где она родилась и безот¬лучно выросла, воспитываясь в одном из лучших пансионов Цюриха на средства, которыми в обществе дочерей американ-ских миллиардеров могла не интересоваться, и одной, без род¬ных, ни слова в жизни не слыхав по-русски, переехать в Рос¬сию времени гражданской войны, разрухи, голода и тифа, то есть в мир, для воспитанницы нейтральной страны более не-ожиданный, чем переселение народов, в жизнь, из которой неза¬долго перед тем до последней гайки вынули старое государст¬во, в призрачный воздух, лишенный нравственной плотности и на тысячу верст кругом свиставший пустыми пазами несложив¬шихся привычек, в строй городов, в полном снаряжении замер¬завших среди непроходимых лесов и вымиравших на земле, отданной всему земледельческому населению, иначе говоря, в действительность, казавшуюся тяжелым сном, который забудет¬ся, едва проснешься.
Тут она попала в среду, никого ничем, кроме путаницы и горя, никогда не дарившую, где став на семнадцатом году мате¬рью, навидавшись нравов и натерпевшись нескончаемых обид и мучений, набралась о жизни таких понятий, которые явля¬лись порукой, что любая радость, сужденная ей впредь, неми¬нуемо обернется для нее несчастьем.
Под посредственностью обычно понимают людей рядовых и обыкновенных. Между тем обыкновенность есть живое ка¬чество, идущее изнутри, и во многом, как это ни странно, отда¬ленно подобное дарованию. Всего обыкновеннее люди гениаль-ные, которым сверхчеловечество кажется нормальной нрав¬ственной мерой, суточным рационом существования. И еще обыкновеннее, неописуемо, захватывающе обыкновенна — природа. Необыкновенна только посредственность, то есть та категория людей, которую издавна составляет так называемый «интересный человек». С древнейших времен он гнушался ря¬довым делом и паразитировал на гениальности, которую неиз¬менно извращал, не только перевирая ее прямые ученья, но и ее собственные средства, потому что всегда понимал ее как ка¬кую-то лестную исключительность, между тем как гениальность есть предельная и порывистая, воодушевленная своей собствен¬ной бесконечностью правильность. В особенности повезло по¬средственности в наши времена, когда романтику, анархизм и ницшеанство она подхватила как роспись вольностей, дарован¬ную ее бесплодью.
В среде таких людей и получила Лили — существо с прямо противоположными задатками — свое горькое житейское по¬священие. Ей было двадцать два года, когда меня с ней позна¬комили. Несмотря на испытанное, в ней жил еще в неприкосно-венности тот шаловливо-мечтательный, застенчиво-задорный ребенок, каким она, вероятно, была, когда у себя на родине увле¬калась Моисеи и дружила с Вилли Ферреро, и которым, веро¬ятно, оставалась, когда год спустя, на другом конце земли, вновь заброшенная всеми и ото всех отрезанная, рожала сына в чу¬жом осажденном городе под артиллерийским обстрелом.
Существо ее мне показалось нетронутым, все пути были ей открыты, всего легче было предположить, что искусство когда-нибудь овладеет ею не на шутку и станет ее настоящим призва¬нием. Тем более больно было видеть, что это не так и что силы ее подкошены, если и не исчерпаны вконец. Было только одно средство поправить ее и даже осчастливить, но по многим при¬чинам оно было неисполнимо. Ее следовало, и еще не поздно было, вернуть в Швейцарию. В надобности этой меры, и без того очевидной, особенно убеждала странная рассеянность, сопро¬вождавшая все движения Лили. Это было состояние человека, наполовину отсутствующего, забывшего где-то что-то важное и живущего под гнетом этой неизвестности. Становилось ясно, что это нечаянное упущенье произошло с ней дома, в Цюрихе, где восемь лет тому назад, в поспешности насильственных сбо¬ров она по недосмотру оставила свое здоровье, и достаточно ей там опять показаться, чтобы оно сразу само вернулось к ней, как память после глубокого обморока.
К величайшему горю, как я уже сказал, этого нельзя было сделать, и, не выходя из этого полуоцепененья, которое не ме¬шало ей жить и двигаться и не было заметно со стороны, она скончалась осенью прошлого года от тифа, так и не увидав про¬долженья своей истинной жизни в ее первоначальном подлин¬нике, который ей однажды подменили чуждой и нестерпимо вымышленной версией, ее и убившей.
Всякая внезапно пресекающаяся жизнь вызывает чувство тяжелой утраты. Особенно трудно примириться с этой, так она несправедлива и крупна.
1928
ДРУГУ, ЗАМЕЧАТЕЛЬНОМУ ТОВАРИЩУ
Поблагодарим и от души поздравим Николая Асеева. Сегодня исполняется 25 лет его деятельности, его славного имени, его поэтической победы.
Меньше всего думали о чем-либо путном или глубокомыс¬ленном в компании, среди которой появилась «Ночная флей¬та». Все это потом пришло само собой.
Хорошо известен образ поэта как соратника Маяковского, его заслуги перед обществом, давно нашедшие признание и в последнее время удостоившиеся награды. Это вещи общеизве¬стные.
Но только благодаря тому, что это — замечательный ли¬рик и поэт по преимуществу, с прирожденной слагательской страстью к выдумке и крылатому, закругленному выражению, так безупречны и не имеют себе равных «Русская сказка», «Огонь», стихи о детях и беспризорных и все то, что наравне со всеми, и в этом отношении без соперников, с такой душевной прозрачностью, глубиной и естественностью писал Асеев на революционные, историко-гражданские и общечеловеческие темы.
Поколению (не исключая и Маяковского) была свойст¬венна одаренность общехудожественная, распространенного типа, с перевесом живописных и музыкальных начал. В отли¬чие от сверстников, Асеев с самого начала удивлял редкой фор¬мой поэтического дара в его словесно-первичной классической форме.
Пожелаем другу, замечательному товарищу и талантливей¬шему современнику долголетия, здоровья и дальнейших удач, равных блеску пройденного им поприща.
ГАНС САКС
(ПРЕДИСЛОВИЕ ПЕРЕВОДЧИКА)
В старинном германском городе Нюрнберге родился в 1494 году немецкий мейстерзингер (мастер певческого цеха) Ганс Сакс.
Он был сыном портного. Семи лет его отдали в начальную латинскую школу. Пятнадцати — в обучение к сапожнику. Ремесла того времени были на одном счету с искусствами. Каж¬дая специальность составляла особый цех. Жизнь членов этих объединений, их труд, качество их произведений и воспитание детей отвечали щепетильным требованиям цеховых статутов и табулатур.
По этим правилам и полагалось, чтобы до испытания на звание мастера подмастерье походил по белу свету, себя показал и людей посмотрел. По устройству тогдашней Германии путе¬шествие это было заграничным. В таком пешеходном странст¬вии Ганс Сакс пробыл пять лет, обойдя виднейшие города сред¬ней и южной Германии, Швейцарии и Тироля. К главному его призванию прибавилось побочное — певческое (мейстергезанг). Основание к нему он заложил в Инсбруке под руководством ткача Лингарда Нонненбека, а потом в школе мейстерзингеров во Франкфурте.
Если бы заслуги Ганса Сакса ограничивались его ролью мейстерзингера, о нем бы теперь никто не вспомнил.
Мейстерзингеры сочиняли стихи и музыку к ним и сами эти вокальные номера исполняли. С точки зрения музыкальной их искусство заключало слишком слабые задатки композитор¬ства и теперь интереса не представляет.
С точки зрения литературной оно было пережитком мин¬незанга, средневековой поэзии рыцарства. Как всегда бывает с несамостоятельными формами, поэзия эта держалась схолас¬тикой технических тонкостей и преувеличенным представлени¬ем об их важности.
Узости мейстерзингеров Ганс Сакс изменил с самого нача¬ла. События двадцатых годов XVI века, деятельность Лютера и крестьянское движение рано превратили его в политического памфлетиста и сатирика.
Ганс Сакс в будни сапожничал и сочинял только по празд¬никам. Стихописание считал он благородной забавой. Но все чаще писал он в эти досуги пьесы для карнавала, так называе¬мые масленичные фарсы и одноактники, — кажется, чуть ли не по пьесе в воскресенье. В них потоком хлынули его прежние наблюдения. Именно в них обнаружилось его умственное пре¬восходство над средою и веком. Эти драматические характери¬стики современной ему жизни — редкие, а для Германии того времени и единственные проблески реализма.
Ганс Сакс умер в 1576 году. Спустя двести лет молодой Гете при пересмотре старонемецкого наследства с удовлетворением остановился на фигуре Ганса Сакса и увековечил ее в извест¬ном стихотворении.
1939
ГЕНРИХ КЛЕЙСТ
Издательство «Советский писатель» поместило в сборнике моих переводов драму Клейста, другое выпустило его комедию. Пред¬ставляется не лишним сказать о нем несколько слов.
Генрих фон Клейст один из интереснейших немецких пи¬сателей прошлого века. Круг его тем не так широк и безусло¬вен, как мир Шиллера, Гете и Гейне, отчего он и не идет с ними в сравнение. Но все написанное им запечатлено чертами силы и исключительности, которые ставят его на первое место вслед за названными.
Клейста отличает степень вещественности, необычная в немецкой литературе, и скупое богатство горячего, яркого и самобытного языка. Он оставил восемь драм и столько же рас¬сказов. Это единственные в своем роде изображения человече¬ских аффектов, в особенности инстинкта справедливости в его слепой первооснове, когда под влиянием обид и пробужденной мстительности этот благодетельный задаток превращается в источник столь же безотчетных злодейств и преступлений. Чи¬тая у Клейста описание поджогов и убийств, совершенных из высоких побуждений, нельзя отделаться от ощущения, что Пуш¬кин мог знать Клейста, когда писал Дубровского.
Клейста напрасно причисляют к романтикам. Несмотря на общность времени и дружбу с некоторыми из них, их разделяет пропасть. В противоположность любительству, которым они гордились, и бесформенному фрагментаризму, цели их стремле¬ний, — Клейст всю жизнь боролся с недоучкой и ничтожеством, которых в себе подозревал, и хотя не все созданное им одинаково совершенно, все оно проникнуто угрюмою нешуточностью ге¬ния, не знавшего покоя и удовлетворения.
Он родился 18 октября 1777 года во Франкфурте на Одере. Принадлежность к старинной семье Клейстов с колыбели пред¬назначала его к военному поприщу. Пятнадцати лет от роду он поступил рядовым в гвардию, а восемнадцати принял участие в рейнском походе против революционной Франции. Когда он вернулся домой, родителей уже не было в живых. Два года он прослужил в Потсдамском гарнизоне.
Наступило новое время. Его вдохновителем, а потом и жерт¬вой был Наполеон, вездесущее, волшебное и вскоре ненавист¬ное имя. Среди ежедневных перемен, которым подвергались границы государств, нравы, наряды и понятия, в среднем со-словии обособилось новое общественное деление, ради кото¬рого в декларацию прав заносились статьи о свободе личности и которое нигилисты в Петербурге прозвали в шестидесятых годах интеллигенцией. Шиллер учил о царстве эстетических идей. Девятнадцатый век был здесь уже как на ладони со всем своим будущим словарем. С легкой руки Фихте появилось вы¬ражение «выработка своего я», означавшее гуманитарное обра¬зование. Педагогическая горячка закружила Клейста. Он запи¬сался в студенты Франкфуртского университета.
Этот шаг уронил его в глазах родни и обязал к пожизненным оправданиям перед высшим судилищем, каким оставался для не¬го старый дом Клейстов близ набережной, будущее помещение почтовой конторы. Клейст вообразил, что, только удивив мир и совершив нечто неслыханное, он сможет снова подняться в их мнении. Это обострило до болезненности его самолюбие и нало¬жило на его труды отпечаток гиперболизма и насильственности.
Восприимчивость, граничащая с медиумизмом, испестрила его жизнь знаками всего, что его окружало. В его сочинениях попадаются следы непретворенного шлегелевского Шекспира, заблуждения времени и его сенсации. «История отпадения Ни¬дерландов» снабдила его онемеченной фламандщиной для «Раз¬битого кувшина», южно-американское путешествие Александра
Гумбольдта — повествовательной экзотикой, которая не резала бы уха и казалась бы национально привычною. В те дни Кант был не только событием мыслящего мира,
