народ, — даже в международной своей фазе, в своей нынешней исторической нити, — я просто не знаю понятия шире, — если бы это была только группа какая-то, как когда-то интеллигенция и т. д., — и то десятилетиями они не могли удер¬жаться, а равно и такой узкий читатель этого бы не выдержал.

Что такое натурализм? Это — просто не знаю что, — это самое худшее. Вы помните, когда я начал о том самом духе не¬довольства, — я понимаю и принимаю, я живу вообще этим ду¬хом недовольства, и сам недоволен… Когда я об этом говорил, то говорил очень сбивчиво, туманно. Никак по-другому я и сей¬час не могу сказать, потому что боюсь, что опять мне пришьют какое-то пророчество, прорицание, — я говорил просто о духе предвидения, присущем всякому искусству. Если художник идет по верному пути, он совершенно невольно какой-то зачаток будущего улавливает, потому что зачаток будущего во всяком организме присутствует и дотронуться до органического не толь¬ко в прямом смысле, но и в переносном смысле — организма общественного — уже значит соприкоснуться с будущим. На этот счет я возвращаюсь к несоответствию нашего нынешнего искусства потребностям эпохи.

Я хотел бы только сказать несколько слов вот о чем. Может быть, я опять выскажу мысль спорную. Может быть, нужно най¬ти другой термин, но я хочу охарактеризовать одну сторону вопроса. По-моему, наше искусство несколько обездушено, потому что мы пересолили в идеализации общественного. Мы все воспринимаем как-то идиллически. Мы уподобляемся тем фотографам, которым самое важное, чтобы хорошенькое личи¬ко получилось. Я говорю не о лакировке, не о прикрашивании фактов, это давно было сказано, с этим борются и т. д., — я го¬ворю о внутренней сути, о внутренней закваске искусства. Не торопитесь, подождите, вы увидите, что это очень спокойная мысль и может быть допустима. По-моему, из искусства на¬прасно упустили дух трагизма. Я считаю, что без духа трагизма все-таки искусство не осмысленно. Что же я понимаю под тра¬гизмом?

Я вам скажу, товарищи. Я без трагизма даже пейзажа не принимаю. Я даже растительного мира без трагизма не воспри¬нимаю. Что же сказать о человеческом мире? Почему могло так случиться, что мы расстались с этой если не основной, то с од¬ной из главных сторон искусства1? Я ищу причины этому и на¬хожу их в совершенно неизбежном недоразумении. Мы начи¬нали как историки. Как историки мы должны были отрицать трагизм в наши дни, потому что мы объявили трагичным все существование человечества до социалистической революции.

И естественно, если человечество в том состоянии боролось во имя нынешнего, — то, конечно, оно должно было прийти к этому нынешнему состоянию и оно не является трагичным. Давайте переименуем то состояние, объявим его «свинством», а трагизм оставим для себя. Трагизм присутствует в радостях, трагизм — это достоинство человека и серьезность его, его пол¬ный рост, его способность, находясь в природе, побеждать ее. (Голос: Совершенно неверно!Шум.)

Ну, товарищи, в конце концов вот и все. Я еще раз по¬вторяю, что жалею о своем прошлом выступлении, о его сбив¬чивости. Этой сбивчивостью я несомненно себе вред принес, но думаю, что это не обойдется без пользы не*для меня, а для всех нас. Нам надо как-то по-иному разговаривать и, может быть, мы этого достигнем. (Аплодисменты.)

J 6 марта 1936

НА ОБСУЖДЕНИИ ПОДГОТОВКИ К ПУШКИНСКОМУ ЮБИЛЕЮ

Пункт 1

Мне представляется, что товарищ Ставский представляет себе два рода собраний: одно торжественное собрание, вроде тол¬стовского. Тут уместна оглядка на Достоевского. Тут надо выде¬лить человека из среды писателей, который всю душу вложит в свой доклад. Я не знаю, будет ли это торжественное собрание. Может быть, это будет форма коллективного празднования го¬довщины среди писательского актива.

Ты сказал, что имеется группа писателей, знатоков Пуш¬кина, посвятивших свои силы этому, и мы будем просить их быть докладчиками по этим темам. Я только не представляю себе, будут ли на пленуме обычные прения и обсуждения или он при¬мет несколько иной характер. Я думаю, что это будут не споры по докладам, а какие-то дополнения. Это будут те мелочи, с которыми совестно выступать самостоятельно. Но по поводу больших докладов это будет уместно.

Словом, это будет жизнь, на три-четыре дня посвященная Пушкину.

Я не знаю, можно ли совместить эти два плана — план тор¬жественного заседания перед публикой…

( Ставский: Какая публика ? Ведь это все наши друзья, едино¬мышленники.)

Мы и перед пленумом не ставим стражи у дверей, но одно дело, если это в писательском кругу, а другое дело, если всена¬родно. Может быть, можно это совместить и устроить в Боль¬шом театре.

Возьмите съезд писателей. Это был не пленум, это было гораздо торжественнее и ответственнее. Это происходило в Колонном зале, и хотя все было сорганизовано, но были экс¬промты и все же это было на какой-то приятной высоте. Мне кажется, что мы должны иметь в виду пленум именно такого характера. Пленумы проходили всегда страшно скучно.

( Ставский: А вы говорили во время пленума: «Ах, как он чудно идет».)

Ну, сейчас другая мерка. Что по Минску хорошо, то по Пуш¬кину плохо.

Пункт 2

Мне жалко и неловко выступать с таким слабым багажом, как у меня. Вещь дичайшая. Зимняя дискуссия нас напугала, и из ос¬торожности уже ничего не знаешь, и о себе не знаешь. Напри¬мер, Глобу я просто не читал. С вашим романом, Иван Алексе-евич, мне повезло. Я знаю несколько страничек. Но то, что я знаю из этой вещи, достаточно, чтобы возразить вам, товарищ Никулин.

Я этот разговор воспринимал только в идее, теоретически просто о той трудности, которая возникает для художника, когда он берется за выполнение темы Пушкин в стихах. Это действи¬тельно предельный труд, это наперед противоречиво. Но на¬прасно думают, что подход к этому в прозе особенно отличается.

Тут многие говорили, что представленный материал напе¬ред известен, стоящий на высоте и это затрудняет обращение с ним. Я, в частности, возражу Луговскому, который сказал, что когда пьеса написана о герое неизвестном, так ты не знаешь, что тебя ждет из явления в явление, а тут ты знаешь все наперед и в этом трудность. В таком же положении была греческая тра¬гедия. Так что трудность не в этом.

Все остальные выступавшие правильно указывали, что вся штука в том, что Пушкин не материал, Пушкин не вещество, а энергия. Он сам о себе написал все, что мы сегодня разбирали.

И вот я должен поздравить Ивана Алексеевича не только за тот громадный скачок вперед от вещей ранее написанных, это¬го я не стал бы говорить, я не сумел бы судить, а просто за ска¬чок вперед от состояния литературы хотя бы зимой. Тогда мне казалось, что мы такое отмочим. Было ощущение какого-то предела, и от этого предела мы отходим.

Вы эту задачу разрешили. Ваш роман вещь не производная от биографии, что было бы обязательно либо разводить водой, либо засахаривать, либо еще хуже, если бы вы принялись ори¬гинальничать и постарались переплюнуть Пушкина. Вы поль¬зуетесь материалом, который имеется, а не производите свои страницы.

Чем очень хороши эти страницы? Они хороши тем, что са¬мое важное в нашем ремесле — это слог. Не язык, не стиль, а быстрота или медленность движения языка. Там у вас в этих страницах, где описывается бегство, имеется какое-то естест¬венное стремление, непреднамеренное, не искусственное, а ес¬тественное.

Чем еще хороши эти страницы. Они написаны языком, который похож на пушкинский. Хотя нельзя так выражаться, что это язык Пушкина, но слова, сложившие биографию Пуш¬кина, слова, сложившие это предание, дошедшее до нас — ра¬ботали как раз с такой быстротой, как вы изложили. Это похо¬же на те слова. В этом смысле эти страницы художественны и в этом мое возражение Никулину.

Пункт 3

Я вот что. Как это ни странно, несмотря на то, что я долголет¬ний приятель и люблю Пильняка, но в конце концов я не так далек оттого, что говорил Луппол. Прежде всего этот документ. Пильняк мне его прочитал и он мне не понравился, и я ведь тебе это прямо сказал. Я не понял, что заставило Пильняка свой собственный образ списывать со сплетен. Что это за третьи лица, которые говорят: «Ах, Пильняк!» Это первое. Второе — это уже относится не к Пильняку, но позволь мне напомнить, что ты написал сбоку. Мне не нравится: «Помощь Союза» и т. д. У те¬бя, Борис, есть нотка логически вредная для художника. Тут не в этом дело. В самом себе находишь пружину, на которой дер¬жится жизнь и жизнь держалась. Во всем, что ты пробовал, за¬мышлял и читал, меня это всегда интересовало. Я рад твоим трудностям сейчас, потому что это заставляет тебя каким-то образом остановиться. Твой очерк — он не фактографичен. Ты когда писал очерк и пишешь, то у тебя хвосты лирические, по-вествовательные остаются, хотя бы в виде интонации. Ты ка¬кие-то цифры многозначительные перечисляешь в лирическом виде. Тебе романы надо писать. А общественную помощь я по¬нимаю только в смысле атмосферы, в смысле сведений, и это будет толкать тебя вперед, и не надо тут ни к Ставскому ездить, ни советоваться. Да плюнь ты на Ставского и пиши сам. Мы мужественный коллектив, который должен сам преодолевать трудности. Что это сиротский дом какой-то?

Поздравь меня с сиротским коллективом. Ты скажешь, что один сиротский дом на сто душ, а я скажу, что на тысячу душ. Разве ты будешь рад этому?

То, что ведется по такой линии, глубоко прискорбно и па¬губно, это исходит из какой-то глубокой выдумки, часто под¬держиваемой нами. Критики преступным образом оробели. В структуре нашей действительности печать это просто слабое место, она бледна, она не в уровне идет.

Почему я не только не боюсь сказать это, но не боюсь жить с этим? Потому что я знаю, что это надстройка десятого поряд¬ка. Вся пильняковская трагедия исходит от выдумки, и он дол¬жен от этого отделаться. Очень хорошо, что это случилось, я его поздравляю. Конечно, какие-то шаги будут сделаны в этом от¬ношении навстречу, но без молочка, разведенного водой.

Ведь есть какой-то советский календарь. Многие себе представляют, что к этому восходит политическое воспита¬ние, политическое наполнение общественной жизни, конту¬ры общественной трагедии. Я не поверю тебе, что так ты себе представляешь.

С другой стороны, это не фронда с машинкой, напрасно вы этим возмущались. Это ведь какая-то бытовая растерянность, мне непонятная.

Словом, работать он должен, хочется ему работать, и нет у него хорошего здорового эгоизма в этом пожелании, не от это¬го исходил он, а надо, чтобы среди мельтешащих глупостей боль¬ше всего выпирало самое главное —- это желание работать.

Ты прости меня за резкость, но я