об¬щинного землевладения подсказывают нам более благоде-тельные решения. Уклад освобожденной деревни надо за¬думывать на началах мирского, общественного устройст¬ва, задатки которого надо беречь как зеницу ока. Вы все время мне что-то порываетесь сказать.

Черноусов. Я плохо разбираюсь в тонкостях сельского хо¬зяйства. У меня свое горе, граф. Я вам о нем говорил, но, видимо, вы о нем забыли. По выпуске из корпуса мне вы¬дали пятьсот рублей казенных денег на обмундирование.

Я даже маменьке думал выгадать сотню, к которой направ¬ляюсь.

Ксенофонт. И все растратили?

Черноусов. Виноват. Погодите. Я по порядку.

Ксенофонт. До последней полушки?

Ч ерноусов. Я не догадался отделить вовремя свои деньги от чу¬жих. Они и перемешались. Ну какой я счетовод, в самом деле. Правда, есть у меня рука в уезде, так, седьмая вода на киселе, маменькин опекун или воспитатель, лицо с влия¬нием, но гроза человек, строгости неимоверной, здешний капитан-исправник Стратон Налетов.

Ксенофонт. Вы в родстве с этим бурбоном чинодралом?

Черноусов. Я бы так о нем не отозвался.

Ксенофонт. Бросьте вы этого вурдалака и не показывайтесь ему на глаза. Все это, — ваша растрата, ваша карьера и так да¬лее и так далее, уладится совсем по-другому. Вы поедете со мной в Пятибратское. Я вас представлю дяде. Он ангел доб¬роты. Разумеется, не под горячую руку. В такие минуты бе¬шенства он способен схватить целый померанец комнат¬ный за ствол и многопудовой кадкой саданет вас по голове или запустит в вас настольной керосиновой лампой го¬рящей.

Черноусов. Большой несдержанности человек.

Входит Евсей, молодой крепостной Ксенофонта.

Ксенофонт. Что тебе, Евсей?

Евсей. Самовар поспел. Прикажете подать?

Ксенофонт. Засыпь три щепотки. Мы всех на станции напо¬им. Вынь из погребца непочатого «Лорда Кольбера» и откупорь. Жалуете ли вы ром к чаю, мой дорогой Коля-по¬братим?

Черноусов. Какой разговор? Не привык пить иначе.

Евсей. Пошто новый починать? Надо старый кончить.

Ксенофонт. Печенья, закусок, разносолу, как обыкновенно. Да постой, куда ты, голова садовая? Скажи вот их благородию господину корнету, как по-твоему, крестьян надо на свое довольство выводить? С общественной землей ил и с душе¬вым наделом?

Евсей. Не могим знать, ваша светлость. Не нашего ума дело.

Ксенофонт. Нет, зачем же отделываться казенными ответами? Чем играть в незнайку, ты лучше прямо скажи, что думаешь, без страху. Даром, что ли, я учил тебя, беседовал с тобой?

Евсей. Премного вами благодарны.

Ксенофонт. Опять заученные фразы.

Черноусов. Оставьте его в покое, граф. Честное слово, я не чув¬ствую ни малейшего влечения к премудростям сельского хозяйства. Чем забивать ему голову этою механикой, пусть лучше действительно спроворит нам чаю да рому изобре¬тет, а то как бы правда, не дай Бог, самовар не заглох или не ушел бы.

Ксенофонт. Нет, почему же. Нелюблю оставлять начатого. Надо довести дело до конца. Он нам непременно скажет свои соображения по поводу готовящегося преобразования. Раз¬вяжи, наконец, как-нибудь язык, Евсей. Не прикидывайся дубьем.

Евсей. Коли на то ваша графская воля, наше мнение знать, как нам поперек становиться? Само собой разумеется, ежели взять отцов и дедов, в наше время порядком отпустило про¬тив прежнего, много привольнее и слабше. А чтобы касае¬мо того, чтобы человека от барина на все четыре стороны уйтить отпустили, так это, конечно, одни кофейные грезы дворянские для провождения времени, одни чайные гос¬подские беседы. Ничему такому никогда не бывать и быть не может.

Ксенофонт. То есть, чему это никогда не бывать? Объяснись, пожалуйста, Евсей. Не понимаю.

Евсей. Не будет того, чтобы барин своей охотой людям волю дал. Небылица это несбыточная, не может того статься.

Ксенофонт. То есть, как это не может статься, когда кругом только об этом и разговору и когда я сам, твой законный хозяин, тебе это говорю и тебе в этом ручаюсь своей собст¬венной графской честью?

Евсей. Эх, ваше сиятельство, мало ли об чем в гостиной моло¬дые люди благородные толкуют? Так всему и верить. Особ¬ливо вы, ваше сиятельство, не в обнос слово сказать, чисто какое дитя малое. Иной брякнет невесть что, может, даже такого слова на свете нет, а вы уши развесите, и всякому брёху вера, чисто какой блажной, ей-богу, правда.

Ксенофонт. Ах ты, неуч, невежа. Как ты смеешь, негодяй, так отзываться о своем господине!

Замахивается, намереваясь отхлестать Евсея по щекам. Евсей стоит навытяжку, не защищая лица руками. Собирается публика, любопытствуя, что будет дальше, но, увидав, что Ксенофонт удержал руку, разочарован¬но расходится. С дороги доносятся раскаты почтового рожка и трезвон колокольчиков. В зале раздаются восклицания: «Великий князь!» Многие устремляются к окнам в глубине зала. Конец помещения по направ¬лению к сеням пересекает смотритель Кубынько, ковыляя на деревяшке.

Ксенофонт (закрыв со стыда лицо руками, с пафосом, театраль¬но). Какой позор! В каких скотов превращает нас самих это проклятое рабовладение!

Уходит за Черноусовым, следующим, в свою очередь, за Евсеем, который идет собирать к чаю.

Дюма. Тут происходило что-то поучительное. Переведите мне, пожалуйста. О чем они говорили? Кто этот молодой че¬ловек?

Саша. Я уже говорил вам. Это Ксенофонт Норовцев, троюрод¬ный племянник графа. Он уверил себя, будто он последо¬ватель господина Фурье. Именно об этом он и рассуждал. Он доказывал, будто при освобождении крестьян и наде¬лении их землею в собственность…

Дюма. Простите, я вас перебью. В каком размере?

Саша. Еще не установлено в точности, и я толком не знаю. Предполагается, кажется, десятины по три — по четыре на семью.

Дюма. Это мне ничего не говорит. Сколько это выйдет на акры? Саша. Если я не ошибаюсь, это будет акров восемь или десять. Но я не уверен.

Дюма. Это очень мало. Но я отвлек вас в сторону. Так о чем же говорил молодой граф?

Саша. Он выражал опасения, как бы закрепление земли за кре¬стьянами отдельными самостоятельными долями не пре¬вратило их в будущем в корыстолюбивых воротил-миро¬едов, пауков и высасывателей прочего деревенского люда.

Неосторожное проведение реформы, по его мнению, мо¬жет подточить чувство спаянности и круговой поруки между крестьянами, свойственное, как ему кажется, старому де¬ревенскому укладу.

Дюма. Очень законное опасение в устах завзятого фурьериста. Увлечение социальными идеями — любимый конек русских. Граф поднял руку на своего слугу и удержал ее. В этой сцене было что-то отечески-семейственное, как между своими, хотя он содержит слугу, разумеется, по вольному найму.

Саша. Нет, это его крепостной.

Дюма. Как, человек, объявляющий себя фурьеристом, владеет невольником? Какое расхождение между взглядами и по¬ступками! Значит, его убеждения неискренни?

Саша. Нет, они, может быть, очень чистосердечны. Но у нас не любят размениваться на частности. Наши свободолюбцы заняты спасением целых народов. Предмет их попечения все человечество, а не отдельные люди.

Дюма. Какая показная добродетель! Может л и быть что-нибудь более отвратительно? Не обижайтесь, пожалуйста. Прошу, простите меня.

Саша. Нет, это не лицемерие, как вы полагаете. Несколько ве¬ков несамостоятельности под татарским владычеством задержали развитие нашей государственности. У нас отмер¬ло или ослабло гражданское чувство трезвой повседнев¬ности и личного достоинства, зато мотивы предопределен¬ного избранничества и всечеловеческой взаимности, почерпнутые из Священного писания, достигли большей силы, чем где-либо на свете.

Д юма. Вопрос о такой же двойственности я хотел предложить в отношении графа. Говорят, актеры и актрисы его театра его крепостные. Не могу этому поверить. Неужели это правда? Как тогда согласовать это обстоятельство с нравственным обликом, который ему приписывают, и его общественным призванием как поборника освобождения крестьян. Отче¬го он не отпускает своих артистов на волю? Или он тоже не привык тратиться на мелочи и гнушается задачами, разме¬ры которых не охватывают всего земного шара?

Саша. Напрасно вы язвите. Барщина, то есть прямая трудовая повинность крестьян на помещика, давно заменена в Пя¬тибратском оброком, то есть таким родом денежных отно¬шений, которые отчасти освобождают крестьянина в отно¬шении труда на стороне и свободного передвижения. Или я скажу вам по-другому, чтобы вам было понятнее. Граф¬ские крестьяне уже и теперь временнообязанные, то есть перешли в Пятибратском в тот разряд, какой составят все крестьяне в России в первые годы по освобождении. Что касается актеров, то они вообще у графа на особом поло¬жении, и он к ним привязан больше, чем к членам своей собственной семьи. Наконец, чтобы сказать главное. Как председатель губернского комитета и, кроме того, через свои высокие дворцовые связи граф достоверно знает, что не дольше чем через год все русское крестьянство получит свободу по именному указу, а ускорить эту меру у себя в имении мешает ему родня, согласие которой во всех важ¬ных случаях руководительства имением требуется закона¬ми о майоратах.

Сзади сцены, из скрытого аркою закоулка, где, может быть, находится стойка буфета, сливающееся в сплошной гул и не разложимое на отдельные звуки рокотание чьего-то надменного голоса.

Дюма. Какая приятная дикция! Этот господин пересыпает свою речь французскими словечками. У него образцовое парижское произношение. Если это не граф, то, во вся¬ком случае, какая-то необыкновенная, значительная лич¬ность.

Саша. Ничуть не бывало. Это кругом пропившийся помещик Евстигней Кортомский. В спорном звании ценителя ис¬кусств и меломана он гостит годами у знакомых помещи¬ков, переезжая из имения в имение. Он все промотал, зем¬лю, людей, движимость и недвижимость. Единственное его имущество — двое оставшихся дворовых, старик дядька Гу¬рий и старуха мамка Мавра. Они ютятся в одной из нежи-лых развалин его обратившегося в пустошь одичалого ху¬торка. Они слишком стары, чтобы он мог извлекать какую-либо пользу из труда их рук. Но они души не чают в своем былом воспитаннике и поддерживают его по-другому. Как бы тайно и вопреки его воле они побираются Божьим име¬нем по большим дорогам и поданной милостыней добыва¬ют ему деньги на карманные расходы. Дюма. Но как это возможно? По-видимому, это человек с по¬нятиями, тонкий, образованный. Из-за шума на станции плохо слышно, что он именно говорил. Но я узнал предмет его декламации. Это были кусочки монолога из «Сида». Обирание нищих в свою выгоду и — Корнель! Это неверо¬ятно.

Саша. Этот отрывок он заучил ребенком под руководством гу¬вернера и помнит, потому что у него нет других познаний, которые бы вытеснили этот столбец из памяти. Возможно, он проведал о вашем присутствии на станции и пустил от¬рывок нарочно в ход, чтобы блеснуть перед вами как бы нечаянно. Но должен предостеречь вас от него так же, как от Ксенофонта Норовцева. Не обращайте внимания на него, будто его не замечаете, а то не рады будете.

Глубину сцены пересекают нищие Гурий и Мавра в лохмотьях, с котомками и посошками. Подходят кКортомскому.

Мавра. Насилу догнали, Стигнеюшка. Снег. Ноги у нас старые. Семеним, семеним, видим издали, ты взбежал к Селивер-сту на станцию по лесенке. Думаем, как бы пробраться вти¬хомолку, чтоб не увидели, а то не пустят к соколику. Шар-фий вот подали, принесла тебе. Оберни шейку, не застудил бы горлышка. Помнишь, месяц у вдовы Скилидовой про¬маялся лихоманкой.

Кортомский (грубо, делая вид, что их не знает).