искусство по тому, как я себе ставлю задачу — это есть естественное, природ¬ное у человека чувство, и оно, разумеется, оправдывается.
Теперь, зачем все это я говорю вам сегодня. Я говорю, что есть в исходе десятилетней работы, то есть, как мальчику кажет¬ся важным, <что> темперамент, молодость и смысл молодости может быть целиком высказан в случайности. Я от этого отошел, и если меня теперь спросят о моем творчестве, я не смогу на¬звать ни одного предмета, я скажу: Кавказ, происшествия в моем семействе, которые я наблюдаю. Я не могу в словах найти соот¬ветствия тем зигзагам, которые соответствовали бы разнородно¬сти элементов, из которых складывается моя художественная задача, ее я не могу видеть в рифме, в художественном чтении, — это слишком просто. Вы были бы не правы, если бы все это в своем понимании свели к положению, потому что я человек…
Мне очень трудно говорить, и я, пожалуй, кончу. Может быть, я возьму себе еще слово. Я только хотел напомнить, что на свете и другие вещи существуют.
10 декабря 1931
Я не обладаю складностью оратора, и ваш вид приводит меня в ужас, и вы будете записывать мои перлы.
Кроме того, грустное наблюдение: выходят товарищи, го¬ворят, их высмеивают, а мне аплодируют. Между тем во многом я стою на их точке зрения. Выступаю я для того, чтобы выска¬заться и отвести от себя тот флер недоумений и недоразумений, который надо мной виснет.
В «Вечерке» было сказано, что я утверждал, что перестрой¬ка невозможна. Вы услышите, как я это утверждаю.
Говоря о преемственности, я говорю об одной из областей. Все-таки мистика или не мистика, у нас были два поэта — Есе¬нин и Маяковский. Производит меньшее впечатление, что раз¬говор идет об области, где они были и где их теперь нет.
Надо сказать, — Тарловский, кажется, произвел разделение понятий: поэт и стихотворец. Я шире возьму: нужно отличать искусство от ремесла именно в интересах диалектического ма¬териализма, потому что искусство отличается от ремесла тем, что оно само ставит себе заказ, оно присутствует в эпохе, как живой организм, оно отличается от ремесла, которое не знает, чего оно хочет, потому что оно делает все то, что хочет другой. Наша бестолочь потому и происходит — и ей грешат большие люди, — что мы все говорим: надо то-то и то-то, и неизвестно, кому это надо. В искусстве это надо нужно самому художнику.
Алексей Максимович в своем недавнем фельетоне о биб¬лиотеке поэта приводит стихотворение Тарловского и с неко¬торым недовольством, но все-таки выставляет в образец недо¬вольства. Он говорит о технической беспомощности стихотво¬рения. Может быть, я не смыслю в форме, но это стихотворе¬ние с точки зрения формы безупречно, а недовольство у него, как у живого человека, потому, что он не разбирается в причине своего недовольства. Почему это стихотворение, как большин-ство нашей продукции, вызвало недовольство? Тем, что на нем есть элемент ремесла, что у человека нет смелости, что он как будто с чужого голоса говорит или пишет, и это не его голос. Он не рискует как художник. Надо помнить, что надо рисковать, без риска ничего на свете не существует. (Сместа: Правильно!)
Тут нужно было бы подробно и в это разграничение вникнуть.
Все время происходят разговоры о ремесле. Значит ли это, что фатальным образом на свет рождаются ремесленники и ге¬нии? Нет, — это предмет самовоспитания. Некоторые люди идут по неправильному пути, ошибаются, не хотят производить уси-лий и тогда происходит несчастье. Разговор о технике стиха — есть разговор о технике несчастья.
Я не умею говорить, я буду говорить с паузами, главное, — я заинтересован в своем выступлении. Я с этого начну. Если я существую со всеми трудностями и как бы меня не ставили, — значит, я хочу существовать, и этого для художника достаточно. Он отстаивает позиции для того, чтобы творчески взять барьер. Разговор о ремесле <возник> явочным порядком. Это какой-то догмат, реальный процесс, чтобы было большинство. У нас дик¬татура пролетариата, но не диктатура посредственностей. Это разные понятия. И если кто-нибудь найдется из представите-лей посредственности, то можно и верить им? Это именно со¬вершенно разные понятия. Именно этот голос должен прозву¬чать. Как нет голода, жажды, а ссылки, что наше время… Какое это наше время? Время существует для людей, и я человек этого времени, и я это знаю, и именно в этом — цель.
Теперь, как я представляю себе то, что говорят, — пере¬стройка, вырождение и все это… Не всегда это ясно самому со¬временнику и самому художнику. Опять из этого нельзя делать тезиса. Я говорю — коллегиально нельзя устанавливать каких-то положений, которые имеют извинение для всех.
Паразитировать на положении нельзя. Между прочим, до меня говорившие ораторы ссылались на выступления предше¬ствовавших. Крученых спросил у Асеева, какая форма нужна нашему Союзу. По-моему, на это надо отвечать так: смотря по должности — милиционеру нужна каска. (Аплодисменты.)
Я должен покаяться и простить себе не могу того, что не ворвался с репликой в то время, когда Шенгели упомянул имя
ТВОРЧЕСКИЙ ВЕЧЕР
ПОЭТА БОРИСА ПАСТЕРНАКА
Мне предоставлено слово, и я им воспользуюсь. Но я в то же время буду думать и продумывать и поэтому буду мямлить. Предупреждаю — по очень сложному вопросу мне придется от¬вечать.
Само собой разумеется и понятно, что меня очень взвол¬новали слова товарища Вишневского. С другой стороны, я так¬же понял товарища Залку, когда он ему отвечал.
Сейчас, как всегда, сталкиваются два плана. Конечно, я буду говорить по-своему: я не настолько объективен, чтобы просто поставить себя на взгляд критика, слушателя, очень высокого нравственного суда, который я бы принял и одобрил, под кото¬рым бы подписался. Я хочу сказать, что в настоящем художни¬ке всегда на первом плане стоит человек. Для меня контраверза товарища Залки с товарищем Вишневским понятна — это тол¬стовская контраверза, это старый вопрос, который мучил ко¬лоссального титана Толстого. Это вот что: даже и объективное искусство — на действительности чувствует себя конфузно. И все-таки большой художник, когда видит действительность кругом, смешон себе с теми авансами и правами, которые ему выданы. Но когда он впадает в такое настроение, тогда от ис¬кусства отказаться нужно, надо браться за черную работу.
Маяковского, которое он не смел вслух произносить. Это глав¬ный грех его выступления.
Теперь Скосырев правильно говорил о болоте. Об этом мож¬но было говорить по-другому, но с мыслью его я солидаризиру¬юсь. Он взял робкие утверждения Тарловского о поэтах и сти¬хотворчестве с точки зрения полупрофессиональной и ремес¬ленной. По его словам получается, — того-то сподобило, а того-то не сподобило.
Я не могу разговаривать. Кончу и вспомню, что самого су¬щественного не сказал. Я опять буду мучиться, опять будет в «Вечерке» и сквозь это надо идти. (Бурные аплодисменты.)
13 декабря 1931
Здесь многие употребляли метафорические сравнения -стрельба, баррикады. Для меня это не метафоры. Я не люблю этого — по-толстовски. Если ты чувствуешь, что это — чепуха, что это — плоды просвещения, тогда нужно все бросить, и на определенное время люди так бросают искусство. Так, может быть, Нарбут бросил стихи, так поступил одно время Чурилин. Это вообще знакомо, этого только нет у серых посредственностей. Они ничего этого не переживают и как раз они думают, что искус-ство должно страшить; они не знают, что художнику настояще¬му стыдно бывает, что он настоящим искусством занимается.
Во всем, что предлагалось мне, — я мог бы перешагнуть через большой барьер, <через> отрицание искусства, а ведь на¬стоящее искусство — это такой процесс, когда требуется вся теп¬лота какого-то такого процесса, от которого происходит под¬линное искусство. А по словам Вишневского, вы стоите только в каком-то внутреннем мире и совсем не так, как вот тут гово¬рил товарищ Сурков. Это все ерунда, это все перепевы насчет идеологии, насчет идеализма и материализма, если бы был мир во мне, то была бы грош ему цена, — настоящий художник объ¬ективен, он может вам врать что угодно, и все-таки художник объективен. <Иного> не бывает.
В разговорах, в признаниях, в предпочтениях, во вкусах -в том, как я живу, в этом должна быть и будет перестройка, но, <не то>, что я, как обои какие-то, свое мастерство налеплю на какую-то стену, на какую-то новую тему — этого быть не может, потому что это не мастерство, так что в этом случае я или осе¬кусь или переживу. Если вы назовете это трагизмом, то скажи¬те, пожалуйста, а разве искусство — не трагично, ведь имеются примеры, действительно, того, как люди отправляются в какие-то несуществующие путешествия. Но они не могут перестро¬иться, потому что они не сдвигаются ни с точки для этой пере¬стройки, потому что нового искусства они не дали, его нет, а когда понемногу накапливается новое искусство, они думают, что оно их душит.
Повторяю, что, как старый органический процесс, искусст¬во может понемногу накапливать какой-то новый угол художе¬ственного зрения, но, разумеется, он есть и придет, он имеется.
Резюмируя то, что я сказал, я все-таки должен указать, что половины манеры и характера сегодняшнего обсуждения о со¬временном искусстве я все-таки не понял, в частности сужде¬ний некоторых о литературе. Я не понимаю отношенья к ис¬кусству как к какому-то житейскому режиму — вот у тебя то-то, и ты бы лучше жил, если бы то-то сделал. Искусство не такая вещь, — оно должно проваливаться, и оно страдает, и что-то из этого получается.
Ну, в конце концов я кончил.
<...>
Я отвечу на некоторые вопросы. Здесь недоразумение. Во¬обще надо сказать, что прения приняли просто угрожающий характер, и мне удивительным показалось, как я вообще на сво¬боде. Говорили, что я реакционен. Ну да, хорошо. Я хочу одну справку дать. Товарищу Вишневскому поставили в упрек, что это не те бригады, которые он себе представлял, а царские брига¬ды. Это вообще было завоевание, столкновение с Кавказскими твердынями.
В первый раз, когда я читал эту вещь… — тут я должен при¬знаться, прав товарищ Ромм, когда он говорит, что часто неко¬торые люди и я втом числе, не терплю вещи, выгодные для меня высказывать, что-то претит, это не возможно. Когда я вижу, что меня хотят спасти, — не нужно. Я не говорю о смысле эпохи, — разумеется, она величественна, но разве она так конкретно во всех людях воплощена, — этого же нет. Я не спорю, что жизнь бывает очень часто трагична, она находится очень часто в раз-ладе с эпохой, не на высоте ее духа.
Вот, когда меня спрашивают, кого я разумел в стихотворе¬нии на смерть Маяковского, называя «Этной» — я отвечаю, что я называл и разумел всех — себя разумел, Леф. Это же
