оригиналу и выигрывает в отчетливости, подчиняя ритмическое ударение смысловому. Художественные заслуги Радловой — живость разговорной речи. У нее абсолют¬ный сценический слух, верный спутник драматического дарова¬ния, без которого нельзя было бы передать прозаические части диалога так, как справилась с ними она. В смысле близости в соединении с хорошим языком и строгой формой идеален пе¬ревод Лозинского. Это и театральный текст и книга для чтения, но больше всего это единственное пособие для изучающего, не знающего по-английски, потому что полнее других дает поня¬тие о внешнем виде подлинника и его словесном составе, явля¬ясь их послушным изображением.
Перед лицом таких трудов, всегда остающихся к услугам желающих, можно было с легким сердцем пожертвовать не¬оправдавшейся попыткой и взяться за более далекую задачу, с самого начала поставленную театрами. От перевода слов и мета¬фор я обратился к переводу мыслей и сцен.
Работу надо судить как русское оригинальное драматиче¬ское произведение, потому что, помимо точности, равностроч-ности с подлинником и прочего, в ней больше всего той на¬меренной свободы, без которой не бывает приближения к большим вещам.
1940
О ШЕКСПИРЕ
Объявление войны оторвало меня от первых страниц «Ромео и Джульетты». Я забросил перевод и за проводами сына, отправ¬лявшегося на оборонные работы, и другими волнениями забыл о Шекспире. Последовали недели, в течение которых волей или неволей все на свете приобщилось к войне. Я дежурил в ночи бомбардировок на крыше двенадцатиэтажного дома, — свиде¬тель двух фугасных попаданий в это здание в одно из моих де¬журств, рыл блиндаж у себя за городом и проходил курсы воен¬ного обучения, неожиданно обнаружившие во мне прирожден-ного стрелка. Семья моя была отправлена в глушь внутренней губернии. Я все время к ней стремился.
В конце октября я уехал к жене и детям, и зима в провин¬циальном городе, отстоящем далеко от железной дороги, на за¬мерзшей реке, служащей единственным средством сообщения, отрезала меня от внешнего мира и на три месяца засадила за прерванного «Ромео».
Шекспир всегда будет любимцем поколений исторически зрелых и много переживших. Многочисленные испытания учат ценить голос фактов, действительное познанье, содержатель¬ное и нешуточное искусство реализма.
Шекспир остается идеалом и вершиной этого направления. Ни у кого сведения о человеке не достигают такой правильнос¬ти, никто не излагал их так своевольно. На первый взгляд это противоречащие качества. Но они связаны прямой зависи¬мостью. Беззаконьями своего стиля, раздражавшими Вольтера и Толстого, Шекспир показывает, какого вулканического стро¬ения наша хваленая художественная объективность. Потому что в первую очередь это чудо объективности. Это его знаменитые характеры, галерея типов, возрастов и темпераментов с их от-личительными поступками и особым языком. И Шекспира не смущает, что их разговоры переплетаются с излияниями его соб¬ственного гения. На чередовании самозабвения и вниматель¬ности построена его эстетика, на смене высокого и смешного, прозы и стихов.
Он дитя природы в любом отношении, возьмем ли мы не¬обузданность его формы, его композицию и манеру лепки, или его психологию и нравственное содержание его драм. Взрывы шекспировской образности исключительны. Его сравнения — предел, за который никогда не заходило субъективное начало в поэзии. Он наложил на свои труды более глубокий личный от¬печаток, чем кто-либо до или после него.
Его присутствие чувствуется в них не только со стороны их оригинальности. Когда в них заходит речь о добре и зле, о лжи и правде, перед нами возникает образ, непредставимый в обста¬новке раболепия и низкопоклонства. Мы слышим голос гения, короля среди королей и судьи над богами, голос позднейших западных демократий, основанием которым служит гордое до¬стоинство труженика и борца.
Мне давно хочется заняться драматическими хрониками Шекспира. Наше время пробуждает к ним новый интерес. Оба «Ричарда» истинная библия историографа. Но в художествен¬ных, как и во всяких других трудах, приходится руководиться соображениями практики.
Года два-три тому назад я перевел «Гамлета», прошлой зи¬мой — «Ромео и Джульетту». Что сказать о принципах моих переводов? Величие подлинника избавляет меня от лишних объяснений. В отношении Шекспира уместны только совер¬шенная естественность и полная умственная свобода. К первой я, как мог, готовился в скромном ходе моих собственных тру¬дов, ко второй подготовлен своими убеждениями.
Опять зима. Я снова собираюсь к семье в глухой городок на Каме и, если судьбе будет угодно, займусь переводом «Антония и Клеопатры», для постановки, задуманной Московским Худо¬жественным театром.
2 ноября 1942
НОВЫЙ СБОРНИК АННЫ АХМАТОВОЙ
Недавно в Ташкенте в издательстве «Советский писатель» вы¬шел сборник стихотворений Анны Ахматовой.
Давно любимые и действительные в любом подборе, силь¬ные, ясные и глубокие стихи о русской жизни, треволнениях молодости, превратностях истории и красотах природы. Среди многочисленных дополнений — новинки о войне, вылившие¬ся по-иному, нежели знаменитые ахматовские строки о четыр¬надцатом годе, — стремительные, захватывающие стихотворе¬ния, написанные большим человеком с большой натуры.
Новый и благодарный повод к восстановлению облика славной писательницы с самого основания, в ее роли смелой обновительницы, уравновешивающей гигантское беспорядоч¬но-одухотворенное воздействие преобразователя Блока черта¬ми своего нового, до последних слов договоренного реализма.
Две кровопролитных войны, их следы чуть ли не на каждой странице, и между ними известный силуэт с гордо занесенной головой, — жизнь и деятельность несгибаемой, преданной, пря¬молинейной дочери народа и века, закаленной, привыкшей к утратам, мужественно готовой к испытаниям бессмертия. Что еще прибавить к этому беглому перечню?
Наш глаз с удовлетворением отыскивает записи последних лет, тридцать девятого, сорокового и сорок первого, среди вос¬хитительности остальных. Давнишняя ахматовская сжатость, плавность и свобода от принуждения — качества, отныне пуш-кинские до бесконечности после того, как они были пушкин¬скими в квадрате и в кубе в ее всегда побеждавшем творчестве.
1943
«ИЗБРАННОЕ» АННЫ АХМАТОВОЙ
Вышла избранная Ахматова. Сборник убеждает в том, что пи¬сательница никогда не умолкала и с небольшими перерывами всегда отзывалась на требования времени.
Сборник сжат втрое против недавнего собрания «Из шести книг». Он пополнен множеством нового. Эти вещи, в большин¬стве напоминающие живую и увлекательную манеру «Ивы», последней книги Ахматовой, развивают ее особенность и, веро¬ятно, восходят к новой, современной поэме Ахматовой, цент¬ральному ее труду, публично читанному, но еще не опублико¬ванному взыскательным автором.
Сборник лишний раз показывает главную особенность Ахматовой — равную художественную ценность раннего и по¬зднего ее периода. Составитель мог, не опасаясь стилистическо¬го несоответствия, ставить рядом ее стихи десятых и сороковых годов. Так, между стихотворением «Первый дальнобойный в Ленинграде», где приемом нынешней Ахматовой записано ощу¬щение вражеского обстрела:
Как равнодушно гибель нес Ребенку моему…
и стихотворением «Памяти 19 июля 1914 года» с его знамениты¬ми строчками:
Мы на сто лет состарились, и это Тогда случилось в час один… —
промежуток в 27 лет. Но это секрет их хронологии. Как следова¬ли одна задругой эти войны в истории русского существования, так мысли, содержащиеся в обоих стихотворениях, сказаны од¬ним голосом и как бы одновременно.
В сборнике нет другого стихотворения под сходным назва¬нием «Июль 1914» чрезвычайной силы. Его отсутствие, равно как и ряда наилучших из «Четок» и «Белой стаи», вроде стихо¬творений «Вечером» или «Небо мелкий дождик сеет», огорчает и оставляет в недоуменьи.
Было бы странно назвать Ахматову военным поэтом. Но преобладанье грозовых начал в атмосфере века сообщило ее творчеству налет гражданской значительности. Эта патриоти¬ческая нота, особенно дорогая сейчас, выделяется у Ахматовой совершенным отсутствием напыщенности и напряжения. Вера в родное небо и верность родной земле прорываются у ней сами собой с естественностью природной походки.
Ставить большому художнику в заслугу его личные доброде¬тели значит принижать достоинство его всепоглощающего дара. Нынешнюю войну Ахматова выразила живее предшествующей не вследствие возросшей теплоты и искушенности своего сердца, а потому что, как величайшее зеркало русской жизни, она отра¬зила эти войны в их действительном историческом несходстве.
В нынешней войне налицо ожесточенье и продуманная бес¬человечность, неведомые на прошлой. Фашизм воюет не с ар¬миями, а с народами и историческими привычками. Каждому брошен личный вызов. Бомбардировка с воздуха превратила большие города во фронтовые местности. Нет ничего удивитель¬ного в том, что ленинградка Ахматова написала лондонцам сти¬хотворенье, непосредственное, как письмо, и что ее стихи об убитом ленинградском мальчике полны душераздирающей го¬речи и написаны словно под диктовку матери или старой сева¬стопольской солдатки.
Наряду с нотою национальной гордости отличительною чертой Ахматовой мы назовем ее художественный реализм как главное и постоянное ее отличье.
Эротической абстракции, в которую часто вырождается ус¬ловно-живое «ты» большинства стихотворных излияний, Ахма¬това противопоставила голос чувства в значении действитель¬ной интриги. Эту откровенность в обращении к жизни она раз-деляла с Блоком, едва еще тогда складывавшимся Маяковским, шедшим на сцене Ибсеном и Чеховым, Гамсуном и Горьким, с интересом к значащим очевидностям и сильным людям. Это придавало «Вечеру» и «Четкам», первым книгам Ахматовой, оригинальный драматизм и повествовательную свежесть про¬зы. Образцы этих стихотворений есть в разбираемой книге («Песня последней встречи», «Сжала руки под темной вуалью», «Столько просьб у любимой всегда», «Настоящую нежность не спутаешь» и др.). Их, однако, мало и могло бы быть больше.
Именно они глубже всего врезались в память читателей и по преимуществу создали имя лирике Ахматовой. Когда-то они оказали огромное влиянье на манеру чувствования, не говоря уже о литературной школе своего времени. Судить теперь об этих стихах без суда над подражателями невозможно, и характерис¬тика Ахматовой с этой стороны дает скорее понятие о мере ее славы и популярности, чем об истинном существе ее патетиче¬ской музы.
Однако ее слова о женском сердце не были бы так горячи и ярки, если бы и при взгляде на более широкий мир природы и истории глаз Ахматовой не поражал остротой и правильностью.
Все ее изображения, будь то образ лесного захолустья или шумного обихода столицы, держатся на редкостном чутье по¬дробностей. Умение вдохновенно выбирать их и обозначать ко¬ротко и точно избавило ее от ненужной и ложной образности многих современников. В ее описаниях всегда присутствуют черты и частности, которые превращают их в исторические кар¬тины века. По своей способности освещать эпоху они стоят ря¬дом со зрительными достоверностями Бунина.
Составитель отобрал драгоценный и давно прославленный материал с должным вкусом и пониманьем.
1943
На первом всеславянском митинге в Москве выступил чешский поэт Ондра Лысогорский. Мы познакомились в Гослитиздате. Эвакуация забросила его в Ташкент. Теперь мы снова увиделись.
Всякая [истинная] жизнь как восхожденье. Всякая начи¬нается с низов и кончается верхами завоеваний. Хорошо и за¬видно происходить от простых тружеников. Такое поприще имеет двойной образ: добровольной сознательной деятельности и невольного, с неба свалившегося произведенья.
Ондра Лысогорский сын бескидского рудокопа. Он получил редкое и блестящее высшее образованье. Когда по возвращении из иностранных университетов он приехал в родной горноза¬водский округ, его обступило [страшное] зрелище народного бедствия, охватившего европейских рабочих в годы послевоенных хозяйственных затруднений. Это была безработица, народное обнищанье поры экономического кризиса, памятного и пустого для нас газетного звука, в котором, однако, для молодого чеш¬ского поэта не было ничего [реторического и]отвлеченного.
Тогда под влияньем виденного
