нас откажется, чуть заметит. Скажет, не мои они души, не знаю, кто такие, в пе-пе-пе-рвый раз вижу.
Шилин. Ну, больно ты разошлась, мать. Не пора ли поворотить оглобли. Благодари Бога, что цела.
Уходит вместе с обоими нищими.
ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ
Спустя некоторое время, в течение которого Агафонов продолжал свои записи, входит учитель Саша Ветхопещерников.
Агафонов. Ах, разбойник Саша. Я уж думал, не придешь.
Саша Ветхопещерников. Я потом скажу, почему опоздал. Молодая графиня разговором задержала. А ты, кажется, не шутя взамен «Гамлета» свое задумал сочинить.
Агафонов. А почему бы нет. Разумеется. Только срок короткий в месяц написать, разучить и поставить. Верно, не успорю. Но Гамлет у нас в запасе. Разыгран, готов.
Саша Ветхопещерников. Боюсь я твоих замыслов. Опять, навер¬ное, отступление от жизни, вещественности, бытописания.
Агафонов. Это ты говоришь потому, что я тебе основную мысль рассказывал.
Саша Ветхопещерников. Какая-нибудь средневековая мора¬лите.
Агафонов. Но ведь и Гамлет не так прост. Знаешь, как я его по¬нимаю. При мысли о Гамлете я начинаю верить, что Шекс¬пир играл на сцене. Гамлет написан актером об актере. Это пьеса о роли, выпадающей человеку в жизни, это пьеса о том, как человек эту роль играет. Гамлет разыгрывает су¬масшедшего. Ему выпала на долю роль мстителя. Даже яв¬ления тени отца просто-напросто театральные явления, явление первое, явление второе. А то, что он привидение, призрак, это тоже ведь в высшей степени театральное. Это выход идеи на подмостки под прикрытием личности.
Саша Ветхопещерников. Акроме того, приезд странствующих комедиантов, театр на театре и прочая.
Агафонов. Об этом я уже не говорю. Мышеловка —- это просто сценическая сыпь, выступившая на теле трагедии и выда¬ющая ее болезнь. А больна она вся насквозь театром.
В церкви ударили в колокола. Ветхопещерников и Агафонов встают и крестятся, первый неистово и проникновенно, второй рассеянно, потом садятся.
Агафонов. Благовещенье. Как это хорошо: «Благовествует Гавриил».
Саша Ветхопещерников (подхватывает и напевает). Благове¬ствует Гавриил благодатней днесь. Еще бы не хорошо. Я «благовествует» назубок знаю.
Агафонов. Эка скороговорка. Нечего мелким горохом сыпать. Ты слушай, я тебе по-другому, с толком скажу. Понимаешь, входит он в дверь к Марии, к Богородице, и сразу с порога: «Не удивляйся странному моему зраку, ни ужасайся, Ар¬хангел бо есмь».
Саша Ветхопещерников. «Змий прельсти Еву иногда». Я се¬минарию кончил.
Агафонов. Да не перебивай ты, семинария. То есть он торопится объяснить ей, чтобы она не пугалась. Успокойся, говорит, я, дескать, Архангел, прямо к тебе с неба. Это дело такое житейское. И, кстати, чтобы не забыть, помни, что родишь ты Господа, Пречистая.
Саша Ветхопещерников. Святотат ты, Петька. Больно это у тебя по-светски выходит. Молитва Богородице «Богороди¬це, дево, радуйся» это, кстати, из Луки, ты знаешь?
Агафонов. Как же.
Саша Ветхопещерников. Дальше у него об этом с поразитель¬ной глубиной. И мысль философская.
Агафонов. Как же, как же. Я только что перечитывал. (Выни¬мает из штанов толстый томик, который оказывается Евангелием.)
Саша Ветхопещерников. Дай я найду и прочту. (Берет книгу из рук Агафонова и, отыскав требующееся место, читает.) «И се зачнеши во чреве». Нет, не то. Где же это? Она гово¬рит, как же это зачну я, если мужа у меня не было.
Агафонов. Давай сюда. Я найду тебе.
Саша Ветхопещерников. «Дух Святый найдет на Тя и сила Вы¬шнего осенит Тя». Нет, опять не то. А, вот оно, вот оно. «Яко не изнеможет у Бога всяк глагол».
Агафонов. То есть она родит от одного предсказания, потому что у Бога никакое слово не может остаться напрасным, без плода, без последствия.
Саша Ветхопещерников. Да, вроде того. Но опять слишком по-светски.
Агафонов. Ну так слушай. Всюду только и толков что о воле. Ее не сегодня завтра ждут. Ты половины не можешь понять, потому что ты не податной, из духовного звания, а я крепо¬стной.
Саша Ветхопещерников. Но ведь это только на бумаге, а на деле ты барин, барин, вольнее вольного.
Агафонов. Ну так что, что на бумаге. У нас бумага — это все. Наша страна — страна казенная.
Саша Ветхопещерников. Ну хорошо. Допустим. Дальше что?
Агафонов (повторяя конец прерванной фразы). Только и толков что о воле. Ее к каждому празднику ждут. Граф — предсе¬датель губернского комитета по крестьянским делам, вели¬кий князь, которого он ждет в гости к своему дню ангела, — руководитель ожидающихся преобразований. Именины Иоанникия Викентьевича через месяц. На этот вечер на¬значен торжественный спектакль в присутствии его вы-сочества. На черта сдался им Гамлет. Что, если, например, такую пьесу я успею написать и представлю. Войду я к Глаше в светелку со спешным сообщением, с эстафетою и скажу: «Не убивайся, Глаша, что ты в положении. Знай, Глашенька, что воля вышла, и родишь ты не раба-плясуна али плясунью, а вольное создание, вольную душеньку со своей вольною прихотью, фантазией». Ну, разумеется, это не все, живая кость мясом обрастает, а это только стержень, основа.
Саша Ветхопещерников. Я говорил, моралите какое-нибудь, аллегория. Не твое дело, Петя, стихи сочинять и пьесы пи¬сать, твое дело играть, ты актер гениальный. Но теперь о другом.
ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ
Прохор. Стешка как?
Агафонов. В одно слово. Об ней думал.
Прохор. Изловили Степаниду? Говорят, догнали, схватили.
Агафонов. Ловят. В бегах.
Прохор. Не уйти ей, дуре.
Агафонов. Хорошие слова какие. (Передразнивает.) «Излови¬ли Степаниду?» Бежит [огонь-] женщина по лесу, юбка за кусты цепляется. Точно волчицу, затравили. А это зна¬менитая актриса, в Париже фурор производила, люди руки отбивали, хлопая, забрасывали цветами. «Изловили Степа-ниду?»
Прохор. Я сам поротый. Не мне слова выбирать. Ты бы лучше графа попросил за нее слово замолвить.
Агафонов. Просил. Он сам за нее горой. Не на того, говорит, наскочили. Прибей она, говорит, предводителя или, гово¬рит, даже самого губернатора, я б ее как-то еще вызволил. А то на такого пентюха напали. Крепостник, зверь, не¬отесанный облом. Уперся на своем. Я, говорит, не об себе хлопочу. Крестьянам волю пообещали, они пришли в неповиновение, безобразничают. Я настаиваю на строгос¬ти другим в назиданье. [Я ей покажу, она у меня вспом¬нит, кто она таковская! Я не погляжу, что она знаменитость, я ей напомню, что званием она холопка.] Неужели ее сечь будут?
ПРохор. Ей бы, дуре, в окно или дверь взломать, когда она та¬кая недотрога, не терпит, чтобы приставали. А она мало того рукой по роже его съездила, она бутылкой по голове хвати¬ла, да, говорят, так, что стекло посыпалось, осколками лы¬сину раскровенила. А он председатель уголовной управы. В наказаньях, в расправах кто ему указ? Своя рука владыка. Он теперь ее подо что хочешь подведет, все ей попомнит.
1959
ЛИТЕРАТУРНЫЕ АНКЕТЫ. ВЫСТУПЛЕНИЯ. ОЧЕРКИ
ЧТО ТАКОЕ «СОПО»?
Я союз поэтов знать не знаю, в малой степени интересуюсь им и отношусь к нему абсолютно индифферентно. Учреждение это я совершенно игнорирую, считаю его чрезвычайно бессмыс¬ленным и, признаться, решительно никаких чувств к нему не питаю.
10 апреля 1924
Я родился в Москве, 29 января ст. стиля 1890 г. Многим, если не всем, обязан отцу, академику Леониду Осипо¬вичу Пастернаку, и матери, превосходной пианистке.
Образованье получил в Московской 5-й классической гим¬назии и на историко-филологическом факультете Московского Университета, каковой и окончил по философскому отделению в 1913-м году.
К литературе пришел поздно, все школьные годы отдав музыке и прошедши в ней полный курс композиции.
Написал четыре книги стихов. Они называются: «Близнец в тучах», «Поверх барьеров», «Сестра моя Жизнь» и «Темы и Варьяции».
Борис Пастернак
Проза моя: «Апеллесова черта», «Письма из Тулы», «Детст¬во Люверс» и «Воздушные пути» печаталась во «Временнике
Знамени Труда» (1918 г.), в альм. «Шиповник» (1922 г.), в сбор¬нике «Наши Дни» (1922 г.) и в журн. «Русский современник» (1924 г.).
1924
ЧТО ГОВОРЯТ ПИСАТЕЛИ
О ПОСТАНОВЛЕНИИ ЦК РКП(б)
Я попрошу вас не искать в моих словах ни эзоповских нот, ни передовой гражданственности, ни отсталости, ничего, словом, кроме только того, что вручается вам без поисков и дается мне сейчас не без досады.
Иногда мне кажется, что чаяньями можно заменить факты и что слова, будучи сказаны связно, обязательно отвечают положе¬нию вещей. В одну из таких минут — это было летом — я прочел в газете резолюцию о литературе, и она произвела на меня силь¬нейшее впечатление. О нем особо. Именно, если б не ваши напо-минанья об отклике, я б так и сложил в сердце этот глубокий патетический мотив, проглядев его частности. Их я стал замечать только благодаря вам, вы заставили меня не раз прочесть ре¬золюцию и в нее вникнуть. Тогда же мной овладели признанья:
«1) Мы вступили таким образом в полосу культурной рево¬люции, составляющей предпосылку дальнейшего движения к коммунистическому обществу.
2) Однако было бы совершенно неправильно упускать из виду основной факт завоеванья власти рабочим классом, нали¬чие пролетарской диктатуры в стране.
3) Все заставляет предполагать, что стиль, соответствующий эпохе, будет создан».
Меня обдало воздухом истории, которым хотят дышать эти утвержденья, дышать хочется и мне, и естественно, меня потяну¬ло дышать вместе с ними. Тогда в сплошных приблизительнос-тях мне вообразились формы, глубоко не сходные с настоящи¬ми, и в горячих парах дали и досягаемости мне представилось нечто подобное тому, чем были для своего времени баррикад-но-уличный стиль Блока и сверхчеловечески-коллективный — Маяковского. За прорицаньями мне послышался разговор о том, как истории быть вполне историей и мне — вполне человеком в ней. Резолюция помогла отвлечься от множества явлений, ста¬новящихся ненавистными в тот момент, как ими начинают лю¬боваться. Я забыл о своем племени, о мессианизме России, о мужике, о почетности моего призванья, о многочисленности писателей, об их лицемерной простоте, да и можно ли все это перечислить. Но вот вы не поверите, а в этом вся суть, мне по¬казалось, что и резолюция об этом забыла, как все это надо не¬навидеть для того, чтобы любить одно, достойное любви, что¬бы любить историю.
Теперь, когда с вашей легкой руки я лишился всех иллю¬зий, мне уяснился и источник моего самообмана. Мне подума¬лось, что резолюция идеализирует рабочего так, как мне бы того хотелось, то есть с тою смелостью, широтой и великодушьем, без которых невозможен никакой энтузиастический разгон в эпоху, понимаемую полно, то есть так, как ее позволяют пони¬мать приведенные выдержки. От такой идеализации резолюция воздерживается не по особенностям миросозерцанья, а оттого, что, имея много забот и привязанностей, она не может возвы¬сить до исторического уровня что-нибудь одно. По той же при¬чине падают цитированные утвержденья, и я позволяю себе дер¬зость усомниться в них по порядку.
Культурной революции мы не переживаем, мне кажется, мы переживаем культурную реакцию. Наличия пролетарской дик¬татуры недостаточно, чтобы сказаться в культуре. Для этого тре¬буется реальное пластическое господство, которое говорило бы мною без моего ведома и воли и даже ей наперекор. Этого я не чувствую. Что этого нет и объективно, явствует из того, что резо¬люции приходится звать меня к разрешенью тем, ею намечен¬ных, пускай и
