солдатская, дохту-ра-отравители, народ ядом поят, хотят погубить. Сошлись толпой, фершалов на куски, казармы вдребезги, от команд¬ного состава места мокрого не осталось. — Ах, вот они, со-колики.

Входят Луша и Глаша, замужние горничные,

обе в положении, казачок Мишка, дворецкий Прохор

и Сидор, полотер с вычищенными коврами

и занавесками.

Христиан Францевич. Я думал, померли, разини вислоухие. Я сюда шел, располагал, давно всюду блеск наведен, каби¬нет играет как стеклышко. А они только знают зевать да мешкать. Ну как не драть на конюшне вашего брата.

Прохор. Побойтесь Бога, господин управляющий. Люди с зари на ногах. Такой дом перебрать до последней булавки. Обе молодки с прибылью. И тем более Хорт, собака графская, мордой тычется, ковры трясти мешает. Да и об какой важ¬ности речь? Доделать осталось сущие пустяки. Не извольте беспокоиться. Ковры положить, повесить занавески пле¬вое дело.

Христиан Францевич. Тогда такой уговор. Мне в контору от¬лучиться, обозным сопровождение написать. А вы тут тем временем махом, и чтобы ни пылинки. Ктому времени, как я ворочусь, чтобы у вас все играло как под орех. А коли паче чаянья без меня в суматоху нагрянут, вы мигом Мишку в людскую — согнать народ многолетье спеть и безотлагатель¬но за мной в контору. Пойдем, Гедеон.

Луша. Виновата, ваша милость. Осмелюсь предупредить. Как мы барынину половину проходили, в барыниной бюре вижу ле¬вый секретный, на палец наружу, ключ в скважине, видишь, какой грех. Никогда такого не бывало, чтобы их сиятельст-во выдвинувши оставляли. Не случилось бы горя, видишь, какой грех. Я назад затолкнула ящик, заперла, на оба пово¬ротила, вынула ключ. Вот он. Пожалуйте. Извольте взять.

Христиан Францевич. На кой он мне шут. Ты хватилась, что непорядок, ты ключ и береги, ты и отвечай. Мне ее сия¬тельство описи драгоценностей своих не оставляли. Пой¬дем, Гедеон.

Уходят.

Прохор с помощью Мишки принимается развешивать занавеси, взбираясь на стремянку, которую он приставляет то к одному окну, то к другому, Сидор дотирает недотертые углы пола, женщины стелют ковры и обтирают пыль с мебели и вещей и безделу¬шек на столах и на полках.

П рохор (с высоты подставленной стремянки). Вот завсегда у них так. Как распекать да конюшней стращать, это отчего же,

это с нашим удовольствием, а как самим ответ держать, это уж увольте, тут и след наш простыл, тут душа у нас уйдет в пятки. Не так, не так ковер стелите, бабоньки. Красный бухарский надо вдоль, в одну фигуру с паркетом. А вы его поперек кладете. Ну как, Мишка? Взгляни снизу.

Мишка. Криво, дяденька Прохор Денисыч. Ламбрикент пра¬вое ухо больно свесил. Маненько кверху подтяни. Прикола¬чивай правый подзор. Нужли правда у их милости столько смелости вам штаны спущать на конюшне рука б подня¬лась. Еще маненько подбери. Еще. Еще. Будет. Стой.

Прохор. Теперича как?

Мишка. Таперь хорошо.

Прохор. Нет, малый, на конюшне только порют скотниц да ку-хольных мужиков секут. А нашего брата лакея во фрак на¬ряжают да самих в город посылают на съезжую с записоч¬кой к приставу. Так, мол, и так, совсем нас забыли, милей¬ший Стратон Силантьевич, глаз не кажете. Недовольна я подателем сего выездным Федоськой. Что-нибудь приду¬майте. Разберет служивый по складам бумажку, и летят в ход кулаки и начинается палочная солдатская расправа. Прикинь на глаз, как подзор с подзором? Ладно ли при¬шлись?

Мишка. Оба в линию. Айда, пошли дальше.

Глаша. Ковры положены, Прохор Денисыч. Теперь что прика¬жете? Мы вперед было за тряпки взялись, вы нам выгова¬ривали.

Прохор. Теперь совсем другое дело. Меха настилки выколоче¬ны. Теперь вещи можно тряпками насухо пройти. Никто их больше не запорошит. А то мысленное ли дело с обтирки пыли уборку начинать?

Мишка. Не, не, погоди, Денисыч, что ты делаешь! Поперечину больно к потолку задрал. Опущай правый бок. Больше, больше опущай. А правда, сказывают, Костыга-атаман с на¬шими мужиками заодно. Будто он из-под земли вышел к Агафонову, к Сурепьеву, к пильщикам, когда в Княжой де¬ляне лес валили? Вышел из-под земли свой твердый зарок с ними сговорить.

П рохор. Когда я тебя, горлопана, научу уму-разуму? Такие вещи во все хайло орать. Неправда это все. Нахватался небылиц, не повторяй. В окно, в окно взгляните, бабоньки. Обоз наш с хлебом в город тронулся. Гуськом выкатывают за подво¬дой подвода.

Все подходят к окнам. Смотрят вслед огибающему парк обозу. Прохор крестится.

Прохор. Очи всех на Тя, Господи, уповают. В город идут на гос¬тиный двор. На продажу. Пять возов прошли, еще идут. Од¬ним лесом да хлебом и держимся. Только бы все наперечет до торговых рядов дошли. Только бы какие не попали Кос-тыге в лапы.

Мишка. А правда, дядя Прохор, костыгинские под землей жи¬вут, всею шайкой печной дым под землю прячут. А правда, тута пять дядьев в незапамятные времена не могли земли поделить, друг дружку зубами грызли. С тех пор и прозва¬ние месту Пятибратское. И будто они наследника закон¬ного удавили во младенчестве и выдали за урода, теленка в спирту повезли в Питер в кабинет редкостей. Еще подводы из ограды на дорогу заворачивают.

Прохор. Девять, десять, одиннадцать. Отверзаеши руку свою щедрую. Двенадцать подвод. Одним, говорю, лесом да хле¬бом и держимся. Все прочее заложено. А может быть, и хлеб не свой, верители за долги увозят. Нешто нам скажут. Ты, Луша, что думаешь. Ведь это, верно, он, беспамятный, в барыниных ящиках ковырялся. Да вот ключи подбирать хватило у их светлости ума, а чтобы ящики назад задвинуть да запереть, на это не нашлось догадки. Все некогда, все фикдафок. Все торопится. Все ветер в голове. Еще две под¬воды. Теперь, видно, все. Четырнадцать подвод.

Мишка. Вот вы говорите, дядя Денисыч, может, в Пятибрат-ском уже ничего своего, все заложенное. Может, и хлеб-то чужой, заимодавцев. Ну а ежели это правда? Ежели, к при¬меру, конторе графской продавать больше нечего, хоть ша¬ром покати. Тогда дальше что ж? Какая господам доля-участь. И что с нами, людьми графскими, будет?

Прохор. Тогда дело дрянь, сынок. Тогда нас тут всех, как есть, крепостных, с торгов распродадут. Дворовых — душами, в розницу, а барщинных цельными деревнями. Да и это толь¬ко в том чаянии, буде и мы куда-нибудь в ссудный банк под заклад не отданы. А может быть, уже и мы с тобой давно неведомо чьи, чужие. Нешто нам скажут.

Луша. Вот этого, хоть режьте, ни в жизнь я не пойму. А кажись, какое диво, пора бы привыкнуть. Но хоть и сама я раба, и новобранец муж, и отец-батюшка, и мамушка, и вся род¬ня, никак я в толк не возьму, как я из человека вещью сде¬лалась. Шифоньерку я обтирала, боялась, оцарапаю. А кто я такая шифоньерку обтирать, коли сама я из графского обзаведения, может быть, и шифоньерке не чета, а совсем негожая. Дело спорное.

Прохор. А что ты, Луша, думаешь? Цена тебе и дешевле. Это аглицкий палисандр маркетри с инкрустациями, шемато-новой работы. За него таких, как ты, четырех аль пять де¬вок надо отдать. Только ты над этим, дочка, не ломай голо¬ву. Ополоумеешь. Как, Мишка, не больно я в сторону взял?

Мишка. Аль вы сами не видите, как вкось заехали. Словно ве¬шали зажмурившись.

Прохор. Знаю сам, что криво. Ничего не поделаешь. Оконный косяк не по правилу кладен. Выпирает вперед кирпич.

Мишка. Видать, это тот простенок, в котором графиня Домна Убойница повара живьем замуровала.

Прохор. Ты бреши, сорванец, да знай меру. А что лютый зверь она была женщина, с этим кто будет спорить. Душ до полу¬тораста, говорят, крестьян замучила истязаниями, смерто-мучительница. Деток малых и женщин, слабый возраст и пол любила пужать ажио инда до смерти. Наряд ее страш¬ный маскарадный в гардеробной висит. Небось видали.

Сидор. Не приходилось.

Луша. Видом не видала, слыхом не слыхала.

M и ш ка. А я и подавно.

Глаша. И я.

На туманной плоскости запотелого окна, на которое уже навешена гардина, отброшенная снаружи и увеличенная в размерах тень чьей-то головы. Потом другая. Какие-то двое попеременно подглядывают из сада.

Луша. Ах, ужасти какие. Прохор. Что с тобой?

Луша. В окно поглядите. Да не в это. Во второе с левого края.

Прохор. Ну.

Луша. Ай не видите?

Прохор. А что мне видеть? Нету там ничего. Сидор. Знать, почудилось. Глаша. Я тоже видела.

Луша. Великан аграматный в саду на дыбки стал в окно глазеть. Мишка. Померещилось.

Прохор. Великан великаном, а ты вот, Сидор, с паркетом упра¬вился, чем ротозейничать, тоже бы тряпку взял, молодкам пособил.

Сидор. Справедливое ваше слово, Прохор Денисыч, я и сам хо¬тел.

Глаша. А какой это, любопытно, вы говорили, наряд такой? Гра¬фовой прабабки этой страшенной.

Прохор. Ну, кажись, со всем почитай мы покончили. Мне толь¬ко окно одно осталось да портьеру на дверь. Вам — только безделушки. А такой это наряд, милые, что, к примеру, во дворце графском гости, бал, пир, скажем, званый, веселье, барские гулянки. Отворится дверь, и ворвется она, пугало — барыня эта, страшилище, в глухом черном балахоне с ма¬леванной рожей усатой наподобие пучеглазой башки ры-бьей, руки раскинет, будто кого ловит, будто для какой по¬имки, шасть налево, шасть направо, и все от нее кубарем али снопами валятся без памяти. Она тут рядом, масленич¬ная ее краса. Поищу наведаюсь. Найду — покажу.

Уходит.

Опять то же тайное подглядывание.

Глаша. Опять лазутничают. Ну что ты скажешь. Надо посмот¬реть, отворить окно.

Мишка. Это ветер дерево к окну бросает. Загораживает свет.

Сидор. Ни ветра на дворе, ни дерева я тут чтой-то не припом¬ню. Одначе, посмотрим. (Отворяет окно.) Видать, правда померещилось. Ни души кругом. Ну, баста растабарывать. За дело. Правильно Денисыч, дворецкий, надоумил. И я тряпку возьму.

Мишка. Вот эта графиня чудище думала, что хочу, то и могу. Кто мне указ. Душам своим я полная хозяйка. А нашлась и на нее управа.

Сидор. Любовника она с царицей не поделила, вот тебе и управа.

Глаша. Сидор Пафнутьич, какой вы страмник в самом деле. Та¬кие слова при невинной дите.

Мишка. Чай я не маленький, тетенька Глафира. Какие это сло¬ва. Я почище слова знаю.

Сидор. Любовника она с государыней Екатериной не подели¬ла, вот руки ей и связали. А мужики погубленные им что. Как прошлогодний снег.

Лай собаки за сценой. Сидор подходит к окну.

Назад, назад. Хорт. Паркет мне залапаешь. Не пущу я тебя сюда.

Мишка. А правда, я слыхал, будто вперед Домну эту из графинь разжаловали и приговорили к повешенью, но помиловали и даровали жизнь. И будто, когда палач на площади ее на высоком помосте плетьми хлестал, народу сбилось види¬мо-невидимо и какие даже без памяти падали, толикий ужас было глядеть. Водой отливали. И будто какие жалостливые деньги бумажные подбрасывали на эшафот, палача задоб¬рить, для послабления. Не так сплеча бы ее вытягивал.

В страшном ужасе, на крик. Ай, ай, гляньте, страсти какие!

Беглым шагом вбегает