всяком случае своих позиций не затемняю, ничего несвойственного мне я себе не приписываю. Поэтому в том недоразумении, которое со мной происходит, я сам ни капельки не повинен. Вы согласны? (Го¬лоса: Это верно.)

В прошлый раз я выступал очень сбивчиво. Может быть, это повторится и сейчас, потому что подготовлять речей я не умею, а говорить экспромтом, даже по отмеченным пунктам — бывает трудно.

Вчера я прочел «Литературную газету» и очень сильно по¬жалел, что я не был на открытии дискуссии, потому что тогда я бы услышал речь товарища Ставского. Именно эта речь това¬рища Ставского внесла содержание во многое из того, что оста-валось мне неясным и до чего я доходил только путем догадок. Там, в этой речи было внятно, раздельно и, главное, содержа¬тельно рассказано о том, чем вызвана дискуссия, в чем она за¬ключается.

Более того, вступительная беседа, эта речь проведена чело¬веком в тоне, который как раз не оставляет тех следов, которые были причиной моего прошлого выступления. Он выступал по-товарищески, на правах равного, то есть брал на себя трудность мысли, развития этой мысли наравне с писателями, он выступал с каким-то лицом, высказывал что-то свое, то есть было имен¬но все то, что делает мысль понятной. Отсутствие этого, повто¬рение терминологии приводит к состоянию непонятности.

Мало того, некоторая аффектированность, приподнятость или разгоряченность того, что я прошлый раз говорил, были вызваны тоном некоторых оценок, тоном такого превосходст¬ва. Я еще к этому вернусь, а сейчас поспешу рассеять ряд недо-умений. Так вот, если бы эта речь товарища Ставского была мне известна, — а что-то мне помешало присутствовать здесь в пер¬вый день дискуссии, — то, может быть, я бы и остался в рамках дискуссии, а не вышел бы за них и не стал бы говорить о судьбе дискуссии и вообще со стороны.

Что же мне сказать в разъяснение этих недоумений? Они всплыли в ответном слове Кирпотина. Уже и Кирпотину я был благодарен за то, что слова его несколько разнообразили этот вопрос о формализме и натурализме.

Кстати, в начале своего выступления, — как я мог… как я, собственно, должен был говорить, выступая со своих реальных неприкрашенных позиций, — я говорил о перспективах, о воз¬можностях, о том, как я понимаю эпоху. Но это отнюдь не было оговорками, как это было сказано в номере «Литературной газе¬ты», — это была центральная тема моего выступления. Разве я под¬готавливал себе какой-нибудь путь? Мне казалось, что это обще¬ственный долг мой. Если я чувствовал, что тон разбора ведется так, что мог бы больше пользы принести, а приносит меньше, — я на этом считал должным остановиться и с большой неохотой показал ту свою тему, которую назвали оговорками. Если бы я знал речь Ставского, я остался бы в рамках дискуссии, что го¬раздо было бы мне приятней, а не разменивался бы на мелочи.

Теперь насчет ответа товарищу Кирпотину. Если я говорил так, что это могло повести к каким-то недоумениям, будто я под какими-то третьими руками мог подозревать народ, партию ит. д., то, конечно, лучше мне никогда больше не выступать. Если нуж¬но, чтобы я произнес это вслух, давайте я скажу об этом. О на-роде я говорить не буду, может быть, вернусь к этому дальше.

Опять-таки, товарищ Гидаш, я грамотный человек, я чи¬таю газеты, я мог бы говорить о том, что я прочитал. Но я буду говорить так, как мне подсказывается моей судьбой. Так вот, товарищи, тысячу раз меня бы истерзали третьи руки, если бы в это дело не вмешивалась партия, благодаря ей я существую. У меня бывали случаи, когда на меня готовы были налететь за обмолвку или еще за что-нибудь такое, но только вмешательст¬во, прикосновение партии, то отдаленнейшее прикосновение, которое формирует жизнь, дает лицо эпохе, составляет мою жизнь, кровь и судьбу, — только это вмешательство отвращало это. Вот в «шкурной» форме, что для меня партия. Что она для меня не в «шкурной» форме. Опять-таки, товарищ Гидаш, я го¬ворю о том, что есть, как оно есть.

(Гидаш: О партии разве говорят, как нет ?)

Партия для меня автор непомерно великих исторических свершений и ту долю авторства, которая в малой форме, как капля, дана мне, я это авторство переживаю, я этим живу. На¬конец, я больше скажу, — оттого я и делаю такие ляпсусы, отто¬го и вырываются у меня признания, конечно, искренние, о том, что я не понимал и что к известному году понял, — я это говорю от избытка ощущения свободы, которую я испытываю. Имен¬но ощущение сжатости, естественности, близости меня осво¬бождает в большей форме, чем, может быть, полагалось бы. Поэтому я и говорю так просто, как с самим собою.

Может быть, я должен был бы силлогизировать и рассуж¬дать так: что получится, если я поделюсь такими невыгодными и уничтожающими меня признаниями, — буду ли я тогда пере¬довым поэтом? Но я просто живу, я пробую, — может быть, что-нибудь увидишь, а может быть, и не увидишь. Это покажст бу¬дущее, это покажет жизнь. Вот вам небольшая иллюстрация того, что я назвал тоном.

Я дружески скажу вам, товарищ Кирпотин, не следовало бы вам брать тон угрозы. Вы говорили, что если задачи, постав¬ленные народом, временем, партией, не разрешат современные художники, — свет клином не сошелся, — тогда придут другие таланты, гении. Ведь это не угроза, это радость.

(Кирпотин: Какая же тут угроза, в этом состоит естест¬венное течение жизни.)

Тогда, может быть, я ошибся. Мне показалось, что это была угроза.

Вот у меня было неудачное выражение насчет третьих рук. Что я под этим понимаю? Третьи руки — это те руки, которые могли бы быть при желании первыми. Я говорю, что иногда критики вместо того, чтобы размышлять, ограничиваются ка-кой-то констатацией, прибегают только к терминологии и ста¬раются выставить человека в смешном виде, покровительствен¬но о нем поговорить. Вся штука, под кого его подкаррикату-рить, — под прорицателя, под пророка или под служителя муз. Я имею в виду, что даже в том отражении, в мягком, товарище¬ском, которое получило мое выступление, — и то были такие поползновения.

На этот раз речь шла обо мне, я пережил это очень спокой¬но. Когда это случается с кем-нибудь другим, то думаешь, как он это переживает, нужно, может быть, даже по телефону по¬звонить и выразить сочувствие. (Смех.) Когда же это случается с тобой, то ты под руками, никому не надо сочувствие выра¬жать. (Смех.)

Итак, товарищи, я пока совершенные пустяки говорю и жалею, что я этого коснулся, что я пустяков коснулся. Я не жа¬лею того, что сделал это, но я сделал это косолапо, так этого делать не нужно было. И сегодня я все-таки повторяю пожела¬ние о том, чтобы немножко повысился уровень разговоров обо всем этом не только у нас сейчас, но и впредь, чтобы устранен был этот тон высокомерия, а то получается совершенно дис¬кредитирующее, невыгодное распределение ролей. С одной сто¬роны, люди с лицом, которые были бы первыми руками, — надо только это смело ввести… Ведь у нас вчера в печати, в той же «Л итературке» очень достойным тоном Эйдельман пишет, изум¬ляется, что меня огорчило в статье «Комсомольской правды»… Кроме того, когда я прочел цитату из Добролюбова, — это было пиршество мысли, а когда кончилась цитата, — началось что-то обратное. (Аплодисменты.)

У нас все данные есть для того, чтоб это было не так, не¬правда ли?

Я говорю, — получается невыгодное распределение ролей. Люди попрятали свои способности, сидят и разговаривают о других, у которых способностей оказывается мало. И тут опять дело не в том, что литература непогрешима, что ее трогать не нужно. Я говорю, — это только оркестр из басни Крылова. Так нельзя рассаживаться, — больше я ничего не говорю. Достаточ¬но было бы и сказанного. (Обращаясь к президиуму.) Скажите, товарищи, внес я ясность? (В зале смех и аплодисменты. С мес-та: Эта речь несомненно большое литературное событие.)

Я еще раз имею случай пожалеть о том, — это вам уже на¬доело, — что речь товарища Ставского не ввела меня в рамки общего обсуждения, потому что тогда бы та часть моего выступ¬ления позавчера, где я говорил об эпохе, о новой фазе истори-ческой и т. д…. — я бы просто ее естественно развил и держался бы только положительного содержания.

Я возвращаюсь к рамкам общей дискуссии. Товарищи, я говорю о формализме и натурализме. Недоумения множить и продолжать я не буду, — со всей откровенностью скажу, что я думаю о формализме и натурализме. Честное слово, почти ни¬чего не думаю, потому что зачем мне думать об отрицательных полюсах, когда сейчас самое время думать о положительных, и отвлекаться на это приходилось бы только в том случае, если бы при споре о формализме и натурализме было бы выдвинуто что-то, что вызвало бы мои возражения или что-нибудь, что увлекло.

Мне товарищ Кирпотин напомнил, что в этом же зале, от¬ражая наскоки по тем временам каких-то хранителей лефовства и т. д., я выступал против формализма. Мне это очень легко, но этой темы, на мой взгляд, теперь больше не существует в эн-циклопедическом ее смысле. Бессмысленно сейчас говорить о формализме как таковом. Его, по-моему, нет. Скажем, — есть пережитки.

Что же я понимаю под формализмом? Вообще, — и я уже касался этого в прошлый раз, — в истории искусств сменялись школы, последним на нашей памяти были акмеизм, футуризм в литературе, кубизм в живописи. Все это можно объединить под общую рубрику — формализм. Говоря естественно, живо, просто, — первое, что меня ошеломляет, что бросается в глаза при напоминании о формализме, это то, что это было черт зна¬ет когда, и если еще остались какие-то люди, которые в это ве¬рят, то они прежде всего достойны сожаления, как люди, задер¬жавшиеся на какой-то детской стадии.

Что же художник выводит из пределов школы? Художника из пределов школы выводит обретение собственного лица. Так что формализм, с точки зрения субъективной, — художника — это задержка развития, а с точки зрения объективной, для чита¬теля, для страны, для культуры, в которой человек этот задержав¬шийся остается, — это отсутствие лица, безличье. Значит, форма¬лизм — это есть просто состояние людей, которые не разорвали со школой нахождением своего собственного пути, судьбы ху¬дожнической, а судьба художника — не есть биография — куда ездил художник, кого любил и кому изменял, — это уж дело че¬ловека, — а это его творчество, проверенное эпохой, читателя¬ми и т. д. Даже в более узкой среде, нежели нынешняя, если бы это не был