Может, и обо мне что в земле отыщут.

Скручивает из клочка листовки и закуривает цигарку.

[Ты скажи, какое твое психологическое настроение. Груня Фридрих. Ванька, ты абсолютный Крокодил.]

К ним подходит Дудоров.

Дудоров. Что же ты мне не сказал, что кормилец твой уехал. Ванька Хожаткин. Совершенно верно, Иннокентий Иванович, уехал.

Дудоров. Третий день, говорят, уехал?

Ванька Хожаткин. Куцы третий день. Ты лучше скажи, три не¬дели.

Дудоров. Когда ж это он успел? Мне ничего не оставлял? На словах ничего не наказывал?

Ванька Хожаткин. Не обижайся, Иннокентий Иванович, ни¬чего, как есть ничего.

Дудоров. А ты все, Ваня, куришь?

Ванька Хожаткин. Курю, Иннокентий Иванович, за твое здо¬ровье курю.

Дудоров. Ты бы лучше за мое здоровье картошки еще покопал, да знаешь, поглубже. Я после тебя все подкапываю. Где три картофелины подберу, где пять. Да вот все такие клубни.

Ванька Хожаткин. Постараемся, Иннокентий Иванович. Это можно. А ты их железным заступом сечешь, они у тебя по¬гниют.

Дудоров. Ну что ж ты опять сел? Тебя как репей надо от места отдирать. Ты бы пошел, хоть для виду, раз-другой помахал лопатой. Да постой. Вечереет. Костры заметно, надо тушить. Картошку, какая обсохла, в погреб, а сырую рассыпете су¬шить на полу в сарае.

Хожаткин переходит в дальний конец поля.

По-настоящему сейчас бы эту картошку надо всю в лесни¬чество к дяде Федоту. Если мы и не окружены, то зимой будем в кольце и придется прятаться.

Груня Фридрих. Что же ты раньше не сказал. Я пригнала бы из города грузовую машину. Да не поздно и сейчас. Вот съез¬жу и пригоню.

Дудоров. Ты в город не раздумала?

Груня Фридрих. Нет. [Мне надо в город.] Сейчас поеду.

Дудоров. Но ведь я просил.

Груня Фридрих. Я рабочий человек, у меня служба. А тут ты рев¬нуешь ко мне Ольги Александровнино хозяйство и ни к чему не даешь притронуться.

Дудоров. Отчего женщины и слабые люди находят вкус только в жертвах, нарушении смысла и мелком принуждении, а ес¬тественное и самоочевидное ничего не говорит им? На на¬ших глазах рушатся миры, наступает конец света, а ты толь¬ко заметила, что мне не всегда приятно, когда ты перестав¬ляешь некоторые вещи или обращаешься с ними не совсем привычно. Допустим, это правда, и мне не хочется, чтобы на моих глазах ставили крест на жизни и деятельности че¬ловека, который мне не сделал ничего дурного. Имею я на это право или нет?

Груня Фридрих. Понятно, имеешь. Ну вот я и поеду, чтобы не мешать тебе.

Дудоров. Ты намеренно не хочешь понять меня.

Груня Фридрих. Довольно спорить. Я ничего не разыгрываю. На станции закрыли летний буфет. Ждать поезда на возду¬хе холодно и скучно. Вот я тут и сидела. А теперь мне пора. Напрасно ты беспокоишься. Ничего не случится. Я доеду как всегда.

Уходит в глубину леса к дому. К скамейке подходит Гордон.

Дудоров. Пока меня не было, опять, наверное, надрывался?

Сколько тебе говорили? Когда позволит хирург, таскай хоть

жернова. Гордон. Зачем ты отпустил ее?

Дудоров. А ты попробуй останови. Зачем ты спутал меня с этим чертом?

Гордон. Иннокентий!

Дудоров. Вот тебе и Иннокентий. Конечно, сосводничал. (Пе¬редразнивая Гордона.) Какое сосредоточенное очарованье! (Видно, как Груня с узлом спускается с крыльца и направля¬ется лесом на станцию.) Вот напорется, очарованье, на не¬мецкие разъезды, тогда будет знать. Ты долго по ней будешь плакать?

Гордон. Откуда в тебе такая достоевщина?

Дудоров. Я русский человек, мне приходят последние денечки, а в сумме это Достоевский, как такое-то вещество плюс та¬кое-то дает синтетический каучук. Я от Оли сегодня пись¬мо получил.

Гордон. Ну как они там?

Дудоров. Как бледно ты это спросил. Ничего. Благодарю вас. У вас кострище тлеет, милостивый государь, это вы назы¬ваете светомаскировкой! Чем с больным плечом тяжести поднимать, пойди затопчи.

Гордон отходит в глубину сцены. Издали слышатся звуки похоронного марша. Дудоров поднимает голову и вглядывается вдаль, в сторону зрительного зала, где предполагается кладбище на холме за рекой. Направляясь туда, через сцену проходит Вотякова.

Вотякова. Я опаздываю, Иннокентий Иванович, и позволяю

себе пересечь ваш участок без спросу. Дудоров. Вы на похороны Птицыной? Вотякова. Да. А вы не собираетесь?

Дудоров. Нет. Видите, мы заняты делом. Счастливая учитель¬ница. В такое время, когда людей порохом рвет и завалива¬ет камнем, такой тихий, безмятежный конец. По-моему, ей сорока не было.

Вотякова. Ей было тридцать два года, Иннокентий Иванович. Вы ничего не слыхали?

Дудоров. Нет. А что случилось?

Вотякова. Говорят, Пущинск и Пущинская область…

Дудоров. Ах, это! Это я знал уже на прошлой неделе, когда смол¬кла артиллерийская стрельба, и окончательно понял поза¬вчера, с уходом наших танков. [До утра на шоссе стояло гро¬мыханье. Вы уснуть ухитрились? А в овраг все спускались да все лето жили в палатках зенитчики. Заметили, как все пус¬то, поломано кругом и помято.] Это-то я знаю. Этим вы ме¬ня не удивите. Наша армия ушла от нас верст на пятьдесят. Вотякова. Но ведь это ужасно, Иннокентий Иванович! Что делать?

Дудоров. Для начала похороните учительницу. А завтра… Впро¬чем, нет, завтра мне [будет] некогда. А послезавтра прихо¬дите, я научу.

[С поклоном и движеньем руки, обозначающим что-то не умещающееся в звуках,] Вотякова уходит. К Дудорову подходит Гордон.

гордон. Потушили.

Дудоров. Вот что, Гордошенька. Во-первых, не беспокойся об этой девчонке. Не только ее, но и всех гостей, уехавших ут¬ром, вернут с полдороги. К ночи и Энгельгарты, и мать Ба-стрыкиной, и эти глупые Витины знакомые будут обратно. Я не знаю, как это называется, но с городом Пущинском надо распрощаться на долгое время.

Гордон. Ты смотришь на дело так безнадежно?

Дудоров. Что уж тут смотреть, когда сами вещи пляшут перед глазами. Исторические перемены я чувствую, как перелет журавлей. Все последние дни у меня в душе этот черный, звездный, осенний треугольник, меняющий ее звук, как трещинка в чашке.

Гордон. Погоди. Ты узнал что-нибудь достоверное?

Дудоров. Какие тебе еще достоверности? Может быть, не даль¬ше как сегодня многих из нас протомят одними химически чистыми неслыханностями, без примеси чего-либо знако¬мого, после чего половина будет к утру лизать раскаленные сковороды в преисподней. Да что ты шутишь? Все это так естественно. Разве ты ждал когда-нибудь другого? Естест¬венно величие этого небывалого бедствия, это самозабвение народа, у которого опустились руки от той горы мерзостей, которые совершались его именем. Страшна, захватываю¬ще страшна, упоительно страшна минута. Но это — конец, а не избранье почетного президиума на общегородском со-браньи, это факт, это что-то до ужаса настоящее, этому не надо говорить, что оно любимое и что жить стало лучше, жить стало веселее, это действительность, а это для меня безмерно много.

Раскат далекого взрыва или орудийного выстрела. На лице Гордона появляется улыбка.

Дудоров. Не радуйся. Я знаю, что ты думаешь, я читаю твои мысли.

Гордон. Не правда ли? Тебя тоже угнетала эта мертвая тишина после целой недели пушечного гула! Ну слава Богу. Наше сопротивленье возобновилось.

Дудоров. Душенька, это прощальный поклон прикрывавшей отступленье тыловой части. Знаешь, что это?

Гордон. Нет.

Дудоров. Это взорвали железнодорожный мост через Млынку. Гордон. Откуда ты знаешь?

Дудоров. На колени. На колени со мною. Пусть этому были при¬меры, и мы кого-то повторяем. Душенька Гордоша, целуй скорее эту землю. Пользуйся случаем, пока она не перешла из одного самозванства в другое. Сейчас, считанные мину¬ты, она только она сама, только земля нашего удивительно¬го рожденья и детства, только Россия, только наша непо¬сильная гордость, только место нашей революции, давшей миру новую Голгофу и нового бога.

Гордон и Дудоров плачут и обнимаются. К ним подходит Вельяминов.

Дудоров. Позови сюда людей. Всех. Всех. Вельяминов (заикаясь). Что это у тебя такой тон повелитель¬ный.

Дудоров. Не тон повелительный, а позови людей. К несчастью, нас бросили, понимаешь, так что, по счастью, нам придет¬ся жить своим умом. С завтрашнего дня о нас за лесами нач¬нут слагать партизанские сказки, но во их оправданье нам не оставили ни даже плохенькой берданки. [Помнишь, как у нас отбирали ружья после той чердачной перестрелки у вокзала? Русское гражданское населенье должно быть без¬оружно. Или, может быть, ты отслужишь молебен с осо¬бым прошеньем, чтобы с неба нам бросили партию винто¬вок и ящик патронов к ним.]

Вельяминов. Это остроумье не ко времени. Дудоров. Я тебе покажу ко времени. Ты думаешь, я посмотрю, что ты был попом? Позови людей. Да вот они сами. Не надо.

К их группе подходят лесник Федот, Ванька Хожаткин и еще два-три сторожа или служащих с соседних дач.

Ванька Хожаткин. С благополучным окончанием, Иннокен¬тий Иванович! Как под метелку.

Дудоров. Спасибо, товарищи. Что это столько здоровых мужи¬ков, праздношатающихся? Нечего зубы скалить, когда я с вами разговариваю. Это и к тебе относится, Виктор, и к тебе, Гордон. Вот я захвачу завтра власть и всех вас, дезертиры, забрею. Вниманье, товарищи. Представители власти и ар¬мия покинули область. Ванька, и дядя Федот, и другие. Я не хочу напускать на себя простецкость. Я не «свой в доску», я буду говорить так, как привык. Товарищи, перегородки рух¬нули. Нам никто не заслоняет правды, опасности, права на счастье, мы лицом к лицу с близкою, может быть, смертью. Поздравляю вас с нашей крайностью, товарищи. Нам за эти считанные мгновенья надо из долгого ребячества [послед¬них лет] вырасти до нашего истинного [исторического] воз¬раста. Повторяю, мы в пределах только что начавшегося безвластия. Мы взрослые люди и во избежанье бесчиния должны подумать о порядке. Товарищи, приглашаю вас в дом на совещанье. Гриша и Витя, затемните Костину комнату. Там соберемся. Ступайте. Я сейчас тоже приду. Ваня, останься.

Все, кроме названного, уходят. Хожаткин перемина¬ется с ноги на ногу и смотрит в землю.

Ты, Ваня, ступай домой. У вас в усадьбе одни женщины, как бы с ними чего не случилось.

Ванька Хожаткин (откашлявшись, хрипло). Я знаю, какие это женщины. Ты меня не желаешь на собранье пущать. Твоя воля. Зря на меня брешут.

Дудоров (строго). Ничего я не думал. Ты сам сейчас на себя наго¬ворил.

Ванька Хожаткин. Кажного за язык тянули. А Фрола Фролы-ча речи лучше? А твои? Кажный образованный.

Дудоров (резко его обрывая). [Цыц] Молчать, темная сила. Что ты обо мне знаешь? Хоть бы вся Россия доносила, сын на отца, отец на сына, мерзость остается мерзостью и вина виной. Тебя, собаку, еще не топят в пруду с камнем на шее. Еще я и другие попробуют устроиться по-[людски] челове¬чески. Да верно этому не бывать. Опять навяжут сапог не хуже старого. Так вот. Пока не поволокли к пруду, подумай, исправься.

Ванька Хожаткин. Постараемся. (Уходя, злобно про себя.) Пока не поволокли. Еще посмотрим, кого поволокут. Начальник сыскался. (Уходит.)

Дудоров (долго и взволнованно расхаживает взад и вперед по до¬рожке). Как это в Гамлете? Один я наконец-то. — Вот оно, вот оно. Ожиданье всей жизни. И вот оно наступило. Стран¬но. Куриное яйцо. В такой холод. (Смотрит и