с чужбины, я просто не могу вам сказать, от кого он узнал про меня и напал на след моей сущности, но только он забрал меня из бухтарминского ис¬правдома, не поленился такую даль. Он всю жизнь потом был такой скучный. Вы сами войдите в положенье, когда ворочается человек из плена и у него ни жены, ни дома и ничего знакомого кругом, а только все немилое и другое. Детей у него с маменькой было двое, сын да дочь, мои единоутробные. Они и сейчас живы, сестрица все знает, ей маменька перед смертью покаялась. Сестрица у меня здеш¬няя, пущинская, ее муж в Сибирь услал.
В круг слушателей вбегает Кира Однофамильцев.
Кира. Человек двадцать мужчин из желающих и здоровых [про¬сят] наверх.
Вызванные, в их числе Вельяминов и Гордон, собираются.
[Кира. Довольно. Остановитесь. Вы можете потребоваться.]
На Киру цыкают и машут руками — не мешай. Рассказ продолжается.
Друзякина. Товарищи граждане и дорогие братцы и сестрицы. Теперь, как я вам про маменькину законную семью объяснила, я главное сказала, осталось пустяки. Я была у маменьки запретная в ее несчастной любви, по-другому сказать, незаконная. Мой папенька был скрывающий бе¬лый министр. Вот про что я сейчас сказываю, это было за Крушицким хребтом на том конце казатчины, подальше к китайской стороне. Когда стали красные подходить к тамошнему главному городу Хрулеву, белый министр по¬садили маменьку со всей ее семьей на отдельный поезд, ведь она без него не смела шагу ступить. А про меня он даже не знал, что я есть такая на свете. Маменька меня в долгой от¬лучке произвела и смертью обмирала, как бы кто не прого-ворился. Он ужасть этого не любил, чтобы дети, и кричал и ногами топал, что это, дети то есть, совсем лишнее, одна грязь и неудобство.
Ну вот, стало быть, как стали подходить красные, по¬слала маменька за сторожихой Мехоношиной на разъезд Горную, это от Хрулева в трех [или четырех] перегонах. Ну известная вещь, дело детское: — подойди к тете, тетя даст пряник, тетя хорошая, не бойся тети. Ну, какая боль потом мое детское сердечко надрывала, лучше ни слова.
Двор был богатый, корова да лошадь, ну птица там раз¬ная, под огородом в полосе отчуждения сколько хочешь земли и, само собою, казенная сторожка при самой путе. От моих мест поезд еле-еле к нам взбирался, а от вас из Ра-сеи раскатывался шибко-шибко и надо было тормоза. Вни¬зу, поздно осенью, когда лес не заслонял, видно было стан¬цию Горную.
Самого, дядю Василия, я по-крестьянски тятькой звала. Он был человек веселый, нотолько очень доверяющий и под пьяную руку разбалтывал про себя всю подноготную. А сторо¬жиху никак у меня язык не поворачивался назвать мамкой. Маменьку ли я свою помнила или еще почему, только чув¬ствовала я, что она мне чужая, и звала ее тетей Марфушей.
С флаком я тогда уже к поезду выбегала. Лошадь рас-пречь или за коровой сходить было мне не за диво. Прясть меня тетя Марфуша учила. А про избу нечего и говорить. Да, забыла я сказать, Петеньку я нянчила, Петенька у нас был сухие ножки, трех годков лежал, не ходил, нянчила я Петеньку. Сколько лет прошло, мурашки пробегают, как смотрела тетя Марфуша на мои здоровые ноги, шипела: ис¬портила я Петеньку, значит, сглазила, вы подумайте, какая бывает глупая злоба.
Теперь слушайте, что будет дальше, главное я сказала, осталось пустяки. Тогда неп был, тогда тысяча рублей ходила в копейку, продал Василий Афанасьевич внизу корову, на¬брал два мешка денег, — назывались лимоны, — выпил и пошел про свой капитал по всей Горной звонить.
