нагибается.) Гриб дождевик. Какой поздний. Почему меня сегодня все земля занимает? (Опять смотрит вниз.) Последняя, послед¬няя трава. Лопушок, подорожник. Последняя помертвелая, перламутровая в каплях талых снежинок. Не сегодня завт¬ра она уйдет под снег. И я, и я. В этом году и я. Бедная, бед¬ная моя Олинька, бедные мои дети. Я вас больше никогда не увижу. Господи, Господи, зачем мне так нравится Твой порядок. Господи, Ты порвешь мне сердце безбрежностью его вмещенья! Благодарю Тебя, Господи, что Ты сделал меня человеком и научил прощаться. Прощай, моя жизнь, про¬щай, мое недавнее, мое вчерашнее, мое дурацкое обидное двадцатилетие. У меня нет сердца на тебя, ты уже для меня свято, ты уже знаешь, что все мое достоинство в том, как я распоряжусь твоей памятью.

Темнеет. Начинает идти снег. Издали опять слышатся отзвуки похоронного марша по Птицыной. Дудоров некоторое время стоит молча.

Благодарю Тебя, Господи, что Ты дал мне глаза видеть, а когда глядеть поздно, проливать ими слезы. Изведи из тем¬ницы душу мою, исповедаться имени Твоему. Вот мы ду¬маем, что жизнь это дом, работа и покой, а когда случает¬ся какое-нибудь потрясенье, каким родным, знакомым обдает нас катастрофа! Как возвращенье младенчества! Кру¬шенье более в нашей природе, чем устроенность. Рожденье, любовь, смерть, все эти отдельные толчки сокрушительны, каждый шаг в жизни — изгнанье, потеря неба, обломки рая. И всегда в эти [торжественные] минуты никого кругом. Только снег, снег. Как я всегда любил его.

Хруст и шорох шагов в лесу. Дудоров поднимает голову и вслушивается. К нему быстро и решительно подходит Груня Фридрих.

Дудоров. Господи, какое счастье. Слава Богу, слава Богу. (Сби¬вает снег с ее берета, гладит, долго, тихо гладит ее по лицу. Молчаливая пауза. Груня рукой отводит его руку.)

Груня Фридрих (взволнованно и раздельно). Потом, потом. Что-то очень важное. Но сначала скажи. Никого кругом?

Дудоров. Нет. Все в доме. А что?

Груня Фридрих. Что-то страшно важное. Но вперед об Энгель-гартах.

Дудоров. Что с ними? Где ты их видела?

Груня Фридрих. В лесу. Я соврала им, что ты в деревне разби¬раешь архив старой экономии. Они свернули туда, потому что торопятся к тебе. Они говорят, что мы отрезаны. Я их удалила намеренно. Теперь главное. В кустах за сараем боль¬ной или раненый немец. Кажется, офицер. Он отстал от своих. Я его привела сюда.

Дудоров. Что ты говоришь? Ты? Немца? Где он? Я не могу прий¬ти в себя.

Груня Фридрих. Снег в лесу. Утренний не успел стаять. Я шла лесом, вдруг он поднял руки. Я до смерти перепугалась. Ведь я проспала вашу перестрелку тогда. Это первый, какого я ви¬жу. Он лежал у дороги, встал, бросил оружье и поднял руки. Я не виновата. Я пошла в сторону, а он потянулся за мной, как дворняжка. Что с ним делать? Ты его отправишь в штаб?

Дудоров. Где он?

Груня Фридрих. Я говорю, в кустах, за сараем. [Что ты с ним сделаешь?]

Дудоров. Что ты спрашиваешь глупости. Они людоеды и кан¬нибалы…

Груня Фридрих. Его надо было бы отправить в штаб. Но куда? Зенитчики уехали.

Дудоров. Не мешай. Я думаю.

Груня Фридрих. Но что же с ним делать?

Дудоров. Пока одно только хорошее. А если этого не хватит, то тогда высшая сила управится им и нами по-своему. Он ос¬танется у нас. На время его надо спрятать.

Груня Фридрих. Спасибо. (Бросается ему на шею.)

Дудоров. Пойдем, покажи мне своего пленника.

Уходят. Снег усиливается и валит густыми хлопьями. Через некоторое время за его сеткой движущимися силуэтами в глубине сцены проходят Груня Фридрих, Дудоров и Макс ГертериХ в серой походной шинели и в пилотке с наушниками.

Занавес

Конец первого действия

1942

СЛЕПАЯ КРАСАВИЦА

ПРОЛОГ

КАРТИНА ПЕРВАЯ

Четырехоконный кабинет графа Норовцева в Пяти-братском. Тридцатые годы девятнадцатого столетия. Конец пасмурного дня в октябре. В комнате столы, кресла, диван, полки с книгами. Больших размеров шкап, загораживающий никогда не отпирающуюся дверь упраздненного прохода. На шкапу гипсовый слепок юношеской головы в парике Екатерининского века в большом увеличении. Входит управляющий Христиан Францевич с усадебным механиком Гедеоном.

Христиан Францевич. Куда это их черт унес? Да, ковры они на дворе вытряхают. Ну, так что ты там про деньги мне дол¬бил?

Гедеон. Я говорю, сколько я с этой мельницей бился. Мне за починку следует. Но я знаю, в конторе ни копейки. Потому я в долг, с возвратом прошу.

Христиан Францевич. Какая каша у тебя в голове. Сутра пьян, хоть выжми. В имении денег нет, поэтому он в долг просит. Точно в долг не деньгами дают, а овсом, предположим, или кислою капустой. Погоди. Хорт бежит. Наследит собака, а тут пол натерли. Нельзя его пускать. Отгони его, ради Хри¬ста. Боюсь я его.

Лай собаки за сценой. Гедеон подходит к правой кулисе. Голосом, устремленным за сцену.

Гедеон. Тубо. Назад, назад. Нельзя сюда, Хорт. Ты бы лучше им Лешку Лешакова выследил, чем по чистым комнатам бегать.

Возвращается на прежнее место.

Христиан Францевич. Опять ты мне Лешкой Лешаковым гла¬за колешь. Ты пойми раз навсегда. Не мы его пороли. Он был сдаточный. Он из-под вотчинной управы попал под во¬енную.

Гедеон. Его тут связанного мимо волокли. У него уже голосу и сил не хватало стонать. Он только как щенок повизгивал. Как людям из крепостных в разбойники не перебегать.

Христиан Францевич. Ты что в ту сторону уставился?

Гедеон. Голова на шкапу не посередке. Я влезу на стул, пере¬ставлю.

Христиан Францевич. Дам я тебе эту голову в нетрезвом виде трогать. Ты за тем смотри, была бы твоя посередке. С утра пьян, хоть выжми.

Гедеон. До чего красавец, шельма. А кто он сам такой, никому не известно. А сколько народу в имении на одно лицо с этим хватом. Сам хозяин. Его камердинер Платон Щеглов. Не¬даром их иногда путают. А мужикам и бабам на деревне счету нет. Целое гипсовое племя. А кто он сам таков, этот удалец завитой, — загадка.

Христиан Францевич. Вот ты загадки этой лучше и не трогай.

Гедеон. Я знаю, про что ты сейчас слово ввернешь. Про пове¬рье, будто если эту голову разбить, то имению конец. А ему и так конец, хотя головы этой никто не бил и не трогал.

Христиан Францевич. Действительно, все пошло прахом и дер¬жится на волоске. Земля, лесные угодья, постройки, все вплоть до движимого имущества описано и под запретом. Не сегодня завтра все это пойдет с молотка.

Гедеон. И ты еще удивляешься, что я пью и деньги клянчу.

Христиан Францевич. А тебе какое дело?

Гедеон. А что, мне легко смотреть на это разорение? Ирод при¬падочный с дергающейся рукой! Все свое спустил, ее добро Сумцовское промотал, теперь к ее брильянтам подбирается.

Христиан Францевич. Да брильянты-то ведь не твои.

Гедеон. А детские мои воспоминания мне не дороги, что ли? Мой родитель у них в домовой церкви священствовал. Я на каникулы в Сумцово из семинарии приезжал. С Леночкой в лес ходили по грибы, по ягоды.

Христиан Францевич. Мало ли кто с ней в детстве на дворе играл?

Гедеон. Что ты этим хочешь сказать?

Христиан Францевич. Щеглов Платошка, например, хоро¬шенький мальчик в черкеске, которого ей в приданое вне¬сли и к Пятибратскому приписали.

Гедеон. Нет, ты говори яснее, что ты хочешь сказать.

Христиан Францевич. Ничего особенного.

Гедеон. То-то, что ничего. Я бы тебе морду набил в противном случае. Ты думаешь, легко мне слушать, как про них сплет¬ничают, встречный и поперечный.

Христиан Францевич. Сам-то ты сплетен не плоди, на сплет¬ни плачась. Нет, бежать надо всем вольным отселева. Все время как на вулкане. Вот Хорт, на что тварь несмышле¬ная, не человек, ищейка, а и то покоя не найдет, мечется, что-то чует, бестия.

Гедеон. Бестия-то чует, а ты бесчувственное животное.

Христиан Францевич. Денег я тебе не дам, и не старайся про¬сить. Но с тобой заговоришься, забудешь, за чем сюда шел. С уборкой они заваландались, надо их взбодрить. От гос¬под записка, чтоб не ждать их раньше трех дней. Значит, они через три часа нагрянут, накрыть врасплох, показать, что есть хозяйский глаз. Я и поднял кутерьму. Ведь это они от сдачи рекрут укатили, подальше от бабьих слез. Рекрут сдали, они и воротятся. А у меня поважнее их приезда есть дела. Мне сегодня обоз с хлебом в город отправлять. Под¬водам давно пора в дороге находиться, а они еще за ворота не вышли. На дворе, видишь, хмурь какая. Рано темнеть стало. Того гляди, дождь или снег. Мокропогодица попор¬тит зерно. Или в Княжой деляне Костыга с Лешкой разо¬бьют подводу и на меня скажут — управляющий нарочно дело к ночи подвел, он с разбойниками в доле. Кстати, и о тебе поговаривают, будто ты нам хозяйскую мельницу по¬чинил, а другую, водяную, ворам в овраге поставил.

Гедеон. Ах ты, жила и дрянь! Мало тебе, истукану, синенькой мне пожалел, ты еще на меня такую дичь взводить!

Христиан Францевич. Слухом, брат, земля полнится. За что купил, за то и продаю. Но я не о том. Я говорю, сдаче рек¬рут больше недели, а мужики все зверьми смотрят. Подво¬дам давно пора в дорогу, а они за ворота не вышли. Я к ам¬барам. Там Агафонов, Сурепьев и прочие вешают, грузят, увязывают кладь. Долго ль, говорю, еще копаться будете? Скоро ль, говорю, вашей возне конец? На дворе, говорю, хмурь какая. Того гляди, снег или дождь. Что же ты дума¬ешь? Мужики туча тучею и в ответ ни слова, точно не им сказано. Кнута не боятся.

Гедеон. А ты что хотел? Чтобы они тебе плясали? С каких это радостей. Молодцов переженили, молодки забрюхатели, а ребят, глядь, на двадцать пять лет под красную шапку.

Христиан Францевич. Сколько раз я графу Максим Кронидо-вичу говорил. Надо было Пятибратское продать, пока вре¬мя было, а крестьян пересадить на самарские земли. А те¬перь поздно. Имение под надзором и арестом и так расстро¬ено, что его никто и даром не возьмет. А соседство? А со¬седство одно чего стоит? Рядом по Владимирке арестантов гоняют. Леса полны беглых. Кругом разбойники. А воен¬ные поселения? А военные поселения, я говорю? Я тебе про военные поселения такое расскажу, что ты только ахнешь.

Гедеон. Уж воображаю. Ахну. Скареда свинячая.

Христиан Францевич. А что ты думаешь. И ахнешь. Вот слу¬шай. Вижу я, значит, что крестьяне ненадежны. Дай, думаю, своего человечка к Стратон Силантьеву, Стратон-Налето-ву снаряжу, чтобы, не ровён час, хоть полицейской помо¬щью заручиться. Вернулся человек, рассказывает. На стану ни души. Одни бабы. Те только смеются. Военную команду в имение? Многого, говорят, захотели. Аль, говорят, не слы¬хали? В уезде военные поселения поднялись, бунтуют. На¬чальство в разгоне, мечутся по волостям. Лето было жар¬кое, холерное. В лагерях в воду известь сыпали. Много ли темному человеку надо. Загудела толпа