Человек реален и истинен, когда он занят делом, когда он ремесленник, крестьянин, или великий, незабывае¬мо великий художник, или же учений, творчески пости¬гающий истину. Некоторые из вождей социал-демокра¬тии, с одной стороны, и Ницше — с другой, стремились стать поэтами, музыкантами или композиторами и по-терпели неудачу. Тогда они в ярости и отрицании нача¬ли потрясать мировые устои. В них нашла свое крайнее выражение, так сказать, нетворческая часть образован¬ного европейского общества на грани прошлого и ны¬нешнего столетий. Думали, рассчитывали, претендова¬ли… Все было лишь видимостью и предположением. Какая противоположность — Гёте и Вагнер, если огра¬ничивать примеры Германией, которые сами — олице¬творенное творчество, полное жизни и победы, чей каж¬дый след остается явным и осязательным и продолжает жить.

Человек достигает предела величия, когда он сам, все его существо, его жизнь, деятельность становятся образ¬цом, символом. Не будь других объяснений безуслов¬ной ценности отдельной личности, сказанного о сим¬волической сущности героизма и героя было бы доста¬точно, чтобы обосновать эту высшую ценность.

oder ein schцpferischer Gelehrter, ein Wahrheitsentdecker. Manche Fьhrer der Sozialdemokratie einerseits, Nietzsche andererseits wolten Dichter oder Musiker, Komponisten werden und litten am MiЯerfolg. Da wurden sie kritisch, weltenstьrmish, wьttend. In ihnen polarisierte sich sozusagen der unfruchtbare Teil der intellektuellen europдischen Gesellschaft um die Jahrhundertwende. Man meinte, nahm an, bean¬spruchte… Alles war hier Schein und MutmaЯung. Welcher Gegensatz zu Goethe und Wagner zum Beispiel, um deutsche Falle anzufьhren, die selbst verkцrperte riesige Tatsachen waren, voll von Dassein und Sieg, deren jede Spur offenbar und greifbar bleibt und zu leben fortfдhrt.

Der Mensch erreicht sein GrцЯtes, wenn er, wenn sein leibliches Selbst, sein Leben, seine Betдtigung «Musterbegriff», Symbol wird. Gдbe es keine andere Grьnde fьr den unbedingten Wert des einzelnen, der Persцnlichkeit, hдtte es des Gesagten genьgt (ьber das symbolische Wesen der Helden und des Heldenideals), um diesen hцchsten Wert zu begrьnden. Jeder Mensch, jeder Eizelne ist eine Seltenheit und eine Einzigkeit. Weil sein Gewissen eine Welt bildet. Weil diese Welt in der Eiheitder Idee, im Symbol sich vollendet und Abschlus bringt1.

Каждый человек, каждый в отдельности — единственен и неповторим. Потому, что целый мир заключен в его совести. Потому, что в единстве идеи, в символе нахо-дит этот мир свое окончание и завершение. 1 Это знали греки, это понято в Ветхом завете. Что оз¬начает чудо самопожертвования, рассказано в Новом завете. При первом взгляде на существо вашего вопроса я счел, что смогу по достоинству оценить Ницше и круг его идей. Но я вновь наткнулся на старое недоразуме¬ние. Его отрицание христианства само взято из Еванге¬лия. Разве он не видит, из чего творит своего сверхчело¬века? Таким слепым может быть только полный диле¬тант, дилетант во всем. Как удалось все это понять бед¬ному, менее начитанному и образованному Сёрену Киркегору? (нем.)

Das wussten die Griechen, das verstand der Alte Testament. Dass das aber ein Mysterium der Selbstaufopferung ist, hat das Neue veschдrft. Als ich den ersten Blick auf den Gegenstand Ihrer Frage warf, hoffte ich, Nietzsches und seiner Gedankenwelt wьrdigend gedenken zu kцnnen. Aber wieder hat mich das alte MiЯverstдndnis angestoЯen. Sieht er denn nicht, woher er seinen Ьbermenschen schцpft? So blind kann nur ein vцlliger Dillettantentum, ein Dilettan¬tentum in allem, sein. Und warum verstand das alles der дrmere, der weniger belesene, und weniger gebildete Soren Kirkegaard?1

1959

НЕОКОНЧЕННЫЕ НАБРОСКИ, ЗАМЕТКИ

ИЗ СТУДЕНЧЕСКИХ ТЕТРАДЕЙ

* * *

Этот предмет прекрасен; значит ли это, что со мной должен со¬гласиться всякий, кто выражает притязание на вкус, если бы я достиг соглашения, такое соглашение только затемнило бы для меня как для философа общезначимость понятия прекрасного.

Но если бы встретилось двое людей, спор которых проте¬кал бы в той странной форме, что первый утверждал бы красоту оркестра Римского-Корсакова, а другой отрицал бы, устанав¬ливая красоту за творениями Скрябина, или боролся бы против XVIII века с XIX-ым в руках, если бы мы имели несогласие, вылившееся в странную форму, тогда общезначимость была бы изолирована от своего содержательного момента, поскольку крайнее несогласие и противопоставление признаваемых форм взывало бы к общей почве спора, чтобы не быть нелепым. Мы имели бы в обоих случаях систему психологических мотивов, определяющих эстетический критерий.

Чтобы следовать своему примеру, поклонник Римского-Корсакова был бы психологическим типом, исследованным фор¬мальной школой; каноничность представлений вот что являло бы собой преддверие того святилища, где стоят его эстетические кумиры; во втором спорящем мы имели бы субъекта ассоциа¬тивного типа, того, который склонен к нагроможденной альте¬рации в музыке, напряженное внимание которого тожественно рассеянной очарованности, столько личного и унесенного в прошлое является, чтобы дефилировать перед ним, распахнув¬ши единство его эстетического объекта. Художник дает такому психологическому <типу> своеобразное наслаждение.

* * *

Точно так же, как наука, исследуя природу, достигала подъема своего не в пестроте случайно нахватанных фактов, сводимых к произвольному единству, но только в открытии постоянно простых и дающих непрерывные выводы математических то¬чек зрения, — так точно и искусство переживало всегда неми¬нуемый распад, переходя от интегрирующего принципа формы к стилизации, эстетизму и прочим бездеятельным и произволь¬ным в их возникновении началам. Графическая стихия изобра¬зительных искусств была и будет всегда корнем всех тех разветв¬лений, которые, по-видимому, существуют раздельно только в том смысле, в каком вообще существуют и могли существовать заблуждения; в том смысле, в каком существуют заблуждения; в том смысле, в каком существовала Птолемеева система и сред¬невековое естествознание. Рисунок должен приводить к коло¬риту и живописи, с одной стороны, к явлениям декоративного и стилизационного порядка, с другой, как к таким свойствам произведения, которые вызваны, обусловлены, подсказаны и внушены им; если только они не подразумеваются уже его ла¬конической и всеисчерпывающей полнотой.

Творчество начинается с рисунка, изложения, мелодиче¬ского сообщения и так далее, но никогда не с тех элементов, которые порождают это движение на своем пути. Интерес к обращенной последовательности этих слагаемых постоянно свидетельствует о бессилии и бесплодии творческого влечения к выразительности. Когда интерес к стилизованной графике преобладает над увлечением живым рисунком, это свидетель¬ствует о двойном заблуждении: это говорит о беспомощности рисунка и о зависимости воображения художника от существу¬ющих стилей и форм. Художник заговаривает о чем-нибудь не для того, чтобы высказать нам что-нибудь свое, но только для того, чтобы повторить на сказанном целый ряд существующих в обороте акцентов, ударений и интонаций. Склонность к эф¬фекту прежде всего и во что бы то ни стало ничего общего с ис¬кусством не имеет.

Техника и виртуозность имеют дело с неделимым целым и с непрерывностью там, где приверженец эффекта драпирует свои хромые и несвязные ухватки на эффект рассчитанными частностями законченного произведения. Законченное произ¬ведение неизбежно в силу жизнеспособности элемента, создав¬шего его, обладает стилем и декоративными достоинствами.

Ложное дарование спешит начать все со стиля и декоратив¬ности; в этом сказывается его инстинкт самосохранения; эф¬фектом он анестезирует зрителя с самого начала и с самого же начала набрасывает на процесс своей работы стилизованную драпировку, которой принято доверять, как доверяет зритель¬ный зал еще не поднятому занавесу на том основании, что вчера спуск этого самого занавеса не заключал в себе шарлатанства.

Fкtes galantes1 когда-то были доведены художником до той степни, когда полотно это по естественной последовательности творческих моментов стало обладать целым множеством вто¬ричных достоинств, связанных с эпохой их создания и с духом того времени. Стадия эта достигнута полотном. Зрители могут спокойно разойтись, насладившись тем, что художник вел их глаз через сложную сеть живописных перипетий, преодолел их и вывел, наконец, из этого лабиринта; то, что зрители способны сейчас судить о стиле, декоративности и колорите, означает только то, что, благодаря Бога и Ватто, они могут без труда ог¬лянуться на путь их глазом пройденный.

Зрители могут разойтись, занавес второстепенных досто¬инств опущен. Завтра их соблазнит Бенуа этим занавесом вто¬ростепенных достоинств, немало не помышляя о том, что его опусканию должно предшествовать хоть что-нибудь, с ним, Бе¬нуа, так или иначе связанное.

Пастернак стоит среди ныне живущих русских художников особняком, потому что он составляет исключение в их среде. Исключением же его надо признать потому, что прямая после¬довательность изобразительного творчества подсказана ему чу¬тьем, темпераментом и дарованием. Он и начал, как и все, с импрессионизма и, как и все, ему изменил. Но между тем, как его товарищи бросились в объятия второстепенных достоинств, он один когда-то мужественно и уверенно пошел от вероятного родника формы, от линии, рассчитанной на цельность и не¬прерывность, линии уверенного в виртуозности и мастерстве художника, линии, твердо знающей, что рука, ведущая ее, вос-

1 Галантные празднества (фр.).

создаст живую кровеносную ткань природы, не осекаясь ни на чем и в срок достаточно мгновенный для того, чтобы живая кровь, как в натуре, не обогнала ее и не оставила ее позади <сего>, обреченного на удел атрофированной линии, наконец уповающей на то, что, быть может, рука художника, выпустив ее, наконец, и пустив ее в ход по полотну, даст ей право щего¬лять второстепенными достоинствами, а если и не даст ей, то разве то наслаждение < >

1910-1911

* # *

Может быть, тема о бессмертии души в такой постановке неспо¬собна остановить философского внимания. Но, может быть, фи¬лософское внимание вообще являлось непрошенным к этой теме.

Перед тем, как приступить к диалогу о бессмертии, Платон зачем-то рассказывает о периодическом сне Сократа. Какой-то внутренний голос неотступно требует музыки от него — лири¬ческого творчества. Каждая ночь приближает его к порогу ос-вобождения, за которым бессмертие. Бессмертие философа — бессмертие сознания идей. Но одно и то же сновидение возвра¬щается и требует своего. Сократ не знает прямого смысла; он уклоняется от сна; он иносказательно подчиняется ему: его философия — высшая музыка; он умрет — покорясь демону — занятый музыкой в ином смысле.

Но вновь приходит сновидение. На этот раз его требование совсем недвусмысленно, оно хочет обычной музыки, как ее зна¬ет народ, вr)|uфfir)v цогюисгуу1, настоящей лирики.

Это предсмертное внушение; Сократ должен умереть лири¬ческим поэтом. Что же это, последние счеты с землей?

И этот странный, загадочный клочок тонет в диалектиче¬ском потоке. Далее — от лица пифагорейцев ставится, оспари¬вается и утверждается положение бессмертия.

Сократ занят музыкой здесь. Но только в переносном своем смысле.

Жаль.

1 обыкновенной музыки (греч.).

Музыка вообще постоянный спутник великой [туманнос¬ти] звезды бессмертия на горизонте древности. Часто можно наблюдать прохождение музыки, в обрядах и упоминаниях, через ее светящуюся даль.

Тогда наступает затмение темы. В затмении можно овла¬деть ею.

Естественное терпело крушение в культе Диониса. К нему как к полюсу прибивало великим волнением бессмертия мно¬жество обычаев, мифов, сновидений. Но Дионис не столько бог, сколько культ, не столько цель экстаза, сколько то, что гонит разгон оргий перед