за кото¬рым кутежничал и бесновался октябрь, английский поэт Чарльз Альджернон Суинберн закончил «Chastelard’a», в котором ти¬хая жалоба пяти Марииных строф вздулась жутким гуденьем пяти трагических актов.

В-третьих, в том, наконец, что когда как-то раз, тому назад лет пять, переводчик взглянул в окно, он не знал, чему ему удив¬ляться больше.

Тому ли, что Елабужская вьюга знает по-шотландски и, как и в оный день, все еще тревожится о семнадцатилетней девоч¬ке, или же тому, что девочка и ее печальник, английский поэт, так хорошо, так задушевно хорошо сумели рассказать ему по-русски про то, что по-прежнему продолжает волновать их обо¬их и не оставило преследовать.

Что это значит? — задался переводчик вопросом. Что там делается? Отчего сегодня так тихо (и ведь вместе так вьюжно!) там? Казалось бы, по тому, что мы туда посылаем, там должны бы истекать кровью. Между тем — там улыбаются.

Вот в чем чудо. В единстве и тожественности жизни этих троих и целого множества прочих (свидетелей и очевидцев трех эпох, лиц биографии, читателей) — в заправдашнем октябре неизвестно какого года, который гудит, слепнет и сипнет там, за окном, под горой, в… искусстве.

Вот в чем оно.

6

Существуют недоразуменья. Их надо избежать. Здесь место дани скуке. Говорят — писатель, поэт…

Эстетики не существует. Мне кажется, эстетики не существу¬ет в наказанье за то, что она лжет, прощает, потворствует и снис¬ходит. Что, не ведая ничего про человека, она плетет сплетню о специальностях. Портретист, пейзажист, жанрист, натюрмортист? Символист, акмеист, футурист? Что за убийственный жаргон!

Ясно, что это — наука, которая классифицирует воздушные шары по тому признаку, где и как располагаются в них дыры, мешающие им летать.

Неотделимые друг от друга поэзия и проза — полюса.

По врожденному слуху поэзия подыскивает мелодию при¬роды среди шума словаря и, подобрав ее, как подбирают мотив, предается затем импровизации на эту тему. Чутьем, по своей одухотворенности, проза ищет и находит человека в категории речи, а если век его лишен, то на память воссоздает его, и под¬кидывает, и потом, для блага человечества, делает вид, что на¬шла его среди современности.

— Начала эти не существуют отдельно.

Фантазируя, наталкивается поэзия на природу. Живой, дей¬ствительный мир, это единственный, однажды удавшийся и все еще без конца удачный замысел воображения. Вот он длится, ежемгновенно успешный. Он все еще — действителен, глубок, неотрывно увлекателен. В нем не разочаровываешься на другое утро. Он служит поэту примером в большей еще степени, неже¬ли — натурой и моделью.

7

Безумье — доверяться здравому смыслу. Безумье — со¬мневаться в нем. Безумье — глядеть вперед. Безумье — жить не глядючи.

— Но заводить порою глаза и при быстро подымающейся температуре крови слышать, как мах за махом, напоминая конвульсии молний на пыльных потолках и гипсах, начинает ширять и шуметь по сознанью отраженная стенопись какой-то нездешней, несущейся мимо и вечно весенней грозы, это уж чистое, это во всяком случае — чистейшее безумье!

Естественно стремиться к чистоте.

Так мы вплотную подходим к чистой сущности поэзии. Она тревожна, как зловещее круженье десятка мельниц на краю го¬лого поля в черный, голодный год.

1918, 1922

ПРЕДИСЛОВИЕ К САКСОВУ «ФЮНЗИНГЕНСКОМУ КОНОКРАДУ И ВОРОВАТЫМ КРЕСТЬЯНАМ»

Ганс Сакс, знаменитый в свое время популярный мейстерзин¬гер, то есть член художественного объединения ремесленников, занимавшихся в свободное время поэзией и музыкой, родился в 1494 году в Нюрнберге.

Одновременно отданный на восьмом году от роду в латин¬скую школу и в обучение сапожнику, он по окончании обоих курсов предпринял пешеходное странствование по значитель¬ной части Германии, — воспитательная мера, предписывавша¬яся всеми цехами своим подручным и подмастерьям.

По возвращении в родной город он получил звание масте¬ра сапожного цеха, каковое ремесло и почитал своим основным до сорокапятилетнего возраста, когда перевес получила поэзия, вскоре занявшая все его время. К этой поре относится и пе-ремена, наметившаяся в стиле и характере его поэзии. Усвоив чрезвычайно сложные и изысканные формы, завещанные мей-стерзангу лирикой Средневековья, Ганс Сакс много и ничуть не меньше своих современников поработал над окончательным обессмысливаньем этой манеры. Реформация, одним из дея¬тельнейших приверженцев которой явился Ганс Сакс в свое вре¬мя, влила новое и необычное содержание в эти необычайно уста¬ревшие формы.

Но не этим памфлетам, направленным против папы, не са¬тирам и не агитационным листовкам обязан он своим именем и своим значением в потомстве. Замечательны его «Масленични-ки», как всего удобнее, ценой неловкого словообразования пе¬ревести слово «Fastnachtspiel». Бытовые и дидактические эти интермедии изобилуют юмором, тонкой наблюдательностью и носят отпечаток недюжинной житейской мудрости. Усмешка присуща им в той высокой степени, в какой она почти всегда бывает единственным прибежищем большого ума, утомленно-го частыми социальными разочарованиями.

Общий нравственный упадок, обнаружившийся в реакци¬онное время середины XVI столетия в Германии, обрисован в них всесторонне и под самыми разнообразными видами эпиче¬ски беспристрастно. Мужиков горожанин Сакс не любил за их всегда прибедняющуюся жадность, слащаво-добросердечную жестокость, простодушно-дурашливую пронырливость и посто¬янное предательство — черты, нам, конечно, знакомые. Интер¬медии неизменно заключаются поучением, моралью, постоянно рифмующеюся с именем автора, с «подписью руки».

Там, где честный сапожник рисует чуждую ему породу симу¬лянта-дурачка, он подчеркивает это искусственное простоду¬шие искусственно-тупоумными приемами стихотворца (повтор¬ным задалбливанием и именно неловкой, а не какой другой, рифмы до совершенной тошноты, несоблюдением последова¬тельности в чередовании мужских и женских окончаний стро¬ки и др.). Переводчик постарается передать эти черты во всей точности. Заглавие и замечания даются в дословном переводе.

Ганс Сакс умер в 1576 году. Он оставил около двух тысяч (!) отдельных произведений. Большинство из них не издано и по¬ныне и в собственноручных списках замечательного сапожни¬ка хранится в стариннейших библиотеках немецких городов и княжеств, игравших роль в реформационном движении, — глав¬ным образом в Саксонии. Лет за восемь до смерти Ганс Сакс написал свою автобиографию под названием «Somma alPmeiner Gedicht»1. Это — сухой перечень главнейших событий и суще¬ственнейших произведений.

1922

КРУЧЕНЫХ

Стоит столкнуться с проявлением водянистого лиризма, всегда фальшивого и в особенности сейчас, в период постановки Пло¬дов Просвещения, как вспоминаешь о правоте Крученыха и прощаешь ему не только его вероятное пренебрежение к тебе и к тебе подобным, но и к поэтам, перед которыми преклоняешь¬ся. Его запальчивость говорит о непосредственности. Боль¬шинство из нас с годами примиряется с торжеством пошлости и перестает ее замечать.

Что ценного в Крученыхе? По своей неуступчивости он от¬стает от Хлебникова или Рембо, заходивших гораздо дальше. Но и он на зависть фанатик и, отдуваясь своими боками, распла¬чивается звонкою строкою за материальность мира.

Чем зудесник отличается от кудесника? Тем же, чем физио¬логия сказки от сказки.

Там, где иной просто назовет лягушку, Крученых, навсегда ошеломленный пошатыванием и вздрагиваньем сырой приро¬ды, пустится гальванизировать существительное, пока не добь¬ется иллюзии, что у слова отрастают лапы.

Если искусство при самом своем зарождении получило от логики единицу, то именно за это движение, выдающее его с головой.

Слабейшая сторона Крученыха — его полемика. Не говоря о том, что единоборство с академизмом банально до женствен¬ности и отягощено рутиной куда более обветшалой, чем акаде-

1 «Сумма моих стихов» (нем.).

мические традиции, Крученых замечателен тем, что ведет борьбу либо бесплодную, либо с победами, инсценированными до подтасовки. Его изучение Пушкина или спор с Брюсовым приводят в недоуменье. От поэта, поражающего сознаньем в тех положеньях, когда поэзия всего чаще его теряет, ждешь ума если не исключительного, то хотя бы последовательного. Мир, облю¬бованный Крученыхом, составляет обязательную часть всякого поэтического мира. Этот элемент часто добровольно оттесня¬ется художником. Крученых это знает, но его знанье носит маля-рийный и перемежающийся характер.

В пароксизме остроты и в поисках союзников он открыва¬ет заумь и у Сейфуллиной. Когда же из каких-то противополож¬ных соображений он перестает слышать Пушкина, в его глухоту не веришь и она кажется неумелой симуляцией. Двойственность тем более удивительная, что во всем остальном это вполне цель¬ный и последовательный человек.

27 мая 1925

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Милый мой, на что тебе это предисловье? В рекомендации ты не нуждаешься. Убеждать людей, которые этого еще не знают, поздновато. Дело это не мое, да оно бы меня и утомило. Ты из нас самый упорный, с тебя пример брать. Вот похвала тебе. А вот новогоднее напутствие твоей книжке. При¬поминая состоянья, в каких мы ее слушали, можно пожелать твоим читателям той неомраченное™, которая открывала нам множество вещей, в каноническом искусстве невозможных.

Исчезала видимость литературы. Память о смысле отмира¬ла, как воспоминание о смешной и быстро взятой назад пре¬тензии. Чуть-чуть отдавало театром, но как отраслью цирковой. Все категории ускользали. Оставалась лишь острота общей заме-чательное™, натуралистической, двухминутной, как у талант¬ливых имитаторов. Беглая разорванная наблюдательность заставляла смеяться в местах, лишенных прямого комизма, и сквозь этот смех широкие типические картины природы, одна за другой, вплывали в сознанье, вызванные резким, почти фо¬кусническим движеньем, родственным основной очковтира¬тельской стихии искусства.

Несколько слов о последнем. Роль твоя в нем любопытна и поучительна. Ты на его краю. Шаг в сторону, и ты вне его, то есть в сырой обывательщине, у которой больше причуд, чем принято думать. Ты — живой кусочек его мыслимой границы. Даже грубейшая его формула, формула эффекта (сражающего воздействия) шире той области, которую ты себе отвел. Мгно¬венность рискованной бутафории и мгновенность неподго¬товленного воодушевленья друг от друга неотделимы в лири-ческом приеме. Это одно молниеносное целое. Но даже и оно кажется тебе недостаточно узким, и ты из этой элементарной пары совершенно выбрасываешь вторую, одухотворяющую часть.

Если положенье о содержательности формы разгорячить до фанатического блеска, надо сказать, что ты содержательнее всех. Есть множество примеров, и это, конечно, все, кого ты поно¬сишь, равно как и все те, кого ты по дружбе не трогаешь, в том числе Маяковский, Асеев, я сам и множество других, относи¬тельно которых с теченьем времени все уместнее становится вопрос: «Все ли это еще искусство или давно стабилизировав¬шаяся широковещательная банальность?» Тебя, разумеется, та¬кое сомнение коснуться не может. Вопрос о том, искусство ли уже то, что ты даешь, — единственно возможный в твоем слу¬чае, давно разрешен. И ты так крепко держишься за творчество в его ребяческой стадии, что можно не бояться никаких пере¬ходов. Их не будет. Ты его молодости не допустишь.

25 декабря 1925 г.

ЛИЛИ ХАРАЗОВА

Я увидел Лили Харазову впервые весной 1926 года и по стихам, а еще более по ее несовершенным представлениям о поэзии, догадался, что искусство в ее судьбе только случай и что неот¬разимо обаятельная, богато одаренная и глубоко несчастная, она свободна и не порабощена им. История ее жизни, ею тогда же рассказанная, все мне объяснила. Пересказывать эту страшную повесть невозможно, потому что люди, в ней замешанные, на¬лицо, обвинительницы же их нет в живых.

В 1918 году, пятнадцати лет от роду, ей пришлось разом, чуть не из-за стола покинуть Швейцарию,