и что меня поражало в этом молодом человеке, встреча с которым была преднамеренно враждебна, потому что тут встретились представители двух враждебных групп. Мы при¬шли столковаться по случаю какого-то скандала и даже сомне¬вались, не произойдет ли драки. Человек, который нас сопро¬вождал, даже призадумался над тем, не пойти ли нам с тростя¬ми, с тросточкой. И вот мы встретились врагами.
Это было время футуризма. Футуризм дал много пустого, условного, ложного смысла, полуидиотского. Наша группа — это были любители архивных ценностей. Может быть, вы слы¬шали, что было когда-то такое издательство <«Центрифуга»>.
В нашей группе единственным поэтом был Асеев, но он как раз тогда отсутствовал. Я не буду вам называть всех фамилий.
Мы должны были встретиться с представителями враждеб¬ной группы, которая состояла из Шершеневича, Большакова, Маяковского, и еще кто-то был. Мы встретились за столом в кафе напряженно враждебными. Наперед они знали про нас, что мы должны быть мерзавцами и таковыми же и мы их долж¬ны были считать. И вот в Маяковском я сразу был пленен этим врагом. Я собственно даже не участвовал в разговоре. Я сидел разиня рот. Такое впечатление произвел на меня этот человек. Очевидно, действие этой встречи и на сегодня во мне живет, потому что, рассказывая об этом, я чувствую затруднения. У ме¬ня начинает дрожать голос. (Смех.)
Но это вовсе не смешно. Вы меня не поняли. Я не помню, как мы разошлись. Это было как вчера. С этого вечера я испы¬тывал тоску. Мне хотелось снова увидеть этого человека. Я не мог никак дождаться, когда я его увижу. На другой день мы опять с ним встретились, и тогда он прочел мне свою трагедию. Она на меня произвела потрясающее впечатление. Я жалею, что выступаю сейчас случайно и комкаю его.
Перейду к теме более крупной. Что я хочу сказать о Мая¬ковском? Маяковский вырос для меня в какое-то обобщенное существо. В нем нет идеализации.
Я уверен, что все, говорившие о Маяковском всего реалис¬тичнее, поражены в нем именно чертой гениальности, гениаль¬ности, которую нельзя процитировать, которая видна во всей его жизни, во всем, что он дал, а главное, в том влиянии, кото¬рое он на нас оказал.
Наверное, многие из вас знают, что Маяковский и Есенин как будто, как типы, враждовали между собой, и кому-то из вас не покажется странным, что при своем громадном опыте Есенин все же эту трагическую нотку, какая неизбежна при вступлении поэта на арену, без которой живой встречи с врагом не происхо¬дит, — Есенин все же эту трагическую нотку, нотку самоубийцы перенял от Маяковского. В его произведениях мы тоже видим, следовательно, отпечаток Маяковского. Но это очень страшная тема, если я говорю о самоубийстве, и, может быть, это не надо так называть. Но если процитировать Маяковского, то тема само¬убийства во всех текстах у него имеется, и можно <было> сказать, не думая, что это ему грозит, что этот человек крупно играет сво¬ей жизнью, а у Есенина это являлось отражением Маяковского.
Может быть, вы ограничите меня во времени? (Смех, апло¬дисменты.)
Мне очень легко говорить о Маяковском. У нас в истории нашей поэзии есть другая группа — символистов, другая пара. Это Блок и Белый. Белый крупный человек. Он любил Блока, но сейчас, когда он вспоминает о Блоке и пишет о нем, он уста¬навливает какую-то позицию, он вынужденно ведет с ним тяж¬бу, потому что это было сочетание равенства. Я с первой же встречи просто обожествлял Маяковского. У меня никаких спо¬ров с ним не было. На смерть Маяковского я смотрю как на крупную грозовую тучу, с которой мне не приходится мериться и потому в отличие от воспоминаний <Белого> о Блоке, мне легко говорить о Маяковском.
Чем был Маяковский в моей жизни? Маяковский был для меня крупнейшим пророком. Говоря о том, что такое поэт и что было самого замечательного в Маяковском, я скажу, что это была крупная порода. Крупнота этой породы такова, что она не только на постороннего человека действовала или на окружаю¬щих, но она ударяла в голову и занимала настолько заметное место в самосознании человека, что он становился рабом этого влияния, как бывает человек рабом дома, рабом безвыходных обстоятельств. И вот таким безвыходным обстоятельством была жизнь Маяковского и редчайший талант.
Если бы кто заинтересовался чертами характера Маяков¬ского как человека, то Маяковский был человеком воли, он прямо шел к цели. По внешности это похоже на человека, ко¬торый бурно делает карьеру; но здесь это совершенно не то. Тут абсолютно не было ни капли ни корыстолюбия, ни даже эгоиз¬ма. Это была опять же все та же высокая парусность, о которой я говорю. Этот парус сам приводился в движение силою, перед которой он не мог не преклониться, потому что это была сила, общая всему человеческому роду.
Когда я сюда пришел, то у меня была такая мысль, чтобы вы в первом отделении подали мне записки с вопросами, на какие темы вы хотите, чтобы я сказал вам о Маяковском, а так я могу отнять у вас много времени, хотя я могу еще говорить. (Ап-лодисменты.)
Мы должны признать, что в Маяковском в большей степе¬ни, чем в целом ряде других талантливых людей, были заложе¬ны какие-то корни и зародыши будущего, то есть я хочу ска¬зать, что еще в дореволюционное время помимо его биографии революционной, когда он был в партии, сидел и т. д., но просто он, как живая полнокровная клеточка этой человеческой куль¬туры, уже обозначал собою будущее. В этом смысле его рево¬люционность есть революционность совершенно самостоятель-ная, порожденная не только историческими событиями, а его типом, складом, мыслью, голосом.
Революция ему снилась раньше, чем она случилась. Рево¬люционность его — революционность саморожденная, совер¬шенно особого, я даже не боюсь сказать, индивидуалистичес¬кого типа, которая способна соперничать с официально при-знанным каким-то тоном нашей революции. Может быть, бу¬дущие историки отметут все это и поставят революционность Маяковского как большой памятник. Революционность Мая¬ковского к большой чести для нас когда-нибудь будет объявле-на общим нашим тоном, до которого сейчас мы еще не возвы¬сились. На этом я кончаю. (Аплодисменты.)
Я виноват перед вами в том, что некоторых тем здесь не надо было касаться. Я не думал, что из-за моего неумения говорить связно и точно это будет воспринято как формула. В этом от¬ношении правы возражавшие мне бывшие друзья, что меня можно понять так, как они меня поняли, но и сами они не мо¬гут думать, что я поклонник той пошлости, которую мне вме¬нили. (Аплодисменты.)
Апрель 1931
НА ДИСКУССИИ ПО ДОКЛАДУ Н. АСЕЕВА «СЕГОДНЯШНИЙ ДЕНЬ СОВЕТСКОЙ ПОЭЗИИ»
Товарищи, это является бестактностью по отношению к вам, что я первым взял слово. Я опоздал к докладу и поэтому буду исхо¬дить не из него, а буду выступать экспромтом, а выступаю я пер¬вым для экономии времени. Мне кажется, что у меня есть кое¬какой опыт и я выступаю для того, чтобы просто, так сказать, направление прений не пошло по пути инерции, по ложному пути. Мне хочется ряд вопросов перевести на более существен¬ные рельсы.
Во всех вопросах жизни и в особенности в искусстве, рути¬на, конечно, есть то, что делает нас глухими к подсказыванию опыта, живой природы и т. д. Мы привыкли ко всему тому, что мы тут слышали. Летом была творческая дискуссия, я на ней не присутствовал. Но нужно сказать, что линия всех этих обсуж¬дений идет по направлению давно известному, ничего нового не дает, а между тем быть смелым и искренним нужно не только сточки зрения морали, а даже познаний. Во всяком случае этот подход обогащает, между тем как тот закостеневает человека.
Например, в моих глазах представляется совершенным, абстрактным абсурдом представлять утверждение о прорыве, о каком-нибудь бедственном положении. Тут нужно быть точным в искусстве и еще более точным в поэзии, а рядом с этим — раз-говор о рифме. Тут шел разговор об этом.
У начинающего молодого человека нет техники, он впер¬вые нащупывает средства выразительности в искусстве. Он все равно будет нащупывать и на рифме. В молодости человек мо¬жет выразиться весь целиком в поступке, в разговоре по теле-фону, в ошибке. Как раз в эту пору возможна та острота, кото¬рая у формалистов остается вообще в виде пережитков детства, которые не меняются на протяжении всей жизни.
Затем мне кажется совершенно ложным следующая значи¬тельная вещь: допустим, в настоящее время есть класс и класс, друзья и враги, сочувствующие и не сочувствующие, враги тай¬ные и явные, — не буду говорить, что есть зрячие и слепые, есть кретины и люди с умом. Возможны ли в наше время такие чуда¬ки, которые бы не понимали, что мы живем не в светелке, что-то расширяется, время крупное, большое и т. д. И вот для на¬блюдательного человека, независимо оттого, сочувствует он или не сочувствует, просто сам ум доказывает естественность или неестественность того или другого положения.
Мне докладчик подал реплику и я недостаточно точно ска¬зал. Я должен был извиниться и перед тобой <за> то, что я тут говорил, — это, наверное, мало связано с докладом, — я гово¬рю о нашем общем прошлом и общем в поэзии.
Для человека наблюдательного, любящего жизнь, встает в виде образца, правдоподобного или нет, то или другое положе¬ние. Я, например, скажу, что совершенно ясно, что есть у меня преемственность, которая должна быть сохранена. Разговоры с интеллигенцией — это вовсе не такой разговор, когда имеешь две стороны: был роман, потом размолвка, потом опять роман. Это все слова, а между тем мы наивничаем и у нас такое пред¬ставление.
Я хочу сказать, что, говоря об искусстве, нужно представ¬лять себе, что при этом называешь. Мы говорим об области, которая оставила всю свою проблематику живьем и среди нас существует. Все эти утверждения, которые <здесь> выдвигают, не имеют под собой почвы, — скажем, есть водопровод, строи¬тельство, искусство, и мы говорим о рифме, — а все это между тем не так, все эти области неравной проблематичности.
Искусство оставлено как наиболее загадочное из того, что нам осталось от старого времени, как самая загадочная игра. За что оставлено и как оставлено? Здесь имеется известное дове¬рие. Заслуживает это доверия? Да. Чем заслуживает доверие? Тем, что художник и физически, и биологически, и самовоспи¬танием, которое он имеет, — так сказать, образец художника, идея художника, — есть комплекс всего жизнеспособного и не¬прерывного в человеке. Следовательно, если есть предположе¬ние, что в какой-нибудь период человек будет расти, развивать¬ся, то относительно к искусству этот постулат наиболее верен, и на этом кроется доверие к искусству как к области чрезвы-чайно загадочной. Поэтому я себе представляю
