и о прогулке написать, что дадут сказать, на тему: время, природа, поэзия (гётеанская гамма, внушаемая тут каждым оврагом, каждым часом, отданным лесу или реке). Так за¬жилось тут сначала, я с верой и повеселевшей волей взглянул впе¬ред. И вдруг все изменилось. Я знаю, условья, в которых ты работа¬ешь, в смысле времени, средств и житейских сил — в тысячу раз хуже моих, и стыдно и больно, что я этого не могу изменить. Но ты понятья не имеешь о том, какие нравственные неожиданности (в смысле перспектив и настроений) подстерегают тебя тут на каж¬дом шагу, в лучшие, лучшие абсолютно, т. е. не для тебя одного, а для всего дня, минуты! Так было и сейчас. В конце недели из города привезли газеты. Есть вещи, относительно которых всего естествен¬нее молчанье полной подавленности и потрясенья. С 14-го года, тринадцать лет, было, казалось бы, время привыкнуть к смертным казням, как к «бытовому явленью» свободолюбивого века! И вот — не дано, — возмущает до основанья, застилает горизонт. Что ска¬зать? Завтра я разверну привезенную из города газету4, и журналист в пиджаке, обремененный семьей и этим зарабатывающий себе и ей на пропитанье, пропишет мне, что четвертованье и сажанье на кол есть последнее открытье передового человечества, читавшего Маркса в библиотеке, а не глодавшего его в пещере, а послезавтра другой сукин сын (прости, Марина) по служебным обязанностям докажет, что я английский шпион потому, что на конверте, полу¬ченном мной, английские марки, и оно из Лондона, и потребность в связи с людьми и миром — блажь на взгляд обесчухломленной чухломы5, которая лучше меня знает, что надо мне для моего спасе-нья. На эти фразы мне не отвечай, не облегчай другим выслуги6, если меня спросят, я отвечу: да, ради этого герои шли на смерть, об этом мечтало человечество: чтобы отмывшись от вшей, изойти от душевного зуда внутреннего подглядыванья, чтобы покрыться паразитами по всей совести, чтобы зачесалась душа.

Кроме того — настали холода, пошли дожди, заболел маль¬чик. Я не знаю, чем он хворал. 3 дня у него был сильный жар.

Я дважды за пять верст лесной дорогой (почему описываю? — один раз это было ночью) ходил за доктором. Обещал и не был: раз, потому что был занят в больнице; другой — потому что подряжен¬ный для него извощик затонул по пути в доме крестьянина (куль¬турное учрежденье с прямо противоположными целями). Маль¬чику давали по вдохновенью то касторку, то еще что-нибудь. По¬казалось — корь. Сегодня он первый раз гулять вышел.

Итак, это время было не до работы, и хуже: как всегда при таких причинах широкого характера и неопределимо распростра¬няющегося действия — должно было сказаться и на близких: маль¬чик капризничал, буянил и нюнил (тонкая переборка не доверху, т. е. вдвое больнее уху, чем без перегородки, когда занят и глаз) — ссорились с женой.

Сегодня впервые выглянуло солнце. И мальчик гуляет. И я пишу тебе, т. е. мне кажется, что душу отвел. Словом, давай при¬знаем, что мне надо «светлее» взглянуть на себя и свое, и лета с работой не уступать настроеньям. Может быть и правда все улуч¬шится и опять наладится ладившееся уже было.

Перед отъездом раза два виделся с Асей. У ней завязалась пе¬реписка с Горьким, читала мне одно письмо, удивительное по уму и сердечности: он зовет ее вместе с ее другом в Италию7 и вызыва¬ется помочь им не только денежно, но в смысле влиянья по ис-хлопотаныо виз. Подумай, может еще так случиться, что ты с ней встретишься! Я от души ей желаю осуществлены! этой мечты.

Я не знаю, писал ли я тебе, что болел Ш-й частью Шмидта, т. е. темой суда и казни, т. е. этой не утратившей остроты, людоед¬ской и в наши дни, темой. Думаю и я, — она лучше других. Но ты ее хвалишь сверх меры и, радуя своим желаньем придраться, к чему можно, чтобы обнять похвалой, вместе с тем и смущаешь. Если бы эта часть была так хороша, как тебе того хочется, мне пришлось бы пожертвовать половиной денег, следуемых за книгу, и сокра¬тить поэму вдвое, равняясь по этим мнимым ее превосходствам8. Я же к этому ни с какой стороны не готов, особенно в качестве книги не был заинтересован, примирившись с самого начала с ее уровнем, и вообще, относился к этому легко. И вот, глупый, как это иногда у меня бывает, вопрос к тебе. Напиши мне, если мо¬жешь, не откладывая, как мне быть. Делать ли из этого готового и почти вперед оплаченного греха стоющее нечто или пощадить, в этом изданьи, время и карман? Кстати завтра еду за первой кор¬ректурой. Ответь так, чтобы застать меня за ней. Я к тебе даже об¬ращаюсь как к самому дорогому и к оракулу, а не как к поэту за советом: для этого последнего случая вопрос поставлен слишком расплывчато и нелепо.

Написал отсюда С.-М<ирскому>, воспользовавшись данным адресом. Дал также и свой. Честное слово, я не понимаю твоих замечаний по этому поводу, даже как шуточных. Зимой я принял это без рассужденья, как твою волю9. Теперь ты, видно, отказа¬лась от такого порядка. Зачем же ты подтруниваешь над собою и мной?

Но все это пустяки. Как не хочется мне говорить тебе под руку, но как представляю я себе, что с тобой делается и что ты дашь! Горячо тебе желаю подходящего расположенья, требующейся ти¬шины и свободы, здоровья кругом, хорошей погоды и сосредото¬ченной силы, превращающей эти дни и недели в начальные, с но¬вой мыслимой необозримостью сроков впереди. О, как я безбож¬но комкаю всегда, когда, не продумав, ляпаю разом, желая много сказать. Горячо желаю тебе досуга и удачи, горячо, горячо. Это не только сильнейшее мое пожеланье тебе, но и сильнейшее вообще мое желанье. Верю в тебя и в то, что чтб ни наметишь, исполнишь.

Из твоих слов о славе существенно только соображенье, что книг твоих тут нет. Между прочим до сих пор и я в таком же поло¬жены!, и оно изменится только осенью, не знаю, с каким резуль¬татом для меня. Но вернусь к тебе. Замечанье правильное. Их от¬сутствия недооценивать нельзя. Но вывод («а стало быть, нет и меня») неправилен и, — как свидетель ручаюсь, — ложен. Вот мои наблюденья и соответственные сему предположенья.

1) В широчайшем, нарицательном смысле тебе предстоит еще стать открытьем для местной литературной заштатности, для тех, которым нет числа, т. е. скажем, для провинциальной газеты. Тебе этого не миновать, и ждать, относительно, — недолго. Ну что же, с этим можно поздравить. Не смейся. Из всех видов популярнос¬ти это — еще живая ее форма. При ней безлично неопределенное множество входит в твою жизнь еще облагороженным своей по-раженностью, состояньем своего восторженного прозренья. В та¬ком виде, взволнованное первым знакомством, среднее арифме-тическое, входя в твою биографию, еще не портит ей желудка, еще по свежести своей годится в дорогу тебе. Это о перспективе извест¬ности вновь повсеместной.

2) В более же узком кругу, в том, в котором живу и я, и прожи¬ву свой век, и вне которого меня нет, ты последние годы не пере¬стаешь вести исключительное, завидно повышенное существова¬нье. Эти разговоры о Марине Цветаевой особенно удивительны тем, что они ничего не утрачивают в своей свежести, несмотря на свое постоянство. И в апреле их жиру не мешает то, что с такою же дружной внезапностью они по тем же редакциям (разумеется, неофициально) велись в феврале и марте. Существованье это не развешано по гвоздям именных связей. Оно расходится по неве-домым путям. Поэмы ходят в списках.

Однажды в журнале, поставившем себе нечеловеческую цель ругать все человеческое и называющемся «На Лит. Посту», я про¬чел выдержку из В<оли> Р<оссии> о твоей вероятной популяр¬ности тут, у нас, как явленья нового, послереволюционного. Это предположенье В<оли> Р<оссии>, справедливое, как сама ис¬тина, настолько отвечает действительности, что кажется коррес¬понденцией отсюда. Но, разумеется, в журнале этот факт отри¬цается. В том же № высказывается одобренье моему «новому на-правленью». Но хвалит меня человек, разносивший за Сестру и Темы10, и хвалит так, точно я у него и у журнала в кармане. И что это за карман! — Но как я записался! Надо ложиться спать. Завт¬ра еду в 6 ч. утра.

Твой Б.

Впервые: Цветаева. Пастернак. Письма 1922-1936. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 164).

1 Лето в Мутовках Пастернаки проводили вместе с семьей Александ¬ра Леонидовича, который приезжал на дачу по воскресеньям и привозил почту.

2 В Абрамцеве был центр кустарных промыслов, изготовлявший по рисункам знаменитых художников различные предметы быта и украше¬ния. Керамическая пепельница с изображением льва была привезена Эрен-бургом из Парижа в подарок Пастернаку от Цветаевой.

3 Из письма Цветаевой 31 мая 1927 о «Поэме Воздуха»: «Борис, я пишу вещь, от которой у тебя мороз пойдет по коже. Эта вещь — начало моего одиночества, ею я из чего-то — выхожу» (там же. С. 351).

4 Речь идет о «Расстреле двадцати», сообщение о котором было опуб¬ликовано 10 июня 1927 г. Расстрелянным вменялись в преступление шпи¬онаж, диверсии и убийства руководящих лиц. Совершенное 8 июня 1927 г. убийство в Варшаве советского полпреда П. Л. Войкова вызвало новую волну шпиономании. Особенное внимание обращалось на связи с Англи¬ей, поскольку реальной подоплекой расстрела был разрыв дипломатичес¬ких отношений Великобритании с СССР. В письме Пастернака — указа¬ние на его переписку со Святополком-Мирским: «английский шпион», «английские марки», «письмо из Лондона».

5 Название небольшого города в Костромской области на берегу Чух¬ломского озера употребляется как обозначение глухого невежества и бес¬культурья.

6 Просьба не затрагивать в своем ответе эти темы объясняется воз¬можностью перлюстрации переписки и желания уберечь Цветаеву от чье¬го-нибудь доноса.

7 А. И. Цветаева с поэтом-импровизатором Б. М. Зубакиным ездила к Горькому в Сорренто и в октябре 1927 г. навестила сестру. Это была их последняя встреча.

8 Для книжного издания Пастернак сократил поэму «Лейтенант Шмидт» на треть, выкинув некоторые письма Шмидта, которые раскри¬тиковала Цветаева.

9 Переписка со Святополком-Мирским велась через Цветаеву. О нем Пастернак писал родителям, что он «с год добивался у Цветаевой моего адреса, и она не давала, а когда написал через нее, то в препровожденье к письму она заклинала меня переписываться через нее и не называть ему Волхонки. Как говорит, она боялась дурного глаза, т. е. того, что меня свя¬жет его восхищенье и, полное обязывающего ожиданья, стоянье над ду¬шой. <...> Вышло так, что я ее не послушался. Не скажу, чтобы сбылись ее опасенья в полности и совершенно точно. Святополк-Мирский