А предметности нельзя сделать вновь пред¬метом. -_
1 «я» (нем.).
2 предметность (нем.).
3 сознанности (нем.).
Мы видим, что как раз то самое, что отличает всякое яв¬ление, рассматриваемое как модификация сознания, от таких явлений, в изучение которых этот признак не входит, что имен¬но сознанность как таковая ускользает от нас. Всякая попытка черпать психологические наблюдения из этого действительно характеристичного, но совершенно недоступного момента, должна быть оставлена. Такая попытка основывается всегда на смешении сознанности или момента «я» с возможным пред-метом или с особенностями самих содержаний. Итак, признак сознанности отмежевывает для нас пока еще только область, в которой следует искать положительных задач психологии; но самые задачи остаются еще неопределенными.
Однако есть несколько естественных методологических побуждений, которые неизменно приводят эти поиски все ктой же сознанности, замаскированной в понятии «деятельности сознания».
Что нельзя абстрактивно отделять сознанности как абсо¬лютного момента, и что, хотя содержание сознания в целях объ¬ективности и может быть освобождено от признака пережива¬ния, но никогда не наоборот — это утверждение Наторпа вряд ли вызовет возражения. С ним согласятся, вероятно, и в том случае, если, оспаривая обычное разделение, он станет дока¬зывать, что слышание тона «gis» уже потому не может быть от¬деляемо от тона «gis» как содержания, что только самое сущест¬вование содержания и есть мое сознание о нем.
Надо признать вместе с ним, что, отделяя какую-то деятель¬ность сознания от находимых в ней содержаний, извлекая акт сознания из состояния сознания как целого, имеют в сущности в виду именно то особенное качество сознания, которое Наторп называет сознанностью.
И несмотря на это, остаются как будто бы все же несколько доводов в пользу того, что именно в деятельности сознания за¬ключается настоящий предмет и задача психологии.
Довод спецификации предмета обращает внимание на под¬чиненность всех вообще содержаний другим объективным на¬укам. Этот же довод указывает на субъективную деятельность сознания, не принятую во внимание этими науками, как на та¬кой момент, который как раз-то и существен для сознания как живого явления и потому вдвойне пригоден для обособления задач психологии. Наторп старается предугадать соображения противной стороны, чтобы затем подвергнуть их критике. Дей-ствительно, в абстракции «деятельность сознания» оказывает¬ся сведенной к свойству сознанности. В абстракции, может быть, собственная почва психологии и уходит у нее из-под ног; потому, во-первых, что сознанность недоступна никакому оп¬ределению или описанию, и, во-вторых, потому что этот одно¬образный, неизменно тожественный при самых разнообразных состояниях момент отношения — достаточно бессодержателен и пуст, чтобы исключить всякую возможность какого-либо по¬знания о нем; в абстракции, — уступят Наторпу, — сознанность и недоступна, и бессодержательна.
Но тот вид, в котором это своеобразное качество сознания дано нам конкретно, позволяет, по-видимому, избежать затруд¬нений, созданных абстракцией.
Акт, правда, переживается как неотделимый спутник содер¬жаний; но не выделим ли он из содержаний благодаря тому, что мы обыкновенно различаем один род сознания от другого? Не протекает ли акт сознания при ощущении существенно иначе, чем при представлении, и не выступает ли сознание совсем по-иному в акте воли, чем при познании? Не имеем ли мы в каж¬дом таком случае иного отношения сознания к своему предмету? Эта конкретная различимость разного рода отношений созна¬ния к своим содержаниям очевидно дает нам в руки неулови¬мую сознанность в ее конкретной форме. И — прежде всего: она вносит в сознанность то разнообразие материала, без которого не может обойтись ни одна теория.
Однако Наторп отвергает какие бы то ни было различия, проводимые в непосредственно данном сознании, кроме тех, которые приходятся всецело на долю содержаний.
Каждый, кто признает, что многообразие содержаний в пределах одного какого-нибудь качества отнюдь не есть много-различие самих актов сознания, должен будет согласиться и с тем, что сознание различных качеств не есть качественно раз¬личное сознание. Говоря о различии степеней в содержании, нельзя говорить о степенях сознания. Ясность и неясность содер¬жаний, разрозненность их или связность, — все это различия одного порядка, односторонние, так сказать, различия только содержаний без соответствующих различий в самом сознавании.
Связывание содержаний во времени, предполагающее их различение, как будто бы колеблет утверждения Наторпа.
Отличие воспроизведенного в памяти прошлого от когда-то действительно пережитого состоит, по-видимому, в том спо¬собе, как мне дано или, лучше, как я владею одним и тем же содержанием.
Прежде всего, однако, временная последовательность от¬носится к содержаниям сознания: время связывает содержания. Различия, находимые в том, каким образом сознается содер¬жание во времени (как прошлое или как настоящее), именно и характеризуют содержательную природу сознания времени и составляют своеобразие этого представления. Короче, мы и здесь встречаемся с сознанием изменения, а не с изменением сознания.
Но не составляет ли особенности чувствования и хотения именно то своеобразное положение, в которое поставлено наше «я» по отношению к своим содержаниям, а вовсе не особенности содержания?
Не здесь ли последнее убежище сознанности, как характе¬ристичного акта?
Между тем это «я» чувствования и стремления совершенно не совпадает с тем, что Наторп называет «центральным я».
«Чувствующее я» есть сложное и доминирующее своими связями содержание, это есть, так сказать, конденсированное содержание или гнездо содержаний; оно есть содержание в боль¬шей мере, чем всякое другое содержание; по степени своего несравнимого своеобразия оно действительно может спорить со своеобразием центра сознанности. Именно эта исключитель¬ность обоих в их своеобразии и есть причина их небезопасной одноименности; из них, надо думать, центральное «я» совокуп¬ного единства заимствовало свое местоименное обозначение у субъекта чувствования и хотения, а не наоборот. Как мы видим, все намечаемые различия постоянно ведут нас к области содер¬жаний, как истинной домене всяческого различения. Желая добыть психологии обособленный и достаточно разнообразный материал, мы вновь и вновь попадаем вне очерченного круга сознанности или сознания как деятельности.
Но, может быть, в лице единого «я» апперцепции мы овла¬деем самою деятельностью сознания, которая не давалась нам в безучастном к своим содержаниям перцепирующем «я». Дейст¬вительно, разве неоспоримое различие между перцепцией и апперцепцией не есть различие в отношении «des Ich»1 к его содержаниям? И разве не знает себя это «я» апперцепции абсо¬лютно тожественным перед лицом сменяющейся перцепции? Однако нельзя сравнивать перцепцию с апперцепцией, так как первая не обозначает сознания или какого-нибудь отношения нашего «я» к его содержаниям, а только выражает данность мно¬гообразного содержания для апперципирующего сознания. С другой стороны, апперцепция имеет значение именно созна¬ния содержаний. Это надо понимать в том определенном смыс¬ле, что апперцептивное сознание представляет собою единство перцептивного многообразия. Это единство сознания обнару¬живается в особой связности содержаний. Только на них, на самих содержаниях может быть указана и изучена эта послед¬няя, пограничная особенность сознания.
Не в различных деятельностях сознания, — этих призрач¬ных вариантах пустой сознанности — лежит задача психоло¬гии, — эти особенности в последнем счете сказались особенно¬стями самих содержаний. Поэтому среди них-то и надо найти такой общий всем содержаниям признак, который был бы спо¬собен объединить все их многоразличие под одной задачей осо¬бого исследования и характеризовал бы этот материал именно с этой стороны: со стороны особенностей самого предмета. Сло¬вом, надо характеризовать сознание как область сознанности, и при этом средствами, найденными в самих содержаниях.
Заметим, что ни одно содержание не может войти в со¬знание не апперцепируясь так или иначе. С другой стороны, припомним, что тот акт апперцепции, который был последним и сильнее всего обоснованным выражением, оспариваем дея¬тельностью сознания, как мы сейчас убедились, находит свое истинное обнаружение тоже исключительно в единстве содер¬жательной связи.
Эти соображения сильно приблизят нас к искомому при¬знаку. В самом деле, признак связи, прежде всего — признак родовой: это явствует из того хотя бы, что апперцепцией покры¬вается все поле сознания. В одинаковой же мере это признак
1 «я» (нем.).
чисто психологический: как единственное определение аппер¬цепции, содержащей в себе максимум своеобразия сознаннос¬ти, акта или деятельности, признак связи целиком вмещает в себе это своеобразие.
Нет фактически элементарных, разрозненных содержаний. Простота изолированных содержаний — продукт отвлеченья. Возможность различения и соединения содержаний во време¬ни выдает принципиальное многообразие их сплошности. Их видимая простота есть на самом деле сомкнутость, единство той или иной связи. В единовременную, моментальную, так сказать, связь отдельного акта сознания входит неисследимое разнооб¬разие. Сложность настолько свойственна элементам сознания, что мнимое разложение содержаний на простые лишает психи-ческое его существенного признака и покидает вообще область разлагаемого явления. Время (так же, как и пространство) есть первоначальный распорядок или взаимоотношение содержа¬ний; это виды связи, не разложимой на абсолютные части.
Обусловленность содержаний формою времени с одной стороны и с другой — синтетический склад этого воззрения де¬лает ясным, что связь или связность есть основной, подлинный образ существования психического. Казалось бы, мы у цели: связь содержаний — действительный объект психологии. Од¬нако это нуждается в некотором разъяснении. Ведь и объектив¬ные науки, исследующие бытие предметов, тем самым заняты связью явлений, связью содержаний. Падает ли от этого обо-собленность психологии?
Объективная наука выводит феномены из той, так сказать, случайной связи, в которую их как бы занесло отдельным теку¬щим сознанием, и включает их в объективно необходимую связь природы, куда они относятся с логической необходимостью. Связь содержаний объективной науки имеет логическое значе¬ние полагания связи.
Психологическая связь содержаний есть связность данно¬го; своим бытием она никакого логического значения не имеет, потому что таким значением обладает лишь то, что преследует это значение. А психологическая связь дана и как бы избывает себя. Обозначая ее как связь в протекающем данном, времен¬ном сознании (im geweiligen Bewusstsein), мы этим намечаем не столько область связи, сколько ее характер. Это — сплошь фе¬номинальная связь вне всякого отнесения к объекту. При этом не только область мнимого и ненормального, область ненауч¬ного представления становится достоянием психологического исследования. Оно обратится и на науку, на самый замысел ис¬тинной объективности во всех формах его единства, поскольку и этот замысел находит свое соответствие с соседними объек¬тивными направлениями (этики и эстетики) именно в таком единстве сознания, — единстве субъективности. Таким образом, связь содержаний, данная в текущем сознании до всякого во¬проса об объективном или только субъективном ее значении, — истинный объект психологии.
Моменты «я» и «сознанности» на деле обозначают момен¬ты единства сознания и единой как бы стянутости содержаний к этому фокусу. Между тем обнаружение того единства, кото¬рое мы называем «самостью», самосознанием, сознанностью, — мы находим именно в единстве связи. Таким образом, следуя здоровому методологическому чутью отвергаемой им концеп¬ции, Наторп только перемещает точку ее приложения. Она ис¬кала обособления задач психологии в своеобразии актов или деятельностей сознания. Это своеобразие изобличило себя как своеобразие той же сознанности во всей ее недоступности и однообразии. Теперь мы видим, как эта краеугольная идиома психического единства всецело поглощается фактом доступной нам и разнообразной связи содержаний. Та же задача психоло¬гии, несколько видоизмененная, оказывается перенесенной в более выгодные условия.
