собой все до основанья. Здесь он этого не успел, выбитый раньше ожи¬дания. Он спешил наверстать упущенное.

Обгоняя войска на марше, мы с широкой пыльной дороги свернули на тряский лесной проселок. Над нами ленивыми фигурными кругами заскользили самолеты. В них десятью черными облачками пыхнули зенитки. С конца 1941 года я не видал немецкой авиации. Не было ее в эти дни затишья и над армией, где мы находились. С понятным чувством встретили мы старую знакомую московских кровель.

Остановив машины, мы отошли в кусты. Где-то впереди, очевидно за лесом, и на оставленной нами дороге началась бом¬бежка.

Немного погодя, мимо тянувшихся без конца усталых бой¬цов и лошадей, мелькавших на каждом шагу немецких надпи¬сей, дымившихся на ходу полковых кухонь и располагавшихся в сосновой роще замаскированных батарей, мы въехали в за¬жженный с воздуха город. Мы стали его осматривать. Он пылал с нескольких концов. Как щенята из-под брюха суки, языки пламени жадно лизали и посасывали края железных крыш или неистовствовали, вырываясь наружу. Мы пошли на немецкое офицерское кладбище в середине города.

Его хорошо описал Всеволод Иванов. Среди пыли и мусо¬ра соседних разрушений этот лес выстроенных по ранжиру чер¬ных орденских крестов казался голосом самой ограниченности среди бессмертного безмолвия страданья.

Не все иностранцы знают: совсем недавно Россия была ку¬печеской страной. Блеску наших умственных верхов завидова¬ла Европа. Это наше дело, почему, купеческие сыновья и дети профессоров, не говоря уже о народе, мы на время по-своему распорядились нашими запасами и знаньями. Кто хочет судить Россию по густоте устоявшегося уклада, должен был это сде¬лать до 1914 года. Теперь предмет ее гордости иной.

В спаленных ли неприятелем областях, в индустриальной ли близости Москвы, или на не тронутом войною Востоке, лицо ее одинаково, несмотря на военные и географические разли¬чья. Подобно кинувшейся в лицо бледности или краске, все ее черты заслонены светом ее нынешнего, никому не снившегося исторического часа. Ее природой остается природа ее перево¬рота. По замыслу врага его война должна была быть тою раз в тысячелетье разорвавшейся эпохальной бездной, которая вме¬сте с Европой и всем ему не угодным должна была поглотить главный предмет его ненависти — русскую революцию. Между тем как раз русская революция, то есть наша добровольная скромность и привычка к лишеньям, оказалась эпохальной без-дной, поглотившей его войну.

Мосты в городе взорваны. Случайно уцелела земляная на¬сыпь заводской плотины, на которой мы стоим. Теперь это един¬ственная переправа. Прямо перед нашими глазами на одной из улиц, ведущих к берегу, проходят заботы и треволненья приозер-ных жителей. Одни ищут фельдшера для раненых, другие тащат куда-то столы, койки и пустые кадушки, третьи давно что-то обсуждают посреди дороги. Их не много, и их голоса беспре¬пятственно разносятся по пустому городу, как по недостроен¬ному дому или брошенной на зиму усадьбе.

Слева вдаль уходящая территория машиностроительного завода. Его взрывали трижды. Один раз — мы, эвакуировав обо¬рудование, и два раза, при нашем приближеньи, — немцы.

Там, где прежде были турбины и откуда время от времени доносится плеск и капанье воды, разрушенные цеха заросли густым и сочным лозняком. Остальное глушит белена и пыль¬ный, выше человека разросшийся репейник. Вавилоны погну-тых ферм и лабиринты полопавшихся пролетов, на которые, вплоть до самого дальнего, загляделось, как прищурившееся, осеннее солнце.

Посреди завода братская могила. Если верить надписи, в ней заботами населенья с ведома противника погребены уби¬тые красноармейцы. Но вот к нам подходят. Разбившись подвое, по трое, мы вступаем в разговоры.

И прежде всего мы узнаем правду о могиле посреди завода. Нам рассказывают о старом желчном скопидоме, утвержденном немцами городским головой, и о молодом типографском работ¬нике, ко времени прихода немцев сидевшем за кражу и из тюрь¬мы попавшем в помощники бургомистра. Когда в начале янва¬ря 1942 года, в течение нашего первого наступления, мы нена¬долго вернули город и потом его оставили, 143 человека были расстреляны по распоряжению градоправителя на дворе заво¬да. Они-то и похоронены в братской могиле. Обыкновенно же казненных не зарывали, рассказывают нам. Их приканчивали на берегу (нам показывают это место) так, чтобы тела падали с мыса в озеро, а зимою в прорубь.

Мои товарищи разговаривают с женой партизана Востру-хина Марьей Кузьминишной. Долго, играя с огнем, она под¬держивала связь с мужем. На нее донесли и после полицейской отсидки приказали найти и указать его след. Она разыграла смертельно опасную комедию его притворных розысков, обойдя ближние леса под немецким конвоем. Но теперь она действи¬тельно не знает, где ее муж и жив ли он, и спрашивает Иванова и Федина, где разместится райком, чтобы об этом справиться.

Другая группа окружает местного железнодорожного маши¬ниста и его семью. На вчерашнем вынужденном отходе они по¬теряли друг друга и лишь несколько минут тому назад нашли. Сцены неизвестности друг о друге и нечаянных встреч совер-шаются на наших глазах. Но, разумеется, это исключенья, и в трагедии семейных гибелей, пропаж и разминок — ничем не искупимы и к небу вопиют неисчислимые страданья потеряв¬шихся детей.

Я беседую с Риммой, славною девушкой со светлыми, на¬чесанными на лоб волосами. С ее лица не сходит та рассеянная и немного возбужденная улыбка, которую ленивые военные корреспонденты, не привыкшие ни над чем задумываться, кро¬ме гонорара, называют улыбкой радости. Между тем в этой улыбке целое историческое таинство. Это улыбка усталости, раздвигающей скулы и челюсти смертельно перемучившегося человека в момент облегченья, ни о чем не думающая и ничего не спрашивающая улыбка поколенья, связывающая нас и собе¬седниц почти телесным блаженством одного языка и понима¬ния. Римма хочет в армию и спрашивает о формальностях при¬ема.

Как просятся девушки в армию? В ряде случаев это одино¬кие, у которых близкие умерли, убиты или пропали без вести. Сердце их ищет утешенья, а руки — дела. Армия для них семья, чистый угол и кусок хлеба, главное же — источник покоя, пол-ный желанной человеку жертвенности.

Нас с Риммой все время прерывают. Подходит дряхлый обыватель с палочкой, в сапогах и тройке, с бороденкой, каких у нас уже не носят, и, что-то шамкая, трясущимися руками вы¬нимает бумажник. Подходит насмешливого вида любопытный с такою же бородкой и сопровождает поясненьями глухое бор-мотанье первого. Нам показывают открытку, полученную им от племянника с его работы, из Германии. Я вижу новую немец¬кую почтовую марку с профилем Гитлера. Племянник пишет, что живет хорошо, только не дают спать клопы и мухи, и жаль, не захватил с собой деревянного изделья по мерке (гроба).

Нам с Риммой все время мешают, и потому наши разгово¬ры вертятся вокруг пустяков. Как зарабатывали при немцах, чем жили? Были ли товары в лавках? «Только советские, — отвечает Римма, — и то остатки вначале, а больше ничего». На бывшем дизельном заводе изготовляли сковороды, а при заводской конторе, обращенной в покойницкую, гробы для офицерского кладбища. Главною работой было рытье окопов, возка леса, на¬стилка накатов в блиндажах и боковая маскировка дорог. За дневную выработку давали 250 г хлеба и горсточку пшена. Всех держали в страхе, унижали слабых, в особенности же издева¬лись над собственными штрафными. Римма торопливо расска¬зывает об этом и вдруг обрывает. Мимо проходят несколько человек, в их числе незнакомый майор. «Его надо остановить, — говорит Римма, — этот военный знает, где муж Вострухиной, а ей это неизвестно, они незнакомы». — «Так остановите», — говорю я. «Я робею», — отвечает Римма. Я окликаю майора. Римма подбегает к нему. Вскоре оба подзывают Вострухину. Она возвращается сияющая к Федину и Иванову. «Муж жив, — гово¬рит она. — Получил два ордена».

Все время из горящего дома на озерной набережной доно¬сятся звуки «Чижика». Говорят, там бренчит на пианино маль¬чик, оставшийся без отца и матери. Его здесь знают. Тут же я слышу, как наши военные сговариваются взять его с собою. Близится вечер. Мы решаем ехать к себе на стоянку, попутно объехав город. Римма садится к нам в машину, в качестве путе-водительницы.

Пожар разгорается. Высшее педагогическое училище в го¬роде объято морем пламени. Мы подъезжаем к зданию другой школы. Ввиду гигиенических преимуществ оно было занято немцами под баню, при которой имелись пивная и колбасная. Вот где вволю разгулялось художественное воображение наше¬го меченосца.

По стенному фризу, подобно порхающим амурам, пущены круглорожие малые с ножами, верхом на свиньях. Под ними соответствующая самодеятельность в легких двустишьях. Как гармонирует эта идиллия с заглядывающим из-за двери крова¬вым заревом и осторожно спускающейся на минированную зем¬лю ночью!

Мы подъезжаем к вытянувшемуся в длину тесовому доми¬ку с двумя крылечками и садом, где мы стоим. Я прошу, чтобы Римму угостили обедом в офицерской столовой, но мою прось¬бу исполняют только вполовину, потому что кухня только что подошла и ничего не готово. Мы с ней прощаемся и, стараясь не стучать сапогами, поодиночке проходим на нашу походную квартиру.

Ее нынешние хозяева приятели прежних, подчинившихся распоряженью о выезде, ходят по неубранным комнатам, за¬громожденным сдвинутой в беспорядке мебелью, копают днем картошку и рубят капусту и продолжают принимать знакомых, которые сбежали с полпути от неприятеля или возвращаются из лесных укрытий со страшными рассказами об утренней бом¬бежке на большой дороге.

Почти впотьмах мы отправляемся ужинать в столовую Военного совета. У входа, между березовыми балясинками цвет¬ника, излюбленной ограды немцев, две дамы в серых боа и шляпках, как на работах Серова, спрашивают, где состоится торжественный митинг по случаю освобожденья города, о ко¬тором мы еще не слыхали.

1943

ПОЕЗДКА В АРМИЮ

1

С недавнего времени нами все больше завладевают ход и логика нашей чудесной победы. С каждым днем все яснее ее всеобъединяющая красота и сила.

Победил весь народ сверху донизу, от маршала Сталина до рядовых тружеников и простых бойцов (на войне это — глав¬ные герои), — победил весь народ, всеми своими слоями, и ра¬достями, и горестями, и мечтами, и мыслями. Победило разно-образье.

Победили все и в эти самые дни, на наших глазах, открыва¬ют новую, высшую эру нашего исторического существования.

Дух широты и всеобщности начинает проникать деятельность всех. Его действие сказывается и на наших скромных занятиях.

2

Бригадой, числившей несколько литературных имен, мы ездили в части, бравшие Орел в дни, теперь уже далекие, когда Брянск и Смоленск еще не были нашими, но уже чувст¬вовалось, что они ими будут. Жизнерадостно до легкомыслия покатили мы утром на грузовой машине, развивая бешеную ско¬рость, и пестрое Подмосковье вихрем замелькало навстречу. Тех¬ническое совершенство машины и наши бумаги давали нам право стрелою уноситься от прочего движения, но в минуты задержек соотношение уравнивалось, и отставшие обгоняли нас, и был такой плотный военный, к нижней губе которого прилип и трепетал на ветру обрывок папиросной бумаги. Он по несколь¬ку раз обгонял нас на открытом «виллисе»