он стал писать по-ляшски, на местном языке тех мест и их нужды, языке, среднем между чешским и польским, боковой ветви чешского.
К нам его загнала немецкая оккупация, первая глава пор¬нографического детектива, текущий выпуск которого трактует о клеймении советских пленных.
С Л ысогорским меня сближает общность поэтических при¬вязанностей и испытанных влияний.
Мне в нем дорог видный современный поэт с интерес¬ными мыслями и очень родным и неистребимым живописным вкусом.
На нескольких примерах, нарочно переведенных для этой заметки, я попытаюсь дать о нем некоторое понятье. Вот они.
ПОСЛЕДНЕЕ СРАЖЕНЬЕ
Вот признаки последнего сраженья. Проходит ночь. Заря недалека. Со взорванной земли уходят тени. Моя Европа и моя тоска!
Одной стране не будет воскресенья. Над ней не разойдутся облака. Она возить в телеге удобренья Запрячь хотела земли и века.
Мы рвем ее листы из книги славы. Она во тьме. Крикливый лжепророк Завел ее обманом на отрог, Где пропасти налево и направо, И на нее обрушат кулаки Старухи старые и старики.
ХРАНИТЕЛЬ ЖИЗНИ
Сложила ль молча мать-земля ладони И не откроет обожженных глаз? Пожарищ дым стоит на небосклоне, И вырос мак, где раньше кровь лилась.
На виселицах — карканье воронье. Под паутиной свастики приказ, Но в духоте тоски потусторонней Еще не сгинет мир на этот раз.
Как смею обращаться я к сонету, Когда у всех душа без слов болит? Излиться в долговечной форме этой Мне совесть наболевшая велит. Средь мрака жизни, ужасом объятый, Поэт — ее хранитель и глашатай.
Вот образцы его пейзажного довоенного колорита мирного времени.
ЗЕЛЕННОЙ РЫНОК В ОСТРАВЕ
Пестрый платок очутился средь сажи. Ветер играет им, как огнем. Башня посматривает на пряжу Старым подслеповатым окном.
Пряжу растаскивают по шерстинке. Рыщут трамваи, как муравьи. Голая площадь. Пусто на рынке. Фабрика дыбит трубы свои.
Пусто на рынке после привоза. Кончилась утренняя кутерьма. Мусор концертный. Мятые розы. Споротая с ширинки тесьма.
1943
ЗАМЕТКИ ПЕРЕВОДЧИКА
(В ПОРЯДКЕ ОБСУЖДЕНИЯ) 1
В прошлом году вместе с Е. Ф. Книпович и И. Н. Розановым мы давали заключение по «Антологии английской поэзии», собран¬ной, но еще не выпущенной Гослитиздатом. Ее просмотр навел нас на размышления, давно для нас не новые. Мы ими поде¬лимся.
Составление иностранных антологий начинают с подбора подлинников, к которым потом подыскиваюттребующиеся пере¬воды. Составитель, А. И. Старцев, выбрал обратный путь, взяв за отправную точку определившиеся итоги. В основу собрания положен запас лучших русских переводов за полтораста лет, на¬чиная с Жуковского, без заботы о том, лучшим ли удачам англий¬ского гения соответствуют эти лучшие свидетельства русского.
Такой подбор случайно подтвердил наше давнее убеждение. Переводы либо не имеют никакого смысла, либо их связь с ори¬гиналами должна быть более тесною, чем принято. Соответст¬вие текста — связь слишком слабая, чтобы обеспечить переводу целесообразность. Такие переводы не оправдывают обещания. Их бледные пересказы не дают понятия о главной стороне пред¬мета, который они берутся отражать, — о его силе. Для того что¬бы перевод достигал цели, он должен быть связан с подлинни¬ком более действительной зависимостью. Отношение между подлинником и переводом должно быть отношением основа¬ния и производного, ствола и отводка. Перевод должен исхо¬дить от автора, испытавшего воздействие подлинника задолго до своего труда. Он должен быть плодом подлинника и его ис¬торическим следствием.
Вот отчего подражания и заимствования, явления школы и примеры иностранных влияний ближе вводят в мир европей¬ских образцов, чем прямые их переложения. Картину таких влияний и представляет названное собрание. Антология рисует английскую поэзию с точки зрения силы, которую мы с ее сто¬роны испытали. Она показывает английскую поэзию в ее рус¬ском действии. Это в глубочайшей степени соответствует самой идее перевода, его назначению.
Мы уже сказали, что переводы неосуществимы, потому что главная прелесть художественного произведения в его неповто¬римости. Как же может повторить ее перевод?
Переводы мыслимы: потому что в идеале и они должны быть художественными произведениями и, при общности тек¬ста, становиться вровень с оригиналами своей собственной не¬повторимостью. Переводы мыслимы потому, что до нас веками переводили друг друга целые литературы, и переводы — не спо¬соб ознакомления с отдельными произведениями, а средство векового общенья культур и народов.
2
Возможности английской метрики неисчерпаемы. Немного¬сложность английского языка открывает богатейший простор для английского слога. Сжатость английской фразы — залог ее содержательности, а содержательность — порука ее музыкаль¬ности, потому что музыка слова состоит не в его звучности, а в соотношении между его звучанием и значением. В этом смыс¬ле английское стихосложение предельно музыкально.
Когда-то молодую англоманию Пушкина и Лермонтова мы не могли объяснить одним идейным влиянием Байрона. В их увлечении нам всегда чудилось какое-то ускользающее основа¬ние. Позднее, при нашем скромном знакомстве с Китсом и Суинберном, нас останавливала та же загадка. Мера нашего вос¬хищенья не покрывалась их собственною притягательностью. За ихдействием нам мерещился тот же тайный и повторяющий¬ся придаток. Долго мы относили это явление к обаянию самой английской речи и преимуществам, которые она открывает для английской лирической формы. Мы ошибались. Таинственный придаток, сообщающий дополнительное очарование каждой английской строчке, есть незримое присутствие Шекспира и его влияния в целом множестве наиболее действенных и типиче¬ских английских приемов и оборотов.
Совсем недавно редакторы «Антологии» уверовали, будто ее выпуску препятствует отсутствие в ней переводов из Шелли. За восполнением этого пробела редакторы обратились к Ахма¬товой, Зенкевичу и пишущему эти строки.
Вопреки предубеждению и противодействию редакции, нам продолжает казаться, что русским Шелли был и остался трех¬томный бальмонтовский. В свое время этот труд был находкою, подобной открытиям Жуковского. Пренебрежение, высказыва-емое к этому собранию, зиждется на недоразумении. Обработ¬ка Шелли совпала с молодыми и творческими годами Бальмон¬та, когда его свежее своеобразие еще не было опорочено буду¬щей водянистой искусственностью. Прискорбно, что поздний Бальмонт развенчивает раннего.
Мы с чрезвычайной неохотой, не предвидя от этого ника¬кой радости, взялись за поэта, всегда казавшегося нам далеким и отвлеченным. Наверное, мы не ошиблись, и нас постигла не¬удача. Но мы не добились бы этого, если бы остались при своем старом взгляде на великого лирика. Чтобы прийти с ним в со¬прикосновение, даже ценой неуспеха, надо было вглядеться в него попристальней. Мы пришли к неожиданной концепции.
В заклинателе стихий и певце революций, безбожнике и авторе атеистических трактатов нам открылся предшественник и провозвестник урбанистического мистицизма, которым ды¬шали впоследствии русский и европейский символизм. Едва только в обращениях Шелли к облакам и ветру нам послыша¬лись будущие голоса Блока, Верхарна и Рильке, как все в нем оделось для нас плотью. Разумеется, мы все же переводили его как классика. Сказанное относится главным образом к «Оде западному ветру».
1943
ПОЛЬ-МАРИ ВЕРЛЕН
Сто лет тому назад, 30 марта 1844 года, в городе Меце родился великий лирический поэт Франции Поль Верлен. Чем может он занимать нас сейчас, в горячие наши дни, среди нашей не¬шуточное™, в свете нашей ошеломляющей победы?
Он оставил яркую запись пережитого и виденного, по духу и выражению сходную с позднейшим творчеством Блока, Риль¬ке, Ибсена, Чехова и других новейших писателей, а также свя¬занную нитями глубокого родства с молодой импрессионисти-ческой живописью Франции, Скандинавских стран и России.
Художников этого типа окружала новая городская дейст¬вительность, иная, чем Пушкина, Мериме и Стендаля. Был в расцвете и шел к своему концу девятнадцатый век с его капри¬зами, самодурством промышленности, денежными бурями и обществом, состоявшим из жертв и баловней. Улицы только что замостили асфальтом и осветили газом. На них наседали фаб¬рики, которые росли как грибы, равно как и непомерно раз¬множившиеся ежедневные газеты. Предельно распространи¬лись железные дороги, ставшие частью существования каждого ребенка, в разной зависимости оттого, само ли его детство про¬летало в поезде мимо ночного города или ночные поезда летели мимо его бедного окраинного детства.
На эту по-новому освещенную улицу тени ложились не так, как при Бальзаке, по ней ходили по-новому, и рисовать ее хоте¬лось по-новому, в согласии с натурой. Однако главной новинкой улицы были не фонари и телеграфные провода, а вихрь эгоис¬тической стихии, который проносился по ней с отчетливостью осеннего ветра и, как листья с бульваров, гнал по тротуарам нищету, чахотку, проституцию и прочие прелести этого времени. Этот вихрь бросался в глаза каждому и был центром картины. Под его дуновеньем рабочее движенье перешло в свою созна¬тельную фазу. Его дыханье особенно сложило угол зрения но¬вых художников.
Они писали мазками и точками, намеками и полутонами не потому, что так им хотелось и что они были символистами. Символистом была действительность, которая вся была в пере¬ходах и броженьи; вся что-то скорее значила, нежели составля¬ла, и скорее служила симптомом и знаменьем, нежели удовле¬творяла. Все сместилось и перемешалось, старое и новое, цер¬ковь, деревня, город и народность. Это был несущийся водоворот условностей, между безусловностью оставленной и еще не до-стигнутой, отдаленное предчувствие главной важности века — социализма — и его лицевого события — русской революции.
И как реалист Блок дал высшую и единственную по близо¬сти картину Петербурга в этом знаменательном мельканьи, так поступил и реалист Верлен, отведя в своих непозволительно личных исповедях главную роль историческому времени и об-становке, среди которых протекали его паденья и раскаянья.
Он был сыном рано скончавшегося полковника, любимцем матери и женской дворни, и мальчиком был послан из провинции в Париж, в закрытое учебное заведение. Нечто сходное с жизнью Лермонтова было в его голубиной чистоте, вынесенной из жен¬ского круга, и в ее последующей судьбе среди распущенных париж¬ских товарищей. По окончании школы он поступил чиновником в ратушу. 1870 год застал его ополченцем на парижских укреп¬лениях. Он женился. Грянуло восстание. Он принял участие в работах Коммуны по делам печати. Это отразилось на его судь¬бе. По восстановлении порядка его рассчитали. Он запил. Тут судьба послала ему злого гения в виде того чудовища одаренно¬сти, каким был буян, оригинал и поэт-подросток Артюр Рембо.
Он сам на свою голову выкопал этого «начинающего» где-то в Шарлеруа и выписал в Париж. С поселения Рембо у Верленов их нормальная жизнь кончилась. Дальнейшее существование Верлена залито слезами его жены и ребенка. Начались скита¬ния Рембо и Верлена, навсегда оставившего семью, по большим дорогам Франции и Бельгии, совместный запой, полуголодная жизнь в Лондоне на грошовые заработки, драка в Штутгарте, каталажки и больницы.
Однажды в Брюсселе после крупной ссоры Верлен выбе¬жал за уходившим от него Рембо, два раза выстрелил по нем вслед, ранил, был арестован и приговорен судом к двухгодич¬ному заключению в тюрьме в Монсе.
После этого Рембо отправился в Африку завоевывать но¬вые области Менелику Абиссинскому, к которому поступил на службу, а Верлен в тюрьме написал одну из своих лучших книг.
Он умер зимой 1896 года, не прибавив ничего поражающе¬го к своей давно уже сложившейся славе, окруженный почти¬тельным вниманием молодежи и подражателей.
Верлен рано начал писать. «Сатурнические стихи» его пер¬вой книги были написаны в коллеже. Его обманчивая
