Демья¬на Бедного. Начну с того, что я предпочитаю его большинству из вас, а дальше скажу и больше. Видите ли, товарищи, мне глу¬боко безразличны отдельные слагаемые цельной формы, лишь бы только последняя была первична и истинна, то есть мне без¬различно, художническая ли страсть, вроде описанной Бальза¬ком в «Неведомом шедевре», или какая-нибудь другая, являет¬ся источником крупного участия в жизни, лишь бы между авто¬ром и выражением не затесывались промежуточные звенья под¬ражательства, ложной необычности и дурного вкуса, вкуса, дурного в особом смысле: вкуса, дурного тем, что это есть вкус посредственности. И я скажу вам, товарищи, что Демьян Бед¬ный не только историческая фигура революции в ее решающие моменты фронтов и военного коммунизма, он для меня и по сей день остается Гансом Саксом нашего народного движения, и Маяковский, гениальности которого я удивлялся раньше мно¬гих из вас и которого любил до обожанья, на этом участке ни в какое сравнение с натуральностью Демьяновой роли не идет. Там, где один без остатка растворяется в естественности близ¬кого ему призвания, другой находит лишь точку приложения части своих бессмертных сил. Я беру это в разрезе историчес¬ком, товарищи, а не под углом зрения эстетической техники, и, во избежание новых кривотолков, на этом кончаю. (Бурные про¬должительные аплодисменты.)
Февраль 1936
Прежняя конституция сложила тело нового общества, ны¬нешняя — обозначает вступление его в полную историческую жизнь. Она представляет ему возможность полностью развить свою, зрелости и его строению отвечающую, душу.
Это праздник для мыслителя и художника, его долгождан¬ное, после всех его двадцатилетних метаморфоз, новое совер-шеннолетье. Итак, он не ошибался, радуясь и славословя даже и в минуту душевных затруднений. В прирожденной тяге к вели-кому, в неизменной вере в человека, давшего свое имя времени, он не мог не предчувствовать окончательного расковывающего исхода.
Законодатель, прибавивший этим созданием новые черты к своей славе, обессмертил себя задолго до этого акта. Бессмерт¬ным было и время, как пора в жизни человечества, недоступ¬ная забвению. Однако оставалась опасность, что осмысленье и творческое одухотворенье нами пережитого станет уделом бу¬дущих поколений, что мы завещаем им одну документацию нашего не до конца освещенного существованья, что мы не вый¬дем из стадии бездеятельной долговечности, как некоторое историческое данное, пусть и огромное. Конституция эту опас¬ность устраняет. Она перемещает задачу самоосознания из рук будущего в наши собственные. Это-то и называется свободой.
Свободна яблоня, гнущаяся до земли под тяжестью своего урожая. Свободна от пустоцвета, от незадач опыленья, от засу¬хи и червяка, ото всего того, что, ценою бесплодья, облегчило бы и выпрямило ее ветки.
Никогда (и в этом корень слепого обвинения меня и ряда художников в аполитизме), никогда не понимал я свободы как увольнения от долга, какдиспенсации, как поблажки. Никогда не представлял ее себе как вещь, которую можно добыть или выпросить у другого, требовательно или плаксиво. Нет на свете силы, которая могла бы мне дать свободу, если я не располагал уже ею в зачатке и если я не возьму ее сам, не у Бога или началь¬ника, а из воздуха и у будущего, из земли и из самого себя, в виде доброты и мужества и полновесной производительности, в виде независимости от слабости и посторонних расчетов. Так представляю я себе и социалистическую свободу.
В РЕДАКЦИЮ «ЛИТЕРАТУРНОЙ ГАЗЕТЫ»
В своем докладе о Чрезвычайном VIII Всесоюзном съезде сове¬тов тов. В. П. Ставский привел несколько моих строк из десятой книги «Нового мира», которые оценил как клевету на советский народ. Вот эти строки, в их взаимосвязи с предшествующим:
Народ, как дом без кром, И мы не замечаем, Что этот свод шатром, Как воздух, нескончаем.
Он — чащи глубина, Где кем-то в детстве раннем Давались имена Событьям и созданьям.
Ты без него ничто. Он, как свое изделье, Кладет под долото Твои мечты и цели.
Во второй строфе говорится о языке, в третьей, вызвавшей нареканья, о том, что индивидуальность без народа призрачна, что в любом ее проявлении авторство и заслуга движущей пер¬вопричины восходят к нему — народу. Народ — мастер (плот-ник или токарь), а ты, художник, — материал.
Такова моя истинная мысль, и как бы ее дальнейшая судь¬ба ни сложилась, я в ней не вижу ничего, с идеей народа несо¬вместимого. Происшедшее недоразумение объясняю себе од¬ной только слабостью и неудачностью этого места, равно как и вообще этих моих стихов.
Не откажите, пожалуйста, напечатать данное заявление.
С товарищеским приветом
Борис Пастернак
5 января 1937
В ПРЕЗИДИУМ СОЮЗА ПИСАТЕЛЕЙ
О чем думаю я, когда минутами выхожу из глубокого потрясе¬ния? Все эти годы складывались наши нравы, язык наших со¬браний, наш печатный слог. Как часто в это затаскивалась рука обмана, как часто, останавливаясь перед высокопарной недо-сказанностью и внутренне ей не веря, я, как оказывается, на¬талкивался на умышленную и заведомую недомолвку! Хочется, как рубашку, разорвать на себе все наше привычное словоодея-ние и остаться при одном голосе сердца, для подделки наиме¬нее благодарном. И что бы тогда, первым делом, напомнил он мне в эту страшную минуту?
Что никогда, вступая на наше обрывистое вековое бездо¬рожье, не ждали мы, люди поколения, ручательства от револю¬ции в благополучном ее исходе. Беспартийные и какие бы то ни было, связанные рожденьем с новым возрастом родины, пони¬мали мы, что если даже суждено нам, горя, сгореть в общей ка¬тастрофе, то и тогда достаточно будет векового посмертного нашего свеченья на благо будущего, чтобы благословить время, так нами распоряжающееся.
Но случилось невероятное. Сто лет, начиная от декабрис¬тов, готовилась русская революция, и вот она пришла, та са¬мая, о которой думал Пушкин, с тем самым Кромвелем, кото¬рый, может быть, мечтался ему. И по такой подготовке она долж¬на была стать социалистической.
Общества, которое бы зиждилось не на частной собствен¬ности, история еще не знала. Согласно ходячей преемственно¬сти, ее упразднение означало конец света. Но свет не кончился, государство стало расти и крепнуть в новой устойчивости.
Чего же тогда они хотели, если это чудо не остановило их, чему всю молодость служили? Этого никогда не пойму я, и не ищу, и боюсь понять, ибо как я стал бы после этого жить даль¬ше? Судьба, которую они себе приготовили, бледна по сравне-нию с тем, что они готовили современникам и потомству.
Б. Пастернак
24 января 1937
ВЫСТУПЛЕНИЕ НА IV ПЛЕНУМЕ ПРАВЛЕНИЯ СОЮЗА ПИСАТЕЛЕЙ СССР
Товарищи, не ждите от меня интересной и содержательной речи, забудьте, что это происходит на пушкинском пленуме. Как раз ввиду того, что за последнее время, — я в этом сам виноват, не¬которые мои слова вели к неясности, я воздержался от участия в пушкинских торжествах. Мне казалось кощунством в отноше¬нии этого имени, этой темы, подвергать ее в моих устах какой-либо превратности выражения. Это было бы пошлостью, это было бы неприличьем, от которого бы я никогда не отмылся.
Вот чем объясняется то, что я выступаю на этих прениях лишь во второй части. Но именно в этой второй части, где речь зашла о нас, мне брошено несколько обвинений, которые лич¬но меня, поначалу, оставили в полнейшем равнодушии, не так, как думает Фадеев — из-за зазнайства или чего-нибудь другого, а потому, что ничего схожего в себе на то, что было сказано, я не нашел, настолько это не похоже на то, что я знаю за собой, и что я есть, и чем я живу.
Поэтому меня это ничуть не обеспокоило, и я бы прошел мимо этих утверждений и дальше стал бы работать. В этом, в
ЗАЯВЛЕНИЕ В ГАЗЕТУ
Прошу присоединить мою подпись к подписям товарищей под резолюцией президиума Союза советских писателей от 25 ян¬варя 1937 года. Я отсутствовал по болезни, к словам же резолю¬ции нечего прибавить.
Родина — старинное, детское, вечное слово, и родина в новом значении, родина новой мысли, нового слова поднима¬ются в душе и в ней сливаются, как сольются они в истории, и все становится ясно, и ни о чем не хочется распространяться, но тем горячее и трудолюбивее работать над выраженьем прав¬ды, открытой и ненапыщенной, как раз в этом качестве недо¬ступной подделке маскирующейся братоубийственной лжи.
Борис Пастернак
25 января 1937
частности, ощущении совершенного спокойствия поддержал меня как раз доклад Ставского. Поддержал меня дельностью, спокойствием, плодотворностью своего тона. Он говорил о ра¬боте, призывал к работе. История работы, судьба работы гово¬рит в его докладе.
Но все это было бы так, если бы не одно соображение. Я просто подумал о том, что эти выступления могли заронить сомнения в вас и мы бы разошлись с этого пленума, и вы бы ушли с этим сомнением. Так нам расставаться до будущей встре¬чи, на следующем пленуме или дискуссии, невозможно, нель¬зя. Поэтому мне нужно объясниться. Если в этом имеется ка¬кое-то сомнение и если это нуждается в каком-то оглашении, то я должен вам заявить, или напомнить, что я весь всеми по¬мыслами, всем разумением с вами, то есть со страной и с пар¬тией, — и это не только по той автоматической очевидности, по которой чем больше человек любит жизнь, тем больше лю¬бит родину, и не только по внушениям долга, который даже при малейшем нравственном уровне каждому человеку доступен, а это так еще и по вольному выбору, если бы он еще требовался тут, если бы он был необходим.
Нельзя сказать, и это была бы пустая совершенно фраза, что вот все идеалы человечества достигнуты и нам больше не¬чего делать и мы будем жить дальше без идеалов и т. д. Все это совершенный вздор. Для того чтобы существовать и жить, нуж-но стремиться к идеалам.
Идеал бесконечен, и, сколько бы вы его не достигали, он рождает новые идеалы.
Но если есть еще такие недостигнутые идеалы, то для их достижения только у нас и есть возможности, потому что только наша действительность построена в направлении этих идеалов.
Очень прискорбно, товарищи, что по моим трем-четырем оплошностям, я готов их признать, — и по двум-трем обмолв¬кам на прениях, я должен ломиться в открытую дверь и высту¬пать в прениях.
Представьте себе теоретически человека ничем не удовле-творимого. Куда он может стремиться, куда он может хотеть двинуться, податься? В рамках настоящего и реального, чело¬век, если ему не стоится и не сидится на месте, которое он занял, стремится в сторону. В идее человек может тосковать по прошлому и стремиться к будущему.
Давайте разберем в отдельности все эти возможности. Что может быть на свете за вычетом нас? Это Запад, который в свою очередь распадается. Что представляет собой современный За¬пад? Это прежде всего фашизм, с его попранием мысли, куль¬туры и человечества. Прежде всего, на мой взгляд, это сначала самоубийство, а во вторую очередь смертоубийство. Фашизм с его философией конца, с поклонением концу, сознательным или несознательным, не говоря о
