авансцены дальше вглубь, и разделен поперечною открытою аркой на колонках. В глубине зала за аркою — сени, дверная коробка входа и три окна на улицу. Спереди слева, положив на стол памятную книжку и что-то занося в нее, сидит Александр Дюмл-старший, путешествующий французский писатель. К нему подходит Саша Ветхопещерников, предварительно кинув из глубины зала несколько пытливых взглядов по сторонам в поисках Дюма.

Саша. Господин Дюма, если не ошибаюсь?

Дюма. Да, это я. В свою очередь осмелюсь спросить, с кем имею честь разговаривать.

Саша. Я воспитатель детей в доме Норовцевых.

Дюма. Тем приятнее познакомиться. Садитесь, пожалуйста. Я догадываюсь, с какой вы новостью. Празднества в име¬нии, наверно, отменяются.

Саша. Напротив. Граф просил вас успокоить на этот счет. Вас ждут с нетерпением. Спектакли состоятся, как только вос¬становят сообщение.

Дюма. Ходят слухи, что мы двинемся дальше сегодня.

Саша. Не могу разделить вашей веры. Дороги в дурном состоянии.

Дюма. То же самое говорит здешний станционный смотритель. Кстати сказать, он мне чем-то поразительно знаком, хотя я первый раз в России, если не считать короткого пребыва¬ния на французских позициях в Крымскую кампанию. Тог¬да я сотрудничал в нескольких парижских газетах и посы¬лал телеграфные сообщения с театра военных действий. Так вот, этому смотрителю, который мне кого-то так страшно напоминает, предлагали двойные прогонные, лишь бы он повез нас поскорее дальше. Однако он наотрез отказывает¬ся. Он говорит, — я, государственный чиновник, не вправе ломать почтовые сани и губить казенных лошадей. Но есть будто бы, здесь по соседству, частное лицо, содержатель постоялого двора на большой дороге, который вызвался помочь нашему горю.

Саша. Ну, тогда счастлив ваш бог. Это Прохор Медведев. Он слов на ветер не бросает.

Дюма. Он предлагает нам перейти к нему отсюда на постой и берется доставить нас на место лучше и скорее.

Саша. Он и сделает, как порядился. Ямщики у него отчаянные, лихие головушки, лошади — бешеные, вихрь, огонь. Кро¬ме того, когда на перегоне узнают, что вдело вмешался Мед¬ведев, расчистка дороги пойдет в несколько раз скорее.

Дюма. Настолько этот человек любим и известен среди мест¬ного крестьянства?

Саша. Этого человека забили кнутом чуть не до последнего из¬дыхания, а потом в цепях сослали в Сибирь, откуда воро¬тили через десять лет по выяснении судебной ошибки. Он нечеловеческими муками купил свою нынешнюю незави¬симость, влиятельность, деловой опыт.

Дюма. Я догадываюсь, кто это. Мне в Москве и Петербурге мно¬го рассказывали о Пятибратском и о так называемом Сум-цовском деле, столь нашумевшем. Этот человек, наверное, тот знаменитый графский камердинер, который был лю¬бовником графини и стрелял в ее мужа?

Саша. Нет, вот именно не он. Тот, о ком вы говорите, бежал за границу и, как передают, состоит на шведской военной службе. Во всех преступлениях, совершенных в упомяну¬тую ночь, обвинили того, кто один только из всех и старал¬ся их предупредить или остановить.

Дюма. Застану ли я графиню Норовцеву в имении или она сей¬час в отъезде? Я так мечтаю с ней познакомиться. По об¬щим расчетам, ей должно быть лет под пятьдесят, но, по рассказам, на вид она гораздо моложе.

Саша. Графиня умерла в прошлом году.

Дюма. Я этого совсем не знал. Что ее так рано подкосило? Была ли она счастлива во втором браке?

Саша. В чрезвычайности. И даже слишком. Я думаю, чрезмер¬ная преданность нуждам и выгодам Пятибратского, печа¬ли которого оставляли ее совершенно равнодушной в пер¬вом замужестве и которые теперь она стала принимать че¬ресчур близко к сердцу, и свела ее преждевременно в моги¬лу. Она не могла перенести зависти и неприязни, которыми по преемственности окружен графский род Норовцевыхсо стороны разных выскочек и среди некоторых соседей.

Дюма. Как странно. Никогда бы не думал. Простолюдины на станции, знать в Москве и Петербурге, сколько я мог су¬дить, отзывались о семье Норовцевых и о порядках в име¬нии с сочувствием и уважением. Флигель-адъютант его ве¬личества генерал Облепихин и верховный покровитель ва¬ших вольнодумцев и свободолюбцев великий князь Олег Александрович — корпусные товарищи графа и ожидают¬ся здесь на станции проездом на спектакли в Пятибратское. В каких кругах или человеческих разрядах усматриваете вы недоброжелателей Норовцевского дома?

Саша. Россией управляют не цари, а псари, полицейские уряд¬ники, дослужившиеся до исправников унтера, чиновники четырнадцатого класса. Норовцевых не любят невежествен¬ные провинциальные сатрапы. Солдафон Стратон Налетов преследовал покойную Елену Артемьевну знаками своего внимания. Пренебрежительный отпор, который он получал от нее и от которого страдала его амбиция, он вымещал на целых окрестных волостях. Это тоже не могло не сократить ее дней. Норовцевых также не любят праздные говоруны, былые кумиры своих троюродных кузин и тетушек, всегда где-нибудь проживающие, в гостях по соседним усадьбам. Эти неудавшиеся гении продолжают пускать пыль в глаза в обществе и ненавидят Норовцевых за их проницательность, за то, что они не поддаются так легко ошеломлению.

Дюма. Расскажите подробнее, что такое Сумцовское дело.

Саша. Я все время ждал от вас этого вопроса.

Дюма. Это естественно. Оно так нашумело.

Саша. Если вы любитель всяких тайн, ужасов и загадочных про¬исшествий, то прошлое Пятибратского славно преступле¬ниями, перед которыми обстоятельства Сумцовского дела бледнеют. Как раз события ночи, получившие название Сумцовского дела, легли рубежом между этими предания¬ми и тем новым, которое сейчас перед нами. В ту ночь было заложено его основание. Это новое выражают преобладаю¬щие обитатели Пятибратского, между прочим графское семей¬ство во всем его составе. Но особенно заметно оно в трех главных фигурах. Об одном из этих лиц была уже речь, это содержатель кабака Прохор. Что скажешь, господин офицер?

К Саше подходит, хромая на деревяшке, станционный смотритель Селиверст Кубынько.

Кубынько. Волнуюсь, Сашка. С ближнего перегона вестовой. Их высочество великий князь изволили отбыть в нашу сто¬рону. Скоро будут. Я их по Севастополю помню.

Дюма. Правильно ли я уловил или мне ошибочно послышалось? Не называл ли этот человек Севастополя?

Саша. Назвал. Вы не ошиблись.

Кубынько. Где я этого путешественника мог видеть? Верно, не в первый раз проезжает. Разве их каждого упомнишь? При¬мелькались. Однако мне пора. Недосуг. И к тому же их вы¬сочество.

Уходит.

Саша. Мы говорили о людях, определяющих нынешнее Пяти-братское. Первый такой человек, я сказал, — хозяин посто¬ялого двора Прохор Медведев. Второе лицо это актер уса¬дебного театра Дмитрий Агафонов, превосходный актер, Митяй-Удача, как его зовут товарищи. Вы его увидите на усадебных подмостках.

Дюма. Я этого нетерпеливо жду, потому, что не только много о нем слыхал. Я его встречал в Париже у своего друга актера Брессана. Он находился у него в обучении и был его лю¬бимцем.

Саша. Третий характер, хотя и отсутствует и вне нашего дости¬жения, относится, однако, всецело к истории теперешнего имения. Это бежавший крепостной Норовцевых, с ко¬торым, как утверждают одни и как другие отрицают, был роман у покойной графини и который, под измененным именем Эверста Риммарса служит офицером в Швеции.

Дюма. Эверст Риммарс. Что вы говорите?! Он был в Крыму од¬ним из представителей нейтральной Швеции при француз¬ском штабе. Я с ним встречался очень близко и часто. Я знал, что он русский, но не представлял себе, как захва-тывающе необычайна его судьба. Он освободил много ва¬ших из плена, помещал раненых в наши лазареты и спас многим жизнь разными другими способами.

Саша. У нас это знают. Смотритель здешней почтовой стан¬ции отставной штабс-капитан Кубынько один из его спа¬сенных.

Дюма. Теперь я все понял. Вот отчего он кажется мне таким знакомым. Я, конечно, видел его раньше. Я обходил вмес¬те с Эверстом Риммарсом наши лазареты. В одном из них лежал этот русский офицер после сделанной ему ампута¬ции. Ему отняли ногу. Штабс-капитан и Эверст долго раз¬говаривали друг с другом и рады были встрече, оказавшись земляками. Но теперь о другом. Я давно удивляюсь, какхо-рошо вы говорите по-французски.

Саша. Это у нас не редкость между людьми, получившими хоро¬шее образование или выросшими в богатых усадьбах среди дворянской молодежи.

Из задней половины зала переходят в переднюю, беседуя, дальний родственник графа, молодой Ксенофонт Норовцев, со своим случайным соседом подорожной карете, корнетом Колей Черноусовым.

Саша. Этот болтун и иерихонская труба, родня графа, сейчас к нам привяжется и помешает нашей беседе. Сделайте вид, будто вы заносите заметки в записную книжку и очень за¬няты, а я притворно углублюсь в чтение какой-нибудь книжки, благо на столе у вас вижу несколько интересных новых изданий.

Черноусов. Благодарствую, граф. Однако чем я заслужил так полно ваше доверие? Нельзя же так с бухты-барахты поло¬житься на первого встречного.

Ксенофонт. Я привязался к вам с первого взгляда, корнет.

Черноусов. Умоляю вас не называть меня корнетом. Это, не¬которым образом, бередит мои свежие раны.

Ксенофонт. Я полюбил вас с первого взгляда, корнет. Мы по¬меняемся с вами крестами. Я запамятовал, куда вы вы¬пущены. Простите, пожалуйста, я забыл, в какой полк вас записали?

Черноусов. В лейб-гвардии Гродненский гусарский. Ноя про¬сил вас не заговаривать об этих материях. Ваши замечания вызывают в мыслях у меня обстоятельства, о которых я не хотел бы вспоминать.

Ксенофонт. Мы будем назваными братьями. Я позабочусь о ва¬шей судьбе, я ее устрою. Как полагается истинным побра¬тимам, мы будем служить одному делу. Мой троюродный дядя, известный граф Ириней Норовцев, — председатель этого самого губернского, кажется, комитета по этим са¬мым, ну знаете, по этим, ну как их, черт побери, по этим крестьянским делам.

Черноусов. По улучшению быта хлебопашцев.

Ксенофонт. По улучшению быта хлебопашцев. Название ко¬митета, в конце концов, не имеет никакого значения. Речь идет в нем об освобождении крестьян от крепостного ига.

Черноусов. Совершенно верно.

Ксенофонт. Знакомы ли вам сочинения господина Фурье, корнет?

Черноусов. Мое имя Николай. Зовите меня, граф, пожалуйста, Колей.

Ксенофонт. Например, Организация работ и возмездий. Это название одной из его книг. Труда тяжкого, удручительно-го в будущем не станет. Всякий акт жизни человеческой будет актом наслаждения.

Черноусов. Какие упоительные виды, граф. Но как им пове¬рить?

Ксенофонт. Между тем это доказано. Надо следить за наукой, надо больше читать, корнет.

Черноусов. Назвав эти чаяния упоительными, я имел в виду эти будущие акты наслаждения, а не мое печальное воен¬ное звание, о котором вы мне без жалости упорно напоми¬наете.

Ксенофонт. Вы должны всецело посвятить себя моей идее. Ос¬вобождение крестьян вопрос в корне решенный. Дело толь¬ко в сроке, когда оно будет возвещено рескриптом. Между тем работы подготовительных комиссий, вроде, например, той, во главе которой стоит мой дядя, развиваются в лож¬ном направлении. Их предположения основаны на идее выкупа усадебной оседлости отдельными крестьянами и их наделения обособленными полевыми угодьями, на созда¬нии, другими словами, крестьянина-собственника и, в дальнейшем, маклака-стяжателя. Но вы меня, кажется, не слушаете?

Черноусов. Что вы, граф, напротив. Я жадно ловлю каждое ваше слово.

Ксенофонт. Между тем должна ли Россия идти по пути, завед¬шем в тупик цивилизацию Запада? Надо ли нам повторять чужие ошибки? Сохранившиеся у нашего народа формы