и с ног валил, паровозы подъема не брали, им навстречу ветер дул. Вижу я, идет [лесом] сверху старушка странни¬ца, ветер юбку и платок треплет. Идет странница, стонет, попросилась в дом. Положили ее на лавку, — ой, кричит, живот подвело, смерть моя пришла, и просится, отвезите меня, Христа ради, в больницу, заплачу я. Запрег тятенька Удалого, положил старушку на телегу, повез в земскую боль¬ницу, от линии в сторону, далеко.

Долго ли коротко ли, ложимся мы с тетей Марфушей спать, слышим, заржал Удалой подокном, вкатывает во двор наша телега. Тетя Марфуша раздула огонь, кофту накину¬ла, не дожидаясь тятенькиного стука, идет откидывать ему крючок. Откидывает крючок, а там, видит, совсем не тя¬тенька, а входит большой чужой мужчина черный. «Пока¬жи, где, говорит, за корову деньги. Я, говорит, мужа твоего в лесу порешил и тебя, говорит, бабу, не пожалею, ежели будешь вилять. Мне некогда, говорит, с тобою. Такты смо¬три, не волынь. Ой, батюшки, дорогие товарищи, [про себя] сами сообразите, что с нами сделалось, я просто слов не подберу, какие страсти. Тетя Марфуша сначала ему в ноги кинулась. Помилуй, говорит, знать я не знаю, ведать не ве¬даю, какие, ты говоришь, деньги. Нуда разве от него отдела¬ешься словами? И вдруг у ней мысль, как бы его перехит¬рить. Под полом, говорит, выручка. Лезь, говорит, под пол. Ну да ведь и он не лыком шит, чтобы ему в капкан голову совать, лезь, говорит, сама. А она говорит, мне, говорит, неспособно, я тебе посвечу, ты, говорит, не бойся, я вот вместе с тобой дочку спущу, это, стало быть, меня.

Ой, батюшки, как я это услыхала, у меня в глазах стало чисто как ночь, и я чувствую, падаю, подкашиваются у меня ноги. А он, злодей, на нас обеих один глаз скосил, прищу¬рился и криво так во весь рот оскалился, усмехнулся, ви¬дит, что не родные, и хвать Петеньку на руку, а другою за кольцо открывает лаз, — свети, говорит, и сам с Петенькой вниз. И вот я думаю, тетя Марфуша уже тогда порченая была и в повреждении ума. Наверное, она тогда в разуме повре¬дилась, в ту самую минуту, когда вместо мужа чужой вошел и старуха разбойником оказалась. Только он с Петенькой под выступ ушел, она творило, то есть это крышку хлоп и на замок, и тяжеленный сундучище на него надвигает, мне головой кивает пособить, и сама на сундук. Села она на сун¬дук, радуется. Только она на сундук села, снизу ей разбой¬ник в пол стучит: дескать, отвори, а то буду сейчас твоего Петеньку кончать. Слов-то сквозь толстую доску не слыш¬но, да в словах ли дело, он голосищем пужал, как лесной зверь. Да, говорит, сейчас кончать твоего Петеньку буду. А она ни бровью и даже не почешется, мели, мол, Емеля. Ну стучит он в пол, стучит, время-то и идет, а она с сундука глазами вертит, не слушает.

По прошествии время, — ой, батюшки, ой, батюшки, всего-то я в жизни навидалась, натерпелась, такой страс¬ти не запомню, — Петенька из-под земли голосок подал, бедная его ангельская душенька, — загрыз ведь он его. Ну что мне делать, думаю, что мне делать с кровопийцем ду¬шегубом этим и старухой полоумною? А время-то идет. Только я это подумала, под окном Удалой заржал, нерас-пряженный ведь он стоял, да. Заржал Удалой, словно ска¬зать хочет, давай скорей к добрым людям поскачем, по¬мощь позовем. А я гляжу, дело к рассвету, и радуюсь. Будь по-твоему, думаю, спасибо, Удалой, надоумил, давай сле¬таем. И только я это подумала, слышу, словно опять кто из лесу. «Гашенька», паровоз снизу свистком позвал, я этот паровоз знала, он в Горной всегда под парами готовый сто¬ял, товарным на подъеме помогать, а это смешанный шел, каждую ночь он ходил, — слышу, стало быть, снизу зна¬комый паровоз. Слышу, а у самой сердце прыгает, нужли, думаю, и я, как тетя Марфуша, тронулась, со мной вся¬кий зверь, всякая машина ясным разговаривает русским языком.

Нуда думать уж тут было некогда. Схватила я фонарь, не больно-то ведь развиднело, и как угорелая на рельсы, на самую середку. Ну что сказать. Остановила я поезд, спасибо, он из-за ветра тише прочего шел, ну просто сказать тихим человеческим шагом. Остановила я поезд, машинист знако¬мый, машинисту говорю, товарищ, нападенье на железно¬дорожный пост, смертоубийство и ограбленье, разбойник в доме, пожалуйста, помогите. А пока я это говорю, из теп¬лушек красноармейцы прыг на полотно, воинский был по¬езд, прыгают, смотрят, что за притча, поезд середь лесу на подъеме затормозил. Ну что сказать, узнали они, какие в сторожке случились страшные дела, вытащили его на шпа¬лы, руки и ноги к рельсам привязали и по нем поезд прове¬ли, — самосуд.

Я уж в дом даже за одежей не ворочалась, так мне было боязно. Попросилась, возьмите, дяденьки, на поезд. Взяли они меня на поезд, увезли. Я потом, не совру, полземли объ¬ездила с беспризорными. С поезда железнодорожник сошел казенное имущество принять, и тети Марфушину жизнь ус¬троить. Говорят, она потом в сумасшедшем доме кончилась.

Друзякину обступают. К мужу подходит Щукариха.

Щукариха. Чудеса в решете. Бонба не бонба, а штукатурка на полу, в зеркале дырки. Пульки, понимаешь, пульки, как все равно октябрьский переворот.

Щукарев. Не может этого быть, темная, бессознательная лич¬ность, — октябрьский переворот. Немец это, усовершенст¬вованный, восемьдесят тысяч тонн. А она — пулька. (Про¬бегающему в волнении Кире Однофамильцеву.) Эй куда ты, беспутная балмошь?

Кира Однофамильцев. Дедушка Сысой, ты не поверишь, что я тебе сейчас скажу. Я сейчас в настоящем сражении из вин¬товки стрелял.

Щукарев. Отчего не поверю. Как ты есть противовоздушный

п. в. о, так у тебя всякую ночь сраженье. Кира Однофамильцев. Да я не протушенье. Саперный десант они

сейчас спустили, слышишь? Понимаешь ты это слово: десант?

Щукарев. Отчего же, парашуты и парашутихи, это понятно.

Кира Однофамильцев. К нам целый стрелковый взвод пришел. Во все этажи. Вот я мужчин на чердак вызывал. Я попро¬сил, мне тоже дали пострелять. Нам объяснили, немцы на вокзале. Час мучились, теперь выбили. Хотели из пушек — нельзя, слишком близко.

Щукарев. Ах ты, пустомеля, что ты языком стучишь, барабан¬ная строка?

Кира Однофамильцев. Ей-богу, не вру, после отбоя увидишь своими глазами. Живые немцы убитые на земле, честное слово. На мостовой. Очень красиво.

Новые лица сверху, в их числе Гордон в надетом только в один рукав пиджаке.

Гордон. Перебинтуйте, пожалуйста. Надежда Константиновна. Ну, доложу вам, фантасмагория. Вы ахнете. За этот час про¬шла вечность. Если бы вы знали, на какой волосок от смер¬ти, плена и самых неслыханных перемен были все вы тут в подвале еще тому назад минут двадцать.

Надя Энгельгарт. Значит, это правда? Десант? Уличная стыч¬ка? Мальчик рассказывал.

Гордон. Ну, я б этого не назвал стычкой. Пожалуйста, по¬жалуйста. Я морщусь не от боли. Это были не шуточки. Убит Подбельцев. Тяжело ранен мой племянник Мышелов-ский.

Надя Энгельгарт. А Ремешков, а Бастрыкин? Гордон. Оба невредимы.

Надя Эн гел ьгарт. Откуда вы знаете? Ведь они по ту сторону пло¬щади, за вокзалом.

Гордон. Ну, тут такое творилось. Все перемешалось. Дивизио¬ну пришлось поработать не по роду оружия, а в качестве уличных стрелков.

Надя Энгельгарт. Согните руку. Не больно?

Гордон. Нет.

Надя Энгельгарт. Разогните.

Гордон. Отдает в плече. — В военных делах я невежда, но виде¬ли бы вы стройность, с которою они оттянули свои силы, едва увидели, что их рассеют. У них где-то рядом операци¬онная база. Судьба Пущинска вопрос дней.

Надя Энгельгарт. После отбоя обязательно на рентген. Обе¬щаете?

Сигналы отбоя.

Голоса снаружи. Отбой, граждане. Отбой.

Голоса в бомбоубежище. По домам, товарищи, отбой.

Все устремляются к выходу. Давка. Голоса. Оживленье. Опустевшее бомбоубежище без цели обходит Щукариха, замечает спящую Груню Фридрих и удаляется. В бомбоубежище спускается Дудоров.

Дудоров. Ну вот. Это их первое предупрежденье. Не сегодня завтра они вступят в Пущинск. Куда, однако, подевал я пальто и шляпу? Помнится, я снимал их здесь. [Они могут нагрянуть к вечеру. Может быть, это мои последние слова по-русски. Может быть, еще до наступленья ночи уши мне зальют немецкой речью. Куда, однако, девался Вельями¬нов.] (Заметив просыпающуюся Груню.) Ах, это снова мы. Доброе утро.

Груня Фридрих (вздрогнув). Теперь узнали?

Дудоров. Мы встречаемся с вами по два раза в сутки. Кто вы?

Груня Фридрих. Я шофер Груня Фридрих.

Дудоров. Вы немка?

Груня Фридрих. Да. Беспартийная немка. Дудоров. То есть как это? Груня Фридрих. Не гитлеровка.

Дудоров. Еще бы. Я думаю. Да и я не глухой. Sind Sie Wolgadeutsch?1

Груня Фридрих. Не понимаю. Я пошутила. Я дочь дворника. Говорят, мы из палихинских крестьян.

Дудоров. Странно. Почему же немецкая фамилия?

Груня Фридрих. Какая-нибудь барская блажь. А то еще отец го¬ворит… Впрочем, это, верно, враки.

Дудоров. Что именно?

Груня Фридрих. Будто дедушкин дедушка был из казаков… Дудоров. Ах да. Догадываюсь. Это насчет венгерского похода? Груня Фридрих. Вы это слышали?

1 Вы немка Поволжья? (нем.)

Дудоров. Да. Казаки записывались по именам занимаемых го¬родов или домов, в которых квартировали, и старались, как бы позаграничней и почудней.

Груня Фридрих. Вы все знаете. Помните, вчера ночью…

Дудоров. Пойдемте. Смотрите, как вы мне пальто смяли.

Занавес

КАРТИНА ЧЕТВЕРТАЯ

Клочок земли на опушке многоверстного Палихи некого леса. В глубине за деревьями жилой дом Дудорова. На опушке поближе к зрителю два-три служебных строенья. Сцена представляет собою край картофельного поля с двумя садовыми скамейками, одна против другой, на переднем плане. Отсюда дорожка через лес на станцию и к пруду. День с переменною погодой конца октября. Был снег, теперь ветер и ясность, снег может каждую минуту повториться. В дальнем конце поля, у служб, два костра, серо-сизый дым которых гонит на рассыпан¬ную мокрую картошку. Там возятся перепачканные землей и глиной Дудоров, Гордон, Вельяминов, лесник Федот и еще какие-то фигуры. Все одеты по-зимнему. На одной скамейке Груня Фридрих, на другой Ванька Хожаткин, разглядывающий гитлеровскую листовку.

Ванька Хожаткин. Антисоветские выраженья. Комиссары и потом это самое бей. И еще (считает по пальцам) четыре раза жиды. А вообще мысли понятные.

Груня Фридрих (безучастно). Ты дурак, Ванька.

Ванька Хожаткин. Ты скажи по совести. Ты ему полюбовница или просто рабочая единица?

Груня Фридрих. Ты, Ванька, болван и совершенный журнал «Крокодил». (Поднимается со скамейки и вглядывается в глубь леса.) Это что это перевозят?

Ванька Хожаткин. Полуклинику из Семибоярского. У них дом снесла антилерия, они попросились к нам в экономию.

Груня Фридрих. Так и ведь экономия, говорят, разрушена сна¬рядом.

Ванька Хожаткин. Зачем. Это только старая церковь и конто¬ра, где об тебе бумаги нашлись. Груня Фридрих. Ах, и ты это знаешь?

Ванька Хожаткин. А как же. Говорят, у тебя обнаружился де¬душка старый [царский] генерал и его разжаловали из дво¬рян в солдаты. Только ты носа не задирай.