по своим очередям необратимых.
1929
ПАМЯТИ АНДРЕЯ БЕЛОГО
8-го января в половине первого скончался Андрей Белый. Умер величайший русский писатель, человек до конца не состарив¬шейся гениальности, всю жизнь раздиравшийся противоречи¬ями своих разнообразных задатков.
Имя каждого гения всегда отмечено созданием своей шко¬лы: творчество Андрея Белого — не только гениальный вклад как в русскую, так и в мировую литературу, оно — создатель гро¬мадной литературной школы. Перекликаясь с Марселем Прус¬том в мастерстве воссоздания мира первоначальных ощущений, А, Белый делал это полнее и совершеннее. Джемс Джойс для современной европейской литературы является вершиной ма¬стерства. Надо помнить, что Джойс — ученик Андрея Белого. Пришед в русскую литературу представителем школы симво¬листов, Белый создал больше, чем все старшее поколение этой школы, — Брюсов, Мережковские, Вяч. Иванов, Сологуб и др. Он перерос свою школу, оказав решающее влияние на все по¬следующие русские литературные течения. Мы, авторы этих первых посмертных строк о Белом, считаем себя его учениками.
Как многие гениальные люди, Андрей Белый был соткан из колоссальнейших противоречий. Человек, родившийся в семье
ням тысяч и миллионам; так — сравнительно мягка к специ¬альностям и именам. Этой неудовлетворенности не выправить никакой перестройкой, для этого надо родиться другим.
От этого недовольства собою мог бы избавиться, если бы в согласьи с основным тоном революции мог бы и сам обвинять и поучать, как Демьян Бедный, Горький и Маяковский. Одного я холодно принимаю, другого чту, как огромного писателя и человека, третьего горячо любил. Всем им общо то прирожден¬ное и возвышающее сознанье личной правоты, которого нет у меня и без которого такое морализирование немыслимо.
А только это и было и останется революционным.
Б, Пастернак
21 сентября 1932
ВЧЕРА ВЕЧЕРОМ В МОСКВУ ПРИЛЕТЕЛИ ТОВАРИЩИ ДИМИТРОВ, ПОПОВ И ТАНЕВ
Здравствуйте. В придачу к слышанному со всех концов света примите выражение восхищения — моего и моих друзей.
Год прошел под ежедневным отблеском вашего мужества. Спасибо за пример, за образец того, источником каких чудес может быть чувство долга.
Вы пожизненно обязали нас, украсив нам часть наших вос¬поминаний.
Б. Пастернак. ПаолоЯшвили. Тициан Табидзе. Николо Мицишвили
28 февраля 1934
русского ученого-математика, окончивший два факультета, изу¬чавший философию, социологию, влюбленный в химию и ма¬тематику при не меньшей любви к музыке, Андрей Белый мог показаться принадлежащим к той социальной интеллигентской прослойке, которой было с революцией не по пути. Если к это¬му прибавить, что во время своего пребывания за границей Ан¬дрей Белый учился у Рудольфа Штейнера, последователи кото¬рого стали мракобесами Германии, то тем существенней будет отметить, что не только сейчас же после октябрьской револю¬ции А. Белый деятельно определил свои политические взгля¬ды, заняв место по нашу сторону баррикад, но и в самом суще¬стве своего творчества должен быть отнесен к разряду явлений революционных. Этот переход определяется всей субстанцией А. Белого. Он не был писателем-коммунистом, но легче себе представить в обстановке социализма, нежели в какой-нибудь иной, эту деятельность, в эстетическом и моральном напряже¬нии своем всегда питавшуюся внушениями точного знания, это воображение, никогда ни о чем не мечтавшее, кроме конечного освобождения человека от всякого рода косности, инстинктов собственничества, неравенства, насилия, дикарства и всяче¬ского мракобесия. <...>
8 января 1934
НА ПЕРВОМ ВСЕСОЮЗНОМ СЪЕЗДЕ СОВЕТСКИХ ПИСАТЕЛЕЙ
Я приготовил и записал свое короткое слово и буду его сейчас читать, но в последнюю минуту я подумал о том, что у нас происходят прения, что в моих словах, наверное, будут ис¬кать намеков. Помните — в этом смысле я не борец. Личностей в моем слове не ищите, я его обращаю к моим сверстникам и людям, которые моложе меня по возрасту и работе. (Аплодис¬менты.)
Товарищи, мое появление на трибуне не самопроизвольно. Я боялся, как бы вы не подумали чего дурного, если бы я не выступил.
Двенадцать дней я из-за стола президиума вместе с моими товарищами вел со всеми вами безмолвный разговор. Мы об¬менивались взглядами и слезами растроганности, объяснялись знаками и перекидывались цветами. Двенадцать дней объеди¬няло нас ошеломляющее счастье того факта, что этот высокий поэтический язык сам собой рождается в беседе с нашей совре¬менностью, современностью людей, сорвавшихся с якорей соб¬ственности и свободно реющих, плавающих и носящихся в пространстве биографически мыслимого.
Среди нас есть члены с решающим и совещательным голо¬сом и гости, проходящие по билетам.
Поэтический язык, о котором я вам напомнил, звучал здесь всего сильнее в выступлениях людей с наиболее решающим го¬лосом — гостей без билетов, членов делегаций, нас посещавших. Поэтический язык во всех этих случаях достигал такой силы, что раздвигал границы действительности и уносил в ту область возможного, которая в социалистическом мире есть вместе с тем и область должного. Тогда пионеры из детей вообще превраща¬лись в ваших собственных, и вы открывали переливы вашего собственного голоса в словах курсанта Ильичева. И когда я в безотчетном побуждении хотел снять с плеч работницы Мет-ростроя тяжелый забойный инструмент, названия которого я не знаю (смех), но который оттягивал книзу ее плечи, — могли знать товарищ из президиума, вышутивший мою интелли-гентскую чувствительность, что в многоатмосферных парах, созданных положением, она была в каком-то мгновенном смыс¬ле сестрой мне и я хотел помочь близкому и давно знакомому человеку.
На этом поэтическом языке, товарищи, так много сказано в течение съезда, и сказано с такою силой, что к этому нечего прибавить, но так как я говорю об этом в день теоретических прений о поэзии, я воспользуюсь всем сказанным для вывода о существе той вещи, которая является предметом наших споров.
Что такое поэзия, товарищи, если таково на наших глазах ее рождение? Поэзия есть проза, проза не в смысле совокупно¬сти чьих бы то ни было прозаических произведений, но сама проза, голос прозы, проза в действии, а не в беллетристическом пересказе. Поэзия есть язык органического факта, то есть фак¬та с живыми последствиями. И, конечно, как все на свете, она может быть хороша или дурна, в зависимости от того, сохраним ли мы ее в неискаженности или же умудримся испортить. Но как бы то ни было, именно это, товарищи, то есть чистая проза в ее первородной напряженности, и есть поэзия.
В заключение — несколько дружеских пожеланий. Когда кончится съезд и прилив слышанного, и виденного, и испытан¬ного сменится отливом, я бы хотел, чтобы в тишине, обнажаю¬щей дно перед новым подъемом, каждый из нас остался с од¬ним только существенным и совершенным, вся же невесомая и бесполезная словесность оказалась отмытой, сполоснутой и унесенной переживаниями на съезде, явлением съезда, речами лучших из наших товарищей на съезде. А ведь их, к нашему сча¬стью, было так много!
Есть нормы поведения, облегчающие художнику его труд. Надо ими пользоваться. Вот одна из них:
Если кому-нибудь из нас улыбнется счастье, будем зажи¬точными, товарищи, но да минует нас опустошающее человека богатство. «Не отрывайтесь от масс», — говорит в таких случаях партия. У меня нет права пользоваться ее выражениями. «Не жертвуйте лицом ради положения», — скажу я совершенно в том же самом, как она, смысле. При огромном тепле, которым ок¬ружает нас народ и государство, слишком велика опасность стать социалистическим сановником. Подальше от этой ласки во имя ее прямых источников, во имя большой и дельной и пло¬дотворной любви к родине и нынешним величайшим ее людям
ПРИВЕТСТВИЕ ПО ПОВОДУ ДЕСЯТИЛЕТИЯ «НОВОГО МИРА»
Поздравляю редакцию с десятилетием журнала. Не верится, что это всего десятилетие, — столь определяющая часть жизни падает на эти годы.
Кажется, чуть ли не с первого литературного рождения жур¬нал вел меня, воспитывал и переделывал к лучшему. В особен¬ности, наряду с нынешним его руководством относится это к годам редактирования Вячеслава Павловича Полонского.
В моем представленье последние семь лет неразделимы, и для меня высшая честь и радость принести благодарность за них Ивану Михайловичу Тройскому.
Б. Пастернак
Декабрь 1934
НА КОНГРЕССЕ В ЗАЩИТУ КУЛЬТУРЫ
Поэзия останется всегда той, превыше всяких Альп прослав¬ленной высотой, которая валяется в траве, под ногами, так что надо только нагнуться, чтобы ее увидеть и подобрать с земли; она всегда будет проще того, чтобы ее можно было обсуждать в собраниях; она навсегда останется органической функцией сча¬стья человека, переполненного блаженным даром разумной речи, и, таким образом, чем больше будет счастья на земле, тем легче будет быть художником.
Июнь 1935
на деловом и отягченном делами и заботами от них расстоянии. (Продолжительные аплодисменты.)
[Каждый, кто этого не знает, превращается из волка в болонку, а если уж изменять нам родную фауну, то, конечно, в сторону ее повышения.]
Август 1934
ВЫСТУПЛЕНИЕ НА III ПЛЕНУМЕ ПРАВЛЕНИЯ СОЮЗА ПИСАТЕЛЕЙ СССР
Товарищи, я тоже взволнован, как и все до меня выступавшие ора¬торы. Я могу сказать, что всего ближе отволновался за меня Асе¬ев, когда он говорил о Белоруссии, о белорусской поэзии, когда он говорил о той радости, которую приносит близость языков.
Я ехал сюда, главным образом радуясь будущей встрече с Якубом Коласом, с Янкой Купалой, с Александровичем. Я ог¬раничусь сейчас только тем, что принесу им сердечную благо¬дарность за их существование (аплодисменты), за то, что они такие чистые, настоящие.
При мысли о них в сознании подымались такие имена, как Кольцов и Никитин. Я думал говорить о народной поэзии в этой связи. Но я так усидчиво и трудолюбиво выслушивал прения этих трех дней, что, постепенно зажившись на них, утратил свой
РЕДАКЦИИ «ИЗВЕСТИЙ ЦИК и ВЦИК», т. БУХАРИНУ
Видел Францию первый раз. Париж подавил своей красотой, красотой первоисточника, из которого в свое время, как заим¬ствование, рождались новейшие столицы Европы — Берлины и Петербурги.
На съезде самым замечательным было интуитивное и поч¬ти непостижимое понимание людьми, у нас не побывавшими, объективного значения совершающегося в СССР. Всего силь¬нее это выразилось в заключительных словах Андре Жида, про-изнесенных им с подъемом, единодушно оцененным трехтысяч¬ным собранием.
Несколько слов о родине. Несмотря на радушные приглаше¬ния во французские и английские деревни со стороны близких по духу людей из писательского мира, предпочитаю вернуться домой.
Всею кровью приветствую на столбцах вашей газеты доро¬гих соотечественников.
До скорого свидания Борис Пастернак
77 июля 1935
первоначальный пафос. Зато накопился материал, по которому полезно поговорить суховато, с некоторым снижением плана.
Когда Италия открыла военные действия против Абисси¬нии, «Известия» напечатали выдержки из толстовского дневни¬ка девяносто шестого, вероятно, года, времени первого нападе¬ния Италии на Абиссинию. Я эти выдержки прочел и был по-трясен сходством языка Толстого с языком Ленина по таким же вопросам. Я об этом упоминаю потому, что мне дорого это сход¬ство, пусть обманчивое по сути и мнимое, но разительное по тону, по простоте толстовской расправы с благовидными и об-щепризнанными условностями мещанской цивилизации и им¬периализма. Своей речи о Маяковском Мустангова предпослала обширное слово об истинных предшественниках нашей нынеш¬ней поэзии, она сделала это теоретически продуманно и в бо¬лее бесспорном разрезе. Следуя за нею
