составит картина большого совет¬ского города в зимней осаде, — не Москвы и Ленинграда, но
В еще большей степени пьеса будет попыткой изучения и обрисовки первых черт новоисторического типа и их возвели-ченья, тем более естественных и лишенных взвинченной наро¬читости, что эти черты еще мало затронуты советской литера¬турой, либо совершенно не уловлены.
Так, автор постарается, например, показать тожество рус¬ского и социалистического как главный и самый содержатель¬ный факт первой половины XX столетья всемирной истории. Он постарается дать выраженье советскости как таковой, как простейшей душевной очевидности, равно присутствующей и одинаковой у правых и виноватых, желающих и противящих¬ся, и у кого бы то ни было, лишь бы они были детищами и про¬изведеньями двадцатипятилетья.
Сюжетная завязка пьесы будет бытовая, с реалистически¬ми персонажами, без святых и прописей, с красноречьем самих эстетических положений. Пьеса будет написана по-новому свободно.
Автор просит, в случае принятья его предложенья и заклю¬ченья с ним договора, авансировать его достаточной долей дого¬ворной суммы на три месяца, в течение которых работа опреде¬лится либо вся в целом, либо в части, пригодной для сужденья.
Август 1941
обобщенно трактуемого. В этой раме будут драматически раз¬решены задачи двух родов, исторического и психологического порядка.
В исторической части автор попытается обрисовать новые в истории черты нравственности и человеческого общения, ко¬торые сложились за 25 лет нашей революции.
В части психологической будет дано понятие о мире, от¬крывающемся под освобождающим действием опасности, бу¬дут показаны безмерные права человеческой смелости и та сто¬рона ее природы, которая сближает ее с бессмертием и гени-альностью. Все эти вещи и многое другое, непосредственно ис¬пытанное автором в прифронтовой обстановке под Москвой или на дежурствах в Москве под бомбардировкой, как то: жизнь московских домов во время ночных воздушных тревог, эпизо¬ды на полях сражений или на колхозных полях в непосредст¬венной близости от первых, исторические контрасты и столк¬новения в обстановке или воздушного десанта или при неволь¬ной раскопке недалекой старины в результате какого-нибудь разрушения — составляет сюжетную ткань замысла, который автор будет трактовать в духе гармонического реализма, в по¬сильном приближении к образцам Чехова и Ибсена, не остав¬ляя в забвении исторических хроник Шекспира, своего ежеднев¬ного чтения.
Комитет при желании может поддержать предполагаемую попытку договорной сделкой.
27 января 1942 г.
В ОБЛАСТНУЮ КОМИССИЮ ССП
О «Владимире Атласове» Петра Комарова Изложенье ровного удовлетворительного достоинства оживля¬ется с IV-й главы, становится к концу интереснее и обещает не спадать и дальше. Естественный выразительный стиль, спокой¬ный язык, хорошая рифмовка. Вещь без примеси чрезвычай¬ности, которая бы оправдывала ее обсуждение: ее надо не об¬суждать, а напечатать.
Прошу извинить мое отсутствие по болезни (оттого и кра¬ток: у меня правая рука на перевязи и временно не велено дви¬гать).
Передайте поклон товарищам, а Комарова поздравьте с литературной удачей.
Только в швицкую корову в условьях века и края трудно по¬верить.
А Вам, милейший Алексей Дмитриевич, особый привет.
Б. Пастернак
5 июня 1945
В ИЗДАТЕЛЬСТВО «СОВЕТСКИЙ ПИСАТЕЛЬ»
Покойный поэт Румер, прекрасный переводчик, один из пред¬шественников и застрельщиков переводческого дела и движе¬ния в том виде, который оно получило в Советское время, от¬личался от других хороших современных переводчиков тем, что во множестве знал языки, с которых переводил.
Выпуск избранных его переводов представлял бы особен¬ную ценность. Такой сборник давал бы представление о широ¬те и разнообразии творческого гения человечества в разные века у разных народов, объединенное общностью близкой, строго филологической передачи при большой поэтической живости.
Книга представляла бы большой интерес, это очевидность, не нуждающаяся в доказательствах.
Составители задуманной книги предпринимают очень по¬лезный и достойный труд.
С уважением
Б. Пастернак
75 сентября 1955
СТЕНОГРАММЫ ВЫСТУПЛЕНИЙ
НА ОБСУЖДЕНИИ ДОКЛАДА С. Ф. БУДАНЦЕВА «БЕГСТВО ОТ ДОЛГА»
Долгом товарищ Буданцев это называет в том смысле, что это предшествует наблюдению над тем, что литература понижает¬ся. Многие забыли, что литература это специфика. Это нелег¬кая идея. Конечно, халтурить легче, чем писать хорошо, и долг в том смысле, чтобы предпочесть трудное легкому.
Но тут вся идея не была осуществлена. Мне казалось, что будут разговоры с товарищами, а вышло так, что товарищ Бу¬данцев прочел доклад в попутнической среде, мы об этом пого¬ворили. Часть этих вещей — азбука, часть — спорная и нужда-ется в оппонировании, а оппонировать будут не зная доклада.
Я убежден, что слова относительно толщи писательской психики являются оговоркой. Товарищ Буданцев говорил о том, что нельзя просто определять так классовую борьбу: это так-то, а это так-то, а классовая борьба имеется в виде какой-то над¬стройки в психике. Вы скажете, что это всем известно, но ведь бывает, что разрешают вопрос, просто рассаживая направо и на¬лево, как, например, меня просто посадили направо, — и полу¬чается какая-то ерунда.
Относительно слов В. Инбер должен сказать, что, по-мое¬му, — к этому и призывал Сергей Федорович, — он говорил, что проводником к лучшему миропониманию и является такая ра¬бота. Ведь вопрос идет о миросозерцании, а не о заработке или тщеславии, или о том, что человек не выдержал каких-то экза¬менов и поэтому стал литератором. Это не так. Человек может и спать ночью, умываться, — и интересоваться всем, что дела¬ется вокруг и стараться поступать порядочно, — но в области искусства лучше быть хорошим писателем и не халтурить.
Я хотел еще сказать о Маяковском. Я хотел сказать, что если это выражает общее мнение, то это явление прискорбное. Нель¬зя отделаться от очень простых вещей, которые даже не нужда¬ются в терминологии. Здесь имеется для художника возмож-ность чувствовать себя виноватым. Ссылка на Лиссабонское восстание затыкает мне рот. Я сам чувствую, даже в момент рас¬цвета, бесполезность лирики, но все-таки для искусства это нуж¬но, я не говорю о гражданском подходе. Но дело в том, что государство нуждается в определенной сопротивляемости и по технологии материалов требуется, чтобы швеллера давили на столбы.
Вот я скажу, например, как наблюдаешь самого себя. Ино¬гда живешь как следует, думаешь, перестраиваешься, пишешь такие вещи, как «1905 год», и вдруг начинаешь жить страшно индивидуально, даже для окружающих, и как раз в это время иногда приходит тема о будущем человеке, например, которой я больше доволен, <болыие>, чем темами, которые приходят во время Фребелевской работы.
Перехожу к Маяковскому. Совершенно правильно возра¬жали против того, что Маяковский просто пользовался темати¬кой того дня. Вспомним тот период, — конечно, это было пере¬рождение человека, который разрешал так или иначе задачи, но было понятно не то, что он отошел от лирики, но то, что он отошел от образного опыта, который, может быть, был спорен, создавал неудобства, но ведь мы теперь говорим на тридцатом году революции: «Теперь мы имеем Красную армию и т. д.», но как это все создавалось, каковы <были> искания наши. Наши убеждения неслучайного возникновения, я вспоминаю, напри¬мер, наше посещение Наркомпроса. Мы сами просили запре¬тить всякое индивидуальное творчество и т. д.
Но не на этом я хотел остановиться, а на том, что Маяков¬ский увековечен всем своим поведением, этим героизмом, до которого никто не дорос, но он мне непонятен. Я могу истори¬чески представить этот опыт. Вспомните зарядку первых вещей Маяковского. Если бы такие Маяковские жили сотнями и мы бы так мыслили, то разве это не было бы уместнее, чем то, что мы производим сейчас в литературе. У нас не только старые формы, но даже не изменился синтаксис. Все сметено, но ни¬чего положительного. Иностранцы приезжают, и их поражают новые вещи, строительство и т. д. Но если бы нас рентгенизи¬ровали, то ничего нового в нас не увидишь, никакого нового пейзажа, а в Маяковском были целые страны. Его индивиду¬альная трагедия очень сильна. Именно можно себе представить, чтобы это творчество росло и развивалось.
Хочу еще сделать некоторую поправку. Мы говорили о ла¬кировке. Я говорил о лакированном искусстве. Затем я хотел рассказать о Маяковском, как в то время, когда зарождался Леф, мы хотели просить Луначарского, чтобы запретили всякое вы¬ражение индивидуального творчества.
В смысле убеждений не приходится особенно перестраи¬ваться, но искусство иногда фальшиво в своем возникновении. Я, конечно, знаю, что существует Моссельпром, что сладости имеют калории, но я не понимаю искусства в виде «остались от старого мира…».
Март 1931
НА ВЕЧЕРЕ,
ПОСВЯЩЕННОМ ПАМЯТИ МАЯКОВСКОГО
Товарищи, я буду говорить экспромтом. Дело в том, что я хотел сбежать от этого вечера просто по несообразной высоте задачи, которая ставится перед человеком, объять эти воспоминания в какие-нибудь пять или десять минут, или даже час, или день или два дня и рассказать, чем был Маяковский, которого я знал, — но меня силой привели сюда. Давайте не станем об этом жа¬леть. Предупреждаю, что я буду говорить беспорядочно. Я сей¬час набросал себе, чего я должен коснуться, но для того, чтобы сделать это сообщение интересным, нужно какие-то частности вспомнить, а я ничего этого не сделал.
Однажды я поставил перед собой такую задачу. В моей кни¬ге, которая называется «Охранной грамотой», я уже кое-какую характеристику Маяковского дал. Я дал эту характеристику в таком разрезе, который ни капли не был искусственным, то есть я не ставил себе задачи дать что-то придуманное, но таким имен¬но Маяковский и был в моей жизни. Дав его характеристику в «Охранной грамоте», я изобразил его особенности и в то же вре¬мя составные части того, что есть поэт нашего времени, круп¬нейший поэт в русских традициях, то есть, например, Маяков¬ский. Я поставил структуру того явления, которое называется поэтом.
Часто раздавались очень здоровые суждения о том, чем же в самом деле отличается поэт от другого художника, прозаика, живописца. Или даже дальше: чем этот стихотворец может осо¬бенно отличаться от инженера, врача, химика. Я скажу сейчас.
Дело в том, что если собрать все написанное поэтом, как бы он гениален ни был, то это никогда не равносильно той роли, которую он сыграл, и эта роль всегда будет больше, потому что явление поэзии — изо всех искусств наиболее условно. Оно вам сигнализирует какие-то ценности, и в них мы видим отклик того, что в кавычках называем бессмертием, и это по существу является драгоценнейшим признаком нашей породы.
Если искать физиологических корней культуры, то они коре¬нятся в человеке. Самым породистым выражением этих услов¬ных качеств является поэт, но это не значит, что он может пока¬зать что-то особенное. Нет, но он посвящает свою жизнь напо¬минанию этих качеств и самого себя отдает в перемол этой темы.
Вот под каким углом зрения я дал характеристику Маяков¬ского в «Охранной грамоте». Мне не надо было искать этого угла зрения при встрече с ним, потому что это поражало в нем. Че¬ловек поставлен был перед необходимостью разобраться в этом чуде. Что же особенного в творчестве Маяковского?
Я пришел к известным заключениям в этом отношении, но должен сознаться, что они беспорядочны и не связаны.
В своей «Охранной грамоте» я описал первую свою встречу с Маяковским
