уверен, что это на пользу тебе.
28 октября 1936
НА ВЕЧЕРЕ ПАМЯТИ В. Я. БРЮСОВА
…Давно мы называли этот период каким-то мракобесием. Но это может оказаться совсем не так. Некоторые черты, которые связывались с этими фигурами наших любимцев и учителей, — это не просто психологические категории, а это свойства тех отличий, которые на них фатально выпали исторически. Если Брюсов нам кажется более сухим, чем вечно вдохновенный Блок, то это потому произошло, что Брюсову пришлось открыть для Блока урбанизм, а самому пришлось остаться блюстителем определенного движения.
Тут нужно сказать и о счетах, которые имелись между Брю-совым и Белым. И это не просто потому, что это Блок, это Бе¬лый, а это Брюсов…
А это потому, что драматическое сращение времени было нам преподнесено реальностью и таковым в нашем сознании осталось. Во всем этом нужно разобраться. Этим нужно очень серьезно и с большой любовью заняться, и, конечно, нельзя так вот, тут за этим столом, так, походя, не экспериментируя, со¬здавать. Вот такое ощущение этого трагизма — явление всякого большого поэта и по-своему поэта Брюсова мною руководило, когда я писал ему это поздравление.
Я поздравляю вас, как я отца Поздравил бы при той же обстановке. Жаль, что в Большом театре под сердца Не станут стлать, как под ноги, циновки.
Жаль, что на свете принято скрести У входа в жизнь одни подошвы: жалко, Что прошлое смеется и грустит, А злоба дня размахивает палкой.
Вас чествуют. Чуть-чуть страшит обряд, Где вас, как вещь, со всех сторон покажут И золото судьбы посеребрят, И, может, серебрить в ответ обяжут.
Что мне сказать? Что Брюсова горька Широко разбежавшаяся участь? Что ум черствеет в царстве дурака? Что не безделка — улыбаться, мучась?
Что сонному гражданскому стиху Вы первый настежь в город дверь открыли? Что ветер смел с гражданства шелуху И мы на перья разодрали крылья?
Что вы дисциплинировали взмах Взбешенных рифм, тянувшихся за глиной, И были домовым у нас в домах И дьяволом недетской дисциплины?
Что я затем, быть может, не умру, Что, до смерти теперь устав от гили, Вы сами, было время, поутру Линейкой нас не умирать учили?
Ломиться в двери пошлых аксиом, Где лгут слова и красноречье храмлет?.. О! Весь Шекспир, быть может, только в том, Что запросто болтает с тенью Гамлет.
Так запросто же! Дни рожденья есть. Скажи мне, тень, что ты к нему желала б? Так легче жить. А то почти не снесть Пережитого слышащихся жалоб.
Простите, товарищи, что я волнуюсь, и волнуюсь главным образом не от чтения, а я также волновался, когда говорил Шен-гели. Потому что это напоминает вещи очень сильно однажды пережитые. И, пожалуйста, забудьте вещь, в которой я при вас так оскандалился. (Аплодисменты.)
20 декабря 1938
НА ЗАСЕДАНИИ НАЦИОНАЛЬНОЙ СЕКЦИИ В КЛУБЕ ПИСАТЕЛЕЙ
Я не возьму слова, потому что мне нечего сказать. Мне очень нравится этот «Махан». Я опоздал, я не слышал доклада, вы¬ступления.
Я совершенно согласен с вами, что нужно придерживаться единообразия. Это не только в отношении близости к оригина¬лу, но даже в отношении формы перевода. Именно эта вероят¬ность мужского окончания, она создает какое-то звучание об¬раза в переводе, и это является своеобразием, <которое> нару¬шается введением чередования рифмы мужской и женской.
Что касается ямба, вообще качества перевода, то мне очень понравилась энергичность ямба в этом отрывке. Отчасти это есть в кусочке, там где «глаза…» и т. д. Там я заметил одну вещь. Это мелочь, а между тем я выскажу это пожелание. Чего, мне ка¬жется, следовало бы совершенно избегать — неточных <рифм>.
А вообще — очень хорошо. Особенно с «Маханом» как-то хорошо, повествовательно передано. Тянет прочесть этот пере¬вод не только как произведение переводчика, а с какой-то ве¬рой к нему относишься, что через него узнаешь Низами, и че¬рез Низами — Персию, и это тебе ума прибавит. Это огромное достоинство.
25 марта 1939
THE РОЕТ BORIS PASTERNAK SAYS:
In the majority of cases the Russian translations of Shakespeare that were made in the 19th Century are fairly good. They were sufficiently flexible and give one insight into Shakespeare as a dramatist, the most important thing.
Pve tried to follow the old translators. But for me more than for any of them Shakespeare represents realism. It is a golden rule with me that any contact with the great poet demands naturalness. Even in translation Shakespeare has to be as plausible and comprйhensible as, for example, an original Russian play by Ostrovsky or Lev Tolstoy.
It is in this spirit that I translatйe! Hamlet, Romeo and Juliet, Antony and Cleopatra and Othello, and am now working on a translation of King Henry the Fourth.
In my translation of Hamlet and in the interprйtation given by honored artist of the republic Livanov, Hamlet is not a psychological rebus or metaphysical symbol. Rather he is the earthly and impetuous image of that higher spirit that has inspired great crusaders, men of science and leaders of people’s movements throughout the ages. Hamlet’s words «To be or not to be» are not a dilemma of suicide, but a living demand for moral foundations for existence.
In addition, we do not forget that Hamlet was successor to the King’s throne and hence accustomed to command, even in his thoughts. Therefore his changeable moods, inconsistent thinking, violent movements and abrupt speech do not need the explanation his pretended madness gives them. They are lawful without simulation in the willful, spoilt man who has unexpectedly corne up against life, proud, eager and withal, bold
8 сентября 1944
1 Говорит поэт Борис Пастернак: В большей части случаев русские переводы Шекспира, сделанные в XIX веке, очень хороши. Они достаточно гибки и дают самое главное представление о Шекспире как о драматурге.
Я пытался следовать старым переводчикам. Но для меня больше, чем для кого-либо из них, Шекспир пред¬ставитель реализма. Для меня золотым правилом слу¬жит то, что общение с великим поэтом требует естест¬венности. Даже в переводе Шекспир должен быть так же общедоступным и понятным, как, например, ориги¬нальная русская пьеса Островского или Льва Толстого.
В этом духе я перевел «Гамлета», «Ромео и Джульет¬ту», «Антония и Клеопатру» и «Отелло» и теперь рабо¬таю над переводом «Короля Генриха Четвертого».
В моем переводе «Гамлета» и в трактовке, данной за¬служенным артистом республики Ливановым, Гамлет не психологическая загадка или метафорический символ. Скорее он земной и порывистый образ того высочай¬шего духа, который в течение веков вдохновлял вели¬ких крестоносцев, ученых или вождей народных движе¬ний. Гамлетовы слова «Быть иль не быть» не дилемма
НА ШЕКСПИРОВСКОЙ КОНФЕРЕНЦИИ. ГЕНРИХ IV
Это именно та хроника, в которой выведен знаменитый толстяк и обжора Фальстаф. Хроника называется «Генрих IV», но на¬звание не соответствует ее содержанию. Потому что это скорее хроника об отрочестве и юности будущего короля Генриха V. И вот его, так сказать, злым гением, совратителем и в то же вре¬мя дядькой является этот вот Фальстаф.
Действие происходит приблизительно в 1400 году, но, соб¬ственно, — это Англия 1600 года, шекспировская Англия.
Когда мы думаем о Шекспире, перед нами встают те 350 лет, которые нас от него отделяют. Но это расстояние… — наверное, о нем не подозревал Шекспир, во всяком случае, оно его не ка¬салось и не волновало. Но гораздо интереснее, какая картина открывалась перед ним, когда он сам оглядывался назад.
И что же? За ним лежало относительно довольно спокой¬ное столетие, целый век тюдоровский. Хотя это и было, пони¬маете, время церковных реформ, Генриха VIII, Марии Крова¬вой, но по сравнению с той войной Алой и Белой розы и с теми междоусобицами и беспорядками, которые до этого были, — это был век постепенно налаживавшихся, в конце концов устояв¬шихся, примелькавшихся и надоевших нравов. Это было то, что по-английски называется «добрая старая Англия». Это прибли¬зительно соответствовало тому, что мы мыслим, когда говорим о довоенном уровне.
Вот выражением этого, такого английского довоенного уровня был Шекспир. Он был именно выражением веры в то,
самоубийства, но живой призыв к нравственным осно¬вам существования.
В дополнение мы не должны забывать, что Гамлет был наследником престола и поэтому издавна привык пове¬левать даже в своих помыслах. Поэтому его меняющие¬ся настроения, непостоянство в мыслях, резкие движе¬ния и отрывистая речь не нуждаются в объяснении, буд¬то это следствие его мнимого безумия. Они законны без притворства в волевом, избалованном человеке, кото¬рый неожиданно пришел в противоречие с жизнью, гор¬дом, запальчивом и при этом смелом (англ.).
что улицы, пивные, дома, человеческие привычки, предметы утвари, посуды и всего этого созданы Господом Богом прибли¬зительно так же, как листья на деревьях. Что это совершенно что-то естественное и так же, как казалось некоторым из нас в детстве, что даже железные дороги это часть природы.
Вот выражением этой веры является творчество Шекспи¬ра. Абытописательским, жанровым, я бы сказал даже, пере¬движническим воплощением этого всего является Фальстаф.
Мы всегда романтизируем, немножко перекрываем замор¬ским лаком, когда переводим, когда вообще иностранного ав¬тора себе представляем. По существу же Фальстаф смешон не остротами своими, не выходками, а объемом своим и полусон-ным состоянием, которое мешает ему быть убедительным и ве¬ским, это главное его желание как раз.
Я вам прочту кусочки, которые как раз смешны этой траге¬дией Фальстафа.
1947
НЕСКОЛЬКО СЛОВ ПЕРЕД ЧТЕНИЕМ ПЕРВЫХ ГЛАВ «ДОКТОРА ЖИВАГО»
Я думаю, что форма развернутого театра в слове — это не дра¬матургия, а это и есть проза. В области слова я более всего люб¬лю прозу, а вот писал больше всего стихи.
Стихотворение относительно прозы — это то же, что этюд относительно картины. Поэзия мне представляется большим литературным этюдником.
Я, также как Маяковский и Есенин, начал свое поприще в период распада формы, — распада, продолжающегося с блоков-ских времен. Для нашего разговора достаточно будет сказать, что в моих глазах проза расслоилась на участки. В прозе оста¬лось описательство, мысль, только мысль. Сейчас самая луч¬шая проза, пожалуй, описательная. Очень высока описатель¬ная проза Федина, но какая-то творческая мета из его прозы ушла. А мне хотелось давно — и только теперь это стало уда¬ваться, —- хотелось осуществить в моей жизни какой-то рывок, найти выход вперед из этого положения. Я совершенно не знаю, что мой роман представит собой объективно, но для меня, в рам¬ках моей собственной жизни, это сильный рывок вперед в пла¬не мысли. В стилистическом же плане — это желание создать роман, который не был бы всего лишь описательным, который давал бы чувства, диалоги и людей в драматическом воплоще¬нии. Это проза моего времени, нашего времени и очень моя.
Летом просили меня написать что-нибудь к блоковской годовщине. Мне очень хотелось
