места несколько слабее, но ведь не все в организме должно быть одинаково. Могут быть места некоторого понижения на службе большого дыхания. Могут быть места легкие.

Я говорю это не потому, что я хочу воспользоваться вещью и, как иногда это бывает, комментатор притянет за волосы и вдруг откроет Америку, но, честное слово, вы сказали — непо¬нятен конец, непонятно, у кого он просит прощения. По-мое¬му, это понятно. Он прощается с читателем. Тут конец, значит, он и должен сказать — прости, честной народ. А за что прости — при прощании это остается невыясненным.

(Сместа: А за что он просит прощения?)

Когда вы говорите — прощай, прости, вы же тоже просите прощения. Это конец, потому тут и сказано — прости. Ведь это проникнуто народным духом. В народных сказках уже много стало бессмысленностью. Не надо обязательно воспринимать так, что кто-то должен помиловать Моргунка.

Прав Тарасенков, что мы недостаточно оцениваем исклю¬чительность этого явления.

Вот вы, товарищ Кирьянов, бросили упрек Твардовскому в том, что это недостаточно расчленено, что было бы выпуклее так-то и так-то.

Мне кажется, что если бы Твардовский пошел рекомендован¬ным вами путем, эта поэма утратила бы ту живость, которой она обладает. Показалось бы, что кто-то Твардовского заставил что-то написать. Показалось бы, что эту вещь или кто-то, или что-то заставило написать. Сейчас такого чувства нет. Это от каких-то щедрот дарования. И ничего, что местами у него несколько хуже, чем в других местах, совершенно исключительных.

Конечно, Твардовский может над этим и дальше работать, но если у человека есть такое дарование, зачем ему сидеть на одном месте?, Гораздо лучше, если он займется чем-либо дру¬гим. А читатель, переваривая это, будет в положении какого-то путешественника. Он попал на такое-то место и рассуждает — хорошо, если бы всюду были горы, — а там, оказывается, есть и горы, и низины. Не нравится? Уезжай.

Не думайте, что я просто дурачка разыгрываю или что я хочу сказать, что бывают исключительные положения, о которых закон не писан, что это талантливо, гениально, а потому нечего разговаривать и пойдемте домой. Нет, совершенно серьезно и практически я говорю, что эта вещь сделана хорошо.

Представьте себе такое положение. Допустим, жил бы в наше время Шекспир. И он за таким столом что-нибудь нам прочел бы. Если бы нам была предложена так же, как сейчас, лососина, икра и т. д., обязательно мы окружили бы его совета¬ми, потому что нам что-нибудь надо было бы делать. А затем — прости, прощай, товарищи.

Спасибо, товарищ Твардовский.

21 декабря 1935

НА ПЕРВОМ ВСЕСОЮЗНОМ СОВЕЩАНИИ ПЕРЕВОДЧИКОВ

Товарищи, ввиду того, что я тоже принимал участие в перевод¬ческой работе, я хотел бы предупредить возможное недоразу¬мение и сказать несколько слов, может быть, не в порядке пре¬ний, не согласованно с докладом и т. д.

Я хочу, чтобы не думали, что то, что в моей или в тихонов¬ской работе плохо, мы считаем, что это хорошо, и настаиваем на этом как на системе. Конечно, с моей стороны, будет смело, так сказать, и за Тихонова говорить. Но мы с ним работаем на-столько в сходных условиях и настолько во многих случаях сход¬но смотрим и на задачи искусства и на свои собственные, что, я думаю, могу свои слова распространить и на его роль.

Относительно переводов. Видите ли, и до нас много пере¬водили. Переводы существовали, и они имеют такую же глубо¬кую давность, как и литература. Но никогда не было такого бур¬ного увлечения переводами, как в наше время. Это явление не только литературное, но и культурно-политическое. Это про¬сто какой-то обмен опытом, — это жизненное дыхание наших республик. Поэтому, когда мы сейчас говорим о переводах с точ¬ки зрения литературной, то это, конечно, вполне уместно, — и в идеале так и нужно говорить. Но когда мы обращаемся к сво¬ей практике, то не нужно забывать, — и это было бы лицеме¬рием, — что это не чисто литературное увлечение, а участие в какой-то очень сложной работе, изобилующей сдвигами, сме¬щениями, одновременно — в пространстве, но разновременно, по степени зрелости, — в нашей сложной жизни народов рес¬публик и т. д. Это — одно.

Теперь — другое. Чем-то одушевляешься, живешь этим, за¬болеваешь на этих замыслах, и вдруг — не приводишь в испол¬нение, — в самом начале отходишь от этого, переходишь на дру¬гое, а это переходит в другие руки, в момент расцвета. Мы были с Тихоновым, в конце концов, зачинателями того дела, которое нельзя оставить на той стадии, ограничившись теми приемами, какими мы располагали. Я совершенно согласен со всеми ора¬торами, которые говорили или будут говорить о том, что пере-вод по подстрочникам не есть перевод, а что это — отделка. Это — правильно. Но так когда-то и древних греков переводи¬ли, и спасибо за то, что переводили. Конечно, лучше было их переводить со знанием древнегреческого языка.

Я просто из собственной потребности начал заниматься грузинским языком и бросил его, как я бросил работу над про¬зой и как много вещей бросал, и не потому, что охладел, а пото¬му что, может быть, это слишком трудно.

Я оставил бы у вас какой-то след недоумения, если бы я не сказал того, что эта работа меня и Тихонова осчастливила. Ду¬маю, что-то мы дали вам и тем, которые пойдут по нашим сто¬пам. Пусть плохо, но мы ознакомили публику с изумительной, огромной поэзией.

ТУг, товарищи, не может быть никакой уравниловки. Гру¬зия, Армения, может быть, отчасти Таджикистан, в его персид¬ских влияниях, находятся в исключительных условиях. Не надо обижаться на то, что в некоторых республиках очень высокий фольклор, как, может быть, в белорусской, но такого творчест¬ва в смысле индивидуальных явлений, в смысле законченных художников культуры, находящихся на нашем собственном уровне, нет. На это обижаться не следует. Мы, может быть, ни-чего не перевели, но все-таки мы как-то рассказали о каком-то чуде, и мы под этим рассказом подписываемся, и этот рассказ ни за что другое, кроме как за рассказ, не выдаем.

Если бы у меня был другой характер, если бы жизнь по-дру¬гому сложилась, может быть, я остался бы на этом и посвятил себя изучению языка, и, может быть, я бы «переперевел» эти свои переводы в том смысле, что я бы передал Тициана Табид-зе, Чиковани и Яшвили, передал бы то, чего я не передал в той половинной или четвертной передаче, которой я располагал. Но вы получили все-таки понятие о художниках. Хотя я рассказал только их образы, метафоры и мысли, но можете себе предста¬вить, какова эта поэзия, если даже при таком ограниченном показе и то уже что-то получается. А если бы я, кроме того, мог передать какую-то внутреннюю педализацию быта, которая только в языке передается, а без знания языка ее никогда не уловить, потому что никакой подстрочник не может ее дать, если бы я мог дать какие-то понижения языка, его полутени, сумер¬ки, какие-то резкие лучи, по нему пробегающие! Ничего этого я передать не мог, но это — идеал, и это остается идеалом для тех, которые пойдут дальше.

Опять-таки тут нужно помнить то, с чего я начал. Запом¬ним, что это есть какое-то сотрудничество и сосуществование в очень сложно переплетенную эпоху. Значит, эта работа не долж¬на односторонне вестись.

Тут товарищи говорили, что нужно знать переводчикам язык, с которого они переводят. Правильно. Но и националь¬ные художники не должны забывать русского языка. Все-таки это остается в каком-то отношении языком Союза, языком в последнем завершении, — языком эпохи. И было бы очень хо¬рошо, если бы татарские поэты, якутские поэты, именно как поэты, пробовали себя и в русском стихосложении и в каком-то отношении передавали себя.

Я приведу вам пример. Например, прекрасные переводы давал, конечно, не давая им последней отделки, грузинский поэт Гаприндашвили.

Я и половины того не сказал, что хотел сказать, потому что вообще не умею подготовлять пункты. Гораздо легче говорить, когда слышишь какие-нибудь возражения или кто-нибудь о чем-нибудь спросит. Атак я, собственно, всем доволен и ни на что пожаловаться не могу. Побудительной причины открывать рот у меня нет.

Значит, совершенно неоспоримо утверждение, которое должно залечь в основу всякого будущего перевода, что надо знать язык. Я бы предложил в таком порядке: нельзя топтаться на одном месте, жизнь идет, ощущается, легче становится жить. Вообще, зачем вам перечислять все яркие перемены?

Вот и тут должны перемены наступить. Того, чего доста¬точно было четыре года назад, — этого недостаточно теперь. Может быть, должна пройти буря переводов. Может быть, нуж¬но совещания переводчиков устраивать, может быть, пора пе¬реводу стать только литературной задачей. Я этого не знаю, но я говорю о периоде, который на наших глазах протекает и учас¬тием в котором я счастлив.

Переходя в плоскость уже литературных потребностей, ли¬тературных намеков, я могу сказать, что в такой же степени, как обязательно знание языка, с которого переводят, в такой же сте¬пени для меня спорна обязательность передачи формы подлин¬ника, метрономической формы, чтобы строка русская стукну¬ла в минуту столько же раз, как строка в оригинале. Я в этом глубоко сомневаюсь. (Аплодисменты.)

И какое-то тяготение к этому желательно только в тех слу¬чаях, как мне кажется, когда форма подлинника в отношении всего культурного спектра человечества нейтральна.

Когда же это? Это тогда, когда персидская газель, или что-нибудь другое, всем строем языка уводит в какой-то бытовой уклад, когда она в глубочайшей степени связана с тем, как чи¬таются стихи, когда читаются стихи, в какой обстановке проте-кает это искусство… когда это не только форма художествен¬ная, но форма художественная, корнями уходящая в форму бы¬тования. В таких случаях, при невозможности переноса на свой родной язык того уклада и того быта, — на мой взгляд, — со¬вершенно смехотворное занятие передача метрономическая, то есть соблюдающая все эти шаги, спотыкания оригинала.

Не только это, даже в случаях, когда нам совершенно рас¬крыты как будто бы неприкосновенные достопримечательнос¬ти гениального произведения очень близкого языка, как, на¬пример, стих Гёте, я тоже сомневаюсь, так ли важно сохранить случайные колебания свободного стиха у Гете, нужно ли мне, если по-немецки он споткнулся в каком-то месте, также спотк¬нуться по-русски в этом месте. Мне думается, что в таком слу¬чае достаточно взять дух этой свободной формы и передать, слу¬шаясь законов своего языка.

Взять замечательный ямб Байрона, который в очень боль¬шой степени, гораздо в большей степени повлиял на Пушкина и Лермонтова, чем Гарольдов плащ и всякие внутренние исто¬рии поэзии разочарования, когда на поэзии Лермонтова паде¬ние английского стиха отразилось в сильнейшей степени, — зачем мы будем швыряться таким вещами, когда их легко пере¬дать, когда они легко передавались на биографиях наших круп¬нейших