нелепо думать, что Маяковский, человек совершенно литой гениально¬сти, в котором не было бытовой примеси, что в этот момент он начал диалектически мыслить, — и какое это значение, что он не удовлетворился эпохой и застрелился потому. Я понимаю, что об этом мы можем говорить, что можно извлечь, — зачем же обя¬зательно навязывать факты, все то, что о нем можно сказать.
Когда товарищ сослался на «Высокую болезнь» — мне хо¬телось сказать, что, когда я говорил, что искусство долговечно, я этим хотел сказать, что оно работает на добротность. Между тем в моем заявлении ничего нет рискованного, конечно, — реальная политика, не отклоняясь от принципов, должна лави¬ровать и за этой злободневностью должно искусство следовать. Мне очень понравилось, что товарищ процитировал «Высокую болезнь» — это и есть трагичность искусства, потому что без этого искусство творить просто бессмысленно, иначе получа¬ется то посредничество, кустарщина быта, которые в жизни со¬вершенно не нужны.
Пожалуйста, не думайте (я обращаюсь и к аудитории, и к современникам, и к тем, кто хотел изобразить меня реакционе¬ром), — никакой эстетики я не строю, — я никогда не вообра¬жу, что искусство есть нечто, — но я им занимаюсь, и товари¬щи, которые берутся судить и разговаривать, — на добродушии и обещаниях в искусстве далеко не уедешь.
Это все совершенно особенная область, это не частная об¬ласть. Теперь насчет моего умственного созревания. Я думаю, что я не остановлюсь. Насчет этой «дали социализма». Это зна¬чит — дух эпохи, а не отдельные ораторы и не организация ора-торов. Потому что тут она такая, в другом — другая, через три года еще другая. И что мне остается делать, если я каждый год буду перестраиваться?
А что касается того, что я интеллигент, — нуда, конечно. Я же не родился в четырех лицах сразу на все случаи.
(Голос с места: Замечаете ли вы классовую борьбу в настоя¬щую эпоху?)
— Разумеется, замечаю.
<...>
Я мог бы говорить в заключение, но каждый раз я в заклю¬чении забываю ответить на целый ряд вопросов. Не надо пере¬саливать вообще в художническом фатализме. Мне хочется в совершенно неожиданной и непривычной форме задать в ответ тоже несколько вопросов, которые напрашиваются.
Вот приходит сюда человек читать, которого совершенно естественно разбирают, и меня тоже, так вот, хочется задать во¬прос этому человеку, который сейчас здесь выступил, а почему он не пишет, — тот, что предлагает мне писать, — чего ему не-достает. (Бурные аплодисменты.)
Чего вам недостает, товарищ, для того, чтобы сделали то, что должен был сделать я? (Аплодисменты.)
НА ОБСУЖДЕНИИ «ТЕЗИСОВ О КРИТИКЕ» И. М. БЕСПАЛОВА и А. Н. АФИНОГЕНОВА
Отчасти вы правы. По-моему, поэтическая критика отстает. Впрочем, мы все одинаковы. Даже критика от продукции от¬стает. (Сместа: Слукавил.)
Честное слово, не слукавил. Может быть, нужно поставить другой вопрос, об углублении критики. Нужно сказать о том, что критика должна быть не только разбором произведения, а должна быть сама художественным произведением. Вот если бы это было, это было бы подарком. <...>
О поэтической критике — это опять-таки намек. Об этом нужно долго говорить, подумать, — дело в том, что исторически сложилось дело так, что за очень высокой спецификой, за очень высокой формой скрывается то, что в русской поэзии, если ис-ключить только содержательное перерождение в настоящую революционность Маяковского, не было периода, который бо¬лее блистал бы одной голой поэзией: это была поэзия време¬нами почти без поэтов, так что вся история поэзии в наш пе¬риод — это первое развитие самих авторов, их ломка, их и политическое и психологическое развитие. Но это неинтересно.
Я скажу об области поэзии: просто неуместен треск, это за¬острение вопроса о поэтической специфике. Я поэзией все-таки занимался, и меня слово «специфика» всегда отшатывает, —
Я никого не хотел обидеть, я должен досказать. Разговоры о мастерстве, о таланте и т. д. — это пустые разговоры, это все миф. У меня такое впечатление, что совершенно непродуман¬но здесь все говорится. Требования какие-то о таком искусстве, которое по аналогии построено, с требованием добропорядоч¬ности, верности, храбрости. Сколько лет тянется <речь> о том, что это не так. У нас есть большие поэты. Я серьезно не по¬нимаю, как я могу выступать, когда есть такие поэты, как Сельвинский. И опять все не так и не хорошо. Я ведь не за хлеб распинаюсь. Мне не дорого звание мастера. Все это ложные, скороспелые, непродуманные определения и ими играют.
6-11 апреля 1932
то, что это слово означает. Например, талантливая молодежь, как Павел Васильев, — несли ли они нам специфику? Тут нечто новое в смысле формы, понимания поэзии. Метафора, жест — это пропорции эстетические, со смыслом ничего общего не имеющие. Между тем по силе страсти, по языку… — какой же смысл, чтобы критики на поэтическом фронте только указыва¬ли, что о специфике надо говорить?
Отчасти вы правы в том смысле, что в поэтической крити¬ке нет передовых критиков, как имена — это второстепенные критики и там критический штамп хвалебных и отрицательных суждений особенно выпирает. Там особенно резкая беспомощ¬ность сильно выпирает. Они о поэзии пишут так, как в анкетах: «Взволнованно говорил то-то и то-то и прочее».
(Беспалов: Я это имел в виду, вы подтверждаете мой те-зис.) <...>
Когда вы говорили против пункта, имеющегося в тезисах Афи¬ногенова, что критик должен обладать смелостью, уметь отстаи¬вать свою точку зрения, вы сначала как будто возражали Афино¬генову, а затем в качестве пожелания выдвинули то же, что у Афиногенова хорошо сказано. Я совершенно далекий от театра человек, мне афиногеновские тезисы очень понравились, это молодые, оптимистичные, действенные, свежие тезисы и нуж¬но Афиногенову поручить все тезисы подготовить. (Общий смех.)
Прошло то время, когда попутчики были связаны и предпо¬лагалось, что если человек распустил хвост своей искренности, то с этим считаться не нужно. Сейчас иное, сейчас мы все части одного процесса и надо заботиться о том, чтобы мы правильно отражали то или другое мнение. Вдруг всех охватывает страх.
Вы совершенно правы, это нужно показать, человек дол¬жен быть на высоте. Пусть его лишат пайка. На это надо уметь идти. (Смех.) Человек не должен отказываться от истины. Я ду¬маю, что такое отношение к нему может продолжаться какой-нибудь месяц, а через месяц ему спасибо скажут. Это мужество надо иметь.
Афиногенов не прямо об этом говорил. Но я считаю, что его тезисы наполнены таким хорошим, молодым, действенным отношением к этому вопросу. Я бы должен был возражать, но должен сказать, что такие ноты у нас редки. Часто встречаешь¬ся с тем, что человек из-за каких-то выдуманных опасений ка¬кой-то воображаемой катастрофы пишет не так, как нужно. Он не думает, что написано, а о том, как это могут прочитать, по¬нять и т. д. Целый ряд таких явлений имеет место. Просто надо иметь мужество не плодить такую моральную макулатуру.
17 февраля 1935
НА ОБСУЖДЕНИИ ДОКЛАДА И. М. ТРОЙСКОГО
Я читал одну статью о Пильняке, о каких-то дефектах стиля и т. д. Это страшно неубедительно и производит такое впечатление, что человек просто не знал, что и как писать. Производит такое впечатление, что человек пишет только потому, что это модно.
(Щербаков: На что мода ?)
У нас всегда на что-нибудь бывает мода.
Например, в хорошей полосе я сейчас. ( Смех.) У меня ощуще¬ние совершенно похороненного трупа. Я не чувствую за этим людей. Совершенно такое же отношение и к отрицательным экспонатам. Это прямо какие-то весенние и осенние демисезоны. Я никогда не видел, чтобы кто-нибудь в одиночку открыл свети¬ло или погасил его. Это всегда происходит целыми группами. <...>
Небольшое замечание к словам Суркова. Вы говорите, что с кем-то рядом печатают Орешина, Дрожжина. Почему не пе¬чатать? Как печатать и где печатать, если не в «Новом мире»? Это очень ложная точка зрения.
Вот мы тут собираемся. Литературно знатные люди, мы Союз советских писателей, но вы возьмите просто соотноше¬ние сил в стране. Я тут, наверно, по ложному пути могу пойти. Не мне говорить о классовой идеологии, но я хочу сказать, что я не верю, чтобы отдельные стихотворения выражали это. Даже хорошие стихи — это слишком случайное и ничтожное явление. Я говорю сейчас просто о каком-то вкусовом соотношении меж¬ду выражением и жизнью, между языком и жизнью, между диа-пазоном какой-то темы и жизнью.
Если бы вы мне или кому-нибудь другому гарантировали бессмертие, то взялся ли бы кто-нибудь утверждать, что его слу¬чайный житейский выбор темы, словаря, это какой-то ватер¬пас, по которому можно устанавливать поэтическое совершен¬ство. Это, конечно, неверно. Если бы вы установили, что они ремесленники и т. д., это уже другое дело.
К чему я клоню? Я не знаю, хороши ли так называемые хо¬рошие стихи или нет. Я сам не буду им подражать, но что нуж¬нее — это еще большой вопрос.
Насчет Павла Васильева. На вечерах приходилось не раз защищать и спасать Павла Васильева от Тройского. Тройский так разносил Павла Васильева, что однажды я был одним из его защитников.
То, что говорил Ермилов о Сейфуллиной, это, конечно, интересно. Мне неприятно, что он меня несколько раз упомя¬нул. Я говорю это не в пику Пильняку. Журналы журналами, написанное написанным, а нам всегда надо помнить, что ис¬кусство существует для того, чтобы освобождать человека. Если искусство дает что-то неопровержимое, Пильняка все-таки оп¬ровергнуть нельзя, нельзя сказать, что это не так, то все же нужно подавать это так, чтобы человеку было легче бороться с фату¬мом. Последние рассказы Пильняка мне нравились, но эта сто¬рона, о которой говорил Ермилов, у него есть и не у него одно¬го. Художнику, конечно, требуется постоянно какое-то шилле-рианство, стремление к высшему. Я говорю, может быть, не на таком языке и не так, как надо говорить, но я очень хорошо знаю, что как бы ни было хорошо художественное произведение, ког¬да от него становится труднее жить, когда стесняется, а не рас¬ширяется дыхание, значит, это не высшее, к чему приходит че-ловек. Мне очень обидно, что вы про меня так говорили.
5 мая 1935
НА ОБСУЖДЕНИИ ПОЭМЫ
А. ТВАРДОВСКОГО «СТРАНА МУРАВИЯ»
О чем тут говорить и спорить? Я совершенно присоединяюсь к слову Тарасенкова. Никому нельзя в укор поставить вы¬сказанное, потому что бутылки, тарелки и стол заставляют нас говорить. Для того мы здесь и сидим. Но, вместе с тем, это бессмысленно. Мне вначале хотелось предложить, чтобы кто-нибудь что-нибудь рассказал, чтобы хотя бы анекдоты рас¬сказали.
Самое важное сказал Тарасенков. Он сказал, что эта вещь талантлива, что она живет. Бывают вещи неживые, и они тоже обладают достоинствами. Ведь если половина комнаты натер¬та, то остальную половину лучше дотереть. Это ведь будет луч¬ше, чем оставить полкомнаты ненатертой?
