свер¬стывать вечера, в хлопок сумерек погружать хрупкие продукты причуд. И далее, вы наставили нас грамоте, дабы могли мы в урочный час, на должном месте поставить многообещающую надпись: верх. И вот, благодаря вам, уже который год выводим мы на сердцах наших знак черного бокала: Осторожно!Затш9 с общего согласия и по взаимному сговору, получили мы, бака¬лавры первого выпуска вашей школы транспортеров, — почет¬ную кличку футуристов.
В первый раз за все существование вашей школы попыта¬лись вы знаменательной этой кличкой осмыслить бесцельное
1 символистов для упаковки переполненного земного шара в голубые долины символов (фр.).
дотоле искусство наторелых подмастерий и опустившихся мас¬теров. В творчестве футуриста примерный маневр досужего импрессионизма впервые становится делом насущной на¬добности, носильщик нацепляет себе бляху будущего, путеше¬ственнику выясняется его собственный маршрут. Более того: нарекая своего преемника футуристом, — перевозчика по ре¬меслу молчаливо посвящает символизм в новоселы облюбо^ ванных веком возможностей. Между тем, никак не оторопь осмотрительности — бес точности подсказывает нам двойную поправку.
2
Надо не на шутку бояться щекотки, чтобы ходячая теория фу¬туризма популярного образца оказывала свое действие. «Ритм жизни, похищаемой в таксомоторе, ритм творчества, помещен¬ного в технические предприятия…» — pardon, дальше-то что же? — «Отсюда и современное искусство?..» — Ах да, совершен¬но так же объясняла бы какая-нибудь со вчера неузнаваемая обезьяна новые свои ухватки. Появлением в зверинце дотоле в нем отсутствовавшего представителя непарнокопытных. Тем же порядком. Но обезьяны не нуждаются в оправдании. И даже аристотелевский мимесис, во всяком случае, не может служить оправдательной речью в защиту обезьяны.
Искусство импрессионизма — искусство бережливого об¬хождения с пространством и временем — искусство укладки; момент импрессионизма — момент дорожных сборов, футу¬ризм — впервые явный случай действительной укладки в крат-чайший срок. Поспешность, ему свойственная, настолько же далека от непривычной скорости мерседеса, насколько далека она и от медлительности Нарзесовых передвижений. Вообще, движения всех скоростей, наблюдаемых нами, представляют собою только одну из многоразличнейших статей всего пред¬назначенного к этой укладке добра. Наконец, поспешность эта ни в чем не вяжется с мистической поспешностью вечно и ког¬да бы то ни было и опять-таки ежечасно у мистиков приспева¬ющих сроков и открывающихся путей. Впрочем, это — вторая поправка, подсказанная нам бесом точности. Вперед, однако, надо разделаться с первой.
Поспешность эта не что иное, как спешность назначения. Искусство на каждом шагу, ежедневно, ежечасно получает от века неизменное, лестное, ответственное, чрезвычайно важное и спешное назначение. Где обезьяна от искусства в lim t = 0 ви¬дит формулу кинематического мгновения, посетитель зверин¬ца прозревает прямо противоположный предел. Позвольте же импрессионизму в сердцевинной метафоре футуризма быть импрессионизмом вечного. Преобразование временного в веч¬ное при посредстве лимитационного мгновения — вот истин¬ный смысл футуристических аббревиатур.
Символисты явили нам в символах образчики всевозмож¬ных coffres volants1. Содержание, импрессионистически уклады¬вавшееся в ландшафтах, реальных и вымышленных, в повестях, действительных, и тогда уголовных, мнимых и головоломных тогда, в мифах и в метафорах — содержание это стало живым и авантюристическим содержимым единственного в своем роде coffre volant футуриста.
Душа футуриста, укладчика с особым каким-то душевным складом, реалистически объявлена им метафорою абсолютиз¬ма лирики; единственно приемлемый вид coffre volant. Сердца символистов разбивались о символы, сердца импрессионистов обивали пороги лирики, и лирике сдавали взбитые сердца. Но только с сердцем лирики начинает биться сердце футуриста, этого априориста лирики. Такова и была всегда истинная лири¬ка, это поистине априорное условие возможности субъектив¬ного.
Субъективная оригинальность футуриста — не субъектив¬ность индивида вовсе. Субъективность его должно понимать как категорию самой Лирики, — Оригинала в идеальном смысле. Кстати, желательно было бы пополнение Словаря Отвлеченно-стей последним этим термином. Тогда мы перестали бы прибе¬гать к помощи двусмысленной «субъективности». Тогда во всех тех случаях, где эстетики заговаривают о «платоно-шопенгау-эровских» идеях, архетипах и об идеале, мы ввертывали бы крас¬ное наше словцо.
Оригинал — интегральное начало оригинальности (логиче¬ски пропорциональное понятиям: V, d и тому подобным -алам) —
1 сундуков-самолетов (#.)• 14
больше ничего. Ни слова об анамнезисе или о довременных подлинниках! Таков самостоятельный постулат категории ори¬гинальности, — присущей самой Лирике.
Итак, во-первых, мышцы футуристических сокращений никак не сродни мускулатуре современной действительности. Нервическая, на взгляд, техника футуризма говорит скорее о нервности покушения на действительность, совершаемого Ли¬рикой. Вечность, быть может, — опаснейший из мятежников. Ее действия порывисты, настойчивы, молниеносны.
3
Не ангел скромности, далее, бес точности вырывает у нас и вто¬рое признание: — Футурист — новосел Будущего, нового, не¬ведомого.
С легкой руки символистов в новейшей литературе водво¬рился конфузный тон глубокомысленнейших обещаний по предметам, вне лирики лежащим. Обещания эти тотчас же по их произнесении всеми забывались: благодетелями и облагоде-тельствованными. Они не сдерживались никогда потому, что глубокомыслие их переступало все границы осуществимости в трех измерениях.
Никакие силы не заставят нас, хотя бы на словах, взяться за… приготовление истории к завтрашнему дню. Тем менее отважимся мы покуситься на такое дело по доброй воле! В ис¬кусстве видим мы своеобразное extemporale1, задача коего заключается в том единственно, чтобы оно было исполнено бле¬стяще.
Среди предметов, доступных невооруженному глазу, глазу вооруженных предстал ныне призрак Истории, страшный од¬ним уже тем, что видимость его — необычайна и противоречит собственной его природе.
Мы не желаем убаюкивать свое сознание жалкими и туман¬ными обобщениями. Не надо обманываться: действительность разлагается. Разлагаясь, она собирается у двух противополож¬ных полюсов: Лирики и Истории. Оба равно априорны и абсо¬лютны.
1 импровизация (лат.).
Батальоны героев, все ли чтут в вас сегодня батальон духо¬видцев, всем ли ведомо, что ослепительные снопы «последних известий» — это — снопы той разрушительной тяги, которою чревато магнитное поле подвига — поле сражения: поле втор¬жения Истории в Жизнь. Герои грозного ее a priori!1 Нечелове¬ческое лежит в основе вашей человечности. Жизнь и смерть, восторг и страдание — ложные эти наклонности особи — от¬брошены. Герои отречения, в блистательном единодушии — признали вы состояния эти светотенью самой истории и вняли сокрушительному ее внушению.
Пред духовидцами ль нам лицемерить? Нет, ни за что не оскорбим мы их недозволенным к ним приближением. Ни даже с точностью до одной стомиллионной, с точностью, позволи¬тельною любому из нас, в стомиллионном нашем отечестве.
Не тень застенчивости, бес точности внушил нам это при¬знание.
Годы следовали, коснея в своей череде, как бы по привычке. Не по рассеянности ли? Кто знал их в лицо, да и они, различали ли они чьи-либо лица?
И вот на исходе одного из них, 1914-го по счету, вы, смель¬чаки, вы одни и никто другой, разбудили их криком неслыхан¬ным. В огне и дыме явился он вам, и вам одним лишь, демон времени. Вы и только вы обратите его в новую неволю. Мы же не притронемся ко времени, как и не трогали мы его никогда. Но между нами и вами, солдаты абсолютной истории — миллио¬ны поклонников обоюдных приближений. Они заселят отвое¬ванную вами новую эру, но семейные и холостые, влюбляющи¬еся и разводящиеся, — со всей таинственностью эгоизма и во всем великолепии жизни пожелают они совершить этот новый переезд.
И скажите же теперь: как обойтись без одиноких упаков¬щиков, без укладчиков со своеобразным душевным складом, все помыслы которых были постоянно направлены на то един¬ственно, как должна сложиться жизнь, чтобы перенесло ее серд¬це лирика, это вместилище переносного смысла, со знаком черного бокала и с надписью: «Осторожно. Верх».
1 заранее заданного (лат.).
1915
НИКОЛАЙ АСЕЕВ.
«ОКСАНА». СТИХИ 1912-1916 ГОДОВ
В книгу вошли стихотворения из «Ночной флейты», «Зора», «Леторея», «Ой конин дан окейн» и тринадцать печатающихся впервые.
За «Ночною флейтой» туманились книги родственного рода; книга с этим фоном сливалась. За «Зором» расстилались пространства книг родственного рода; книга на этом фоне го¬рела и от фона властно отвлекала. За «Летореем» тлел, вспыхи¬вал и не погасал «Зор»; книга такого фона не осиливала; от это¬го фона книги не спасали и стихотворения, подобные «Пожару на барже» и тем, которые озаглавлены: «Выбито на ветре», «И последнее морю».
Книга предназначалась автором для имевших когда-нибудь родиться у него: досады и сожаления; двух чувств перворазряд¬ного поэта; о том, чего бы никогда на фоне «Зора» не сделал второразрядный поэт; по бессилию его — такой фон развернуть и от такого фона отвернуться.
Перворазрядный поэт оглядывается на шум написанной книги и видит: страницы смысла ее распаялись, наводненные теплом, и текут через красящей краской, ропчущим ропотом, невменяемостью вменения во смысл.
Как быть ему? Не вечно ж оглядываться! А она будет вечно шуметь позади. Как прожить ему хоть день без поглощенных ею вчера великолепий?
Остается одно: назначить себе и в будущем такой праздник. Остается одно: моменты былого медиумизма обратить в момен¬ты свободы, формально ими овладев.
Остается одно: мастерство.
Так, предназначаемые для чувств сожаления и досады, пи¬шутся перворазрядными поэтами книги, подобные «Леторею». И так упраздняются, аннигилируются они затем.
В одно прекрасное утро на квартиру такой книги является поверенный автора, просвещенный сарт «Ой конин дан окейн».
— Как, вы осмеливаетесь еще существовать? — обращает¬ся он к провинившейся книге.
Книга безмолвствует.
— На какие средства вообще-то прозябаете вы?
— На средства авторского темперамента? —
Но они полностью при мне, и я не вижу их в вашей кассе. На средства его идеальной выразительности?
— Но они полностью при мне, и я не вижу их в вашей кассе. На средства тех прочих элементов, о которых речь будет
ниже, которые полностью со мной и которых я не вижу в вашей кассе?..
Но вполне очевидно, что, сверстанная Асеевым и Петни-ковым, о первом вы имеете престранное понятье.
Николай Асеев. Оксана. Стихи 1912—1916 гг.
Он сложен и замысловат; это — не важно. Он талантлив и творчески безупречен; — важно это.
Приемы его разнообразны тем разнообразием, которое пу¬гает понимающего и представляет опасность для поэта. Каков же должен быть лирический темперамент автора, если над та¬кою пестротой приемов он берет верх; если, невзирая на разно-качественность письма, автор — не эклектик. Вот несколько свидетельств о нем: «Скачки», «Проклятие Москве», стихотво¬рения 24, 25, 26, 28, 29, 46, 50, конец 47-го; вот свидетельства высочайшей марки, вещи совершенно неподражаемые, насы-щенные, как камеры — паром, давлением вдохновенья: «Песня Ондрия», «Гремль 1914» и «Тунь».
Во всех этих случаях темперамент автора ведет себя одина¬ково идеально: темпераментом поэта врывается он в стихию мечтательности, темпераментом поэта рвется дальше, эту сти¬хию за собой увлекая; темпераментом поэта параболически по-кидает ее, от нее отброшенный, оторвавшийся, ее потерявший; ни на минуту в бешенстве и замешательстве своего собствен¬ного появления на пороге своей собственной, по-человечески ахнувшей души не став: ни темпераментом влюбленного, ни темпераментом меланхолика, ни еще каким.
Приемы автора разнообразны.
Вот, к примеру, пять наудачу выхваченных примерных групп, дающих понятие о пяти родоначально отличных мирах выражения.
I. Строчки, как:
Синева онемела пусто,
Как в глазах сумасшедших мука…
Надувающий болью уши,
Как жидовские треплет тряпки…
А вечер в шелках раздушенных Кокетлив,
