я Р<оллану> об этом даже не заикался, и даже для этой цели пустил в ход… Тагора2. Он написал мне заме¬чательное письмо летом, а сейчас другое, небольшое, где если есть разгадка, то только в надежде на то, что Т<агор> может явиться такой… протекцией, — он советует мне выехать в Москву, где ожи¬дают Т<агора>, с которым он говорил в Женеве.

Пишу это, разумеется, лишь затем, чтобы порадовать папу и маму, потому что тут радостного только та случайность, по которой Р<ол-лан> поверил, что я достоин его доверья и доброго чувства. И это все тоже в духе Ирпеня. А как замечательны последние сонаты Бетхове¬на, и особенно fur Hammer Klavier, которые мы тут слышали!3

Крепко, крепко вас всех обнимаю, не сердитесь. Ваш Б.

Шура был очень родным тут во всем этом обществе, и уехал, вероятно, отсюда с грустью, чрезвычайно мне дорогой.

Впервые: «Знамя», 1990, № 2. — Автограф (Pasternak Trust, Oxford).

1 В письме № 555 Пастернак просил Жозефину прислать ему первый и третий тома романа Пруста: «В сторону Свана» и «У Германтов».

2 Р. Роллан 29 авг. 1930 написал Пастернаку о своей встрече с Р. Таго¬ром, который собирался в Москву, и на помощь которого в получении раз¬решения на выезд Пастернака за границу он надеялся.

3 В исполнении Г. Г. Нейгауза.

562. Р. РОЛЛАНУ

18 сентября 1930, Ирпень

Ирпень. 18. IX. 30 Дорогой и великий мастер!

Нет слов, чтобы выразить мою огромную радость и благо¬дарность. Они были необъятны. И вдруг это новое излияние доб¬роты (проект встречи с Тагором)1, в котором я посмел угадать скрытый расчет, говорящий лишний раз о Вашей заботливости по отношению к каждому, кто имел счастье соприкоснуться с Вашим обществом. Надо ли добавлять, что этот случай останет¬ся таким же сказочным, если я не ошибаюсь, и без этого допол¬нения.

Послезавтра мы уезжаем в Москву. До сих пор я ничего не узнал о приезде Т<агора>. Если я не опоздаю, я попытаюсь вос¬пользоваться этой редкой возможностью, которую Вы с такой готовностью мне предоставляете. Она родилась и существует благодаря Вам, и единственно для Вас я надеюсь ее использо¬вать так, чтобы не уронить Вашей высокой рекомендации. Мой страх, который нужно преодолеть по отношению к Р. Т<аго-ру>, — больше, чем все наши ВОКСы2. И этот страх так велик, что возможность увидеться с ним становится более, чем сомни-тельной.

Итак, уходит лето, начавшееся моим чтением Души… и кон¬чающееся завершением работы, которую я и не мечтал никогда окончить без огромной помощи от Вас, от местности и добрых друзей, которые меня окружали3. Позвольте, я Вам их назову и когда-нибудь расскажу Вам о них, начиная с нашего друга, вос¬питательницы моего сына, госпожи Стеценко (она вместе со мной восхищалась по очереди том за томом Очарованной душой)4 и о всех других. О Генрихе Нейгаузе (профессоре музыки, замечатель¬ном пианисте) и о его жене я Вам еще не раз сообщу, пока у меня останется счастливая возможность писать Вам, и если речь зайдет о самых, вероятно, существенных чувствах, которые я должен буду углубить и распутать будущей зимой5, зимой, как предполагают — гибельной.

Однако пришла пора укладываться. Простите меня, пожа¬луйста, что отвечаю Вам в такой спешке, но желание еще раз на¬писать Вам именно отсюда исходит из того, что я не уверен, что дыхание жизни продолжится вне Ирпеня (название деревни) и что я найду его в городе. Через три дня я узнаю, вернулась ли Мария в <Москву> или нет. В том случае, если она еще в Виль-неве6, прошу Вас, передайте ей мои самые сердечные чувства и сожаления, что она мне не ответила. И затем — благодарность, благодарность, благодарность без конца и мольба, без которой никогда не обойдутся мои письма: простить мне не столько грам¬матические ошибки, которыми, должно быть, они кишат, но ошибки в тоне, которые заставили бы меня мучиться, будь я спо-собен их воспринять, и которые (не правда ли?) по своей добро-

те Вы отнесете лишь к незнанию языка, а не к неблагодарности или даже — грубости.

Ihr ergebenster* Б. Пастернак

Впервые: «Еигоре. Revue litteraire mensuelle. Boris Pasternak*, mars 1993; в переводе на рус. яз.: «Знамя», 2001, № 11. — Автограф (Архив Р. Рол-лана, Париж).

1 См. коммент. 2 к письму № 561.

2 Всероссийское общество культурных связей с заграницей.

3 Подготовка «Спекторского» к изданию.

4 Елизавета Михайловна, по первому браку Кн. Лопухина, учитель¬ница французского языка.

5 Речь идет об отношениях к Нейгаузам и пробуждении влюбленнос¬ти в Зинаиду Николаевну, вскоре ставшую женой Пастернака.

6 Городок в Швейцарии, где на вилле «Ольга» жил Роллан.

563. С. Д. СПАССКОМУ

29 сентября 1930, Москва

29. IX. 30

Крепко целую Вас и благодарю, дорогой Сергей Дмитриевич! Не сердитесь, опозданье мое только недельное. Мы вернулись в Москву 22-го вечером. Меня ждало Ваше подношенье. Наконец-то! Сколько препятствий сломлено, сколько оправдано надежд. Поздравляю Вас!

Книжку1 будут читать и, верно, переиздавать. Вас будут чи¬тать как лирика, хочу сказать я, по такому чтенью изголодались, а чем утолить этот голод, лирика теперь редкость. Вот это-то и глав¬ное: Вы опять становитесь слышимы почти что непосредственно и более или менее прямо. И это редкость, это счастье и — по на¬шим условиям — необъяснимое, полувероятное.

Другой разговор, — форма, линия окончательных варьянтов, тот всегда переменный вид общего языка, какой, на пробу и на вы¬бор находишь для своей музыки, когда она к тебе пришла и в тебе осталась. Это было делом условным, игрою вкуса, риска, скром¬ности и чего хотите у всех (и у величайших) во все времена. С той только разницей, что этот выбор направлялся жизнью, а теперь он произволен. Ни общего языка, ни чего бы то ни было другого

* Всецело Вам преданный (нем.). 450 современная жизнь лирику не подсказывает. Она его только тер¬пит, он как-то экстерриториален в ней.

Вот почему эта сторона творчества вышла из эстетического кольца2. Общий тон выраженья вытекает теперь не из восприим¬чивости лирика, не из преобладанья одного рода реальных впечат¬лений над каким-нибудь другим, а решается им самим почти как нравственный вопрос. Т. е. там, где в здоровое время мы считали бы естественным говорить так-то и так-то, мы теперь (каждый по-разному) считаем это своим долгом. И один видит его в одном, другой в другом. Это у всех без исключенья стало делом убежденья, а не вкусом. Причины всего этого лежат вне нас, ничего не поде¬лаешь, это сильнее нас и наших усилий.

К чему я заговариваю об этом? К тому, чтобы Вы помнили, что лирика сейчас редкостнейшая редкость и она сидит в Вас, си¬дит и болеет3, потому что не болеть сейчас не может, а как именно внешне выражается эта ее болезнь через Вас, в отличье от ее сим¬птомов в другой какой-нибудь палате, вопрос глубоко второсте¬пенный. И если кто-нибудь, кто привык перегрублять в выраже¬нье, скажет Вам, что Вы переблагораживаете, интересно только, кто именно Ваш собеседник. И если он — поэт, можете броситься друг другу в объятья: все Ваши разногласья — точки полного со-впаденья. Другое дело, если в человеке нечему болеть и область внешнего выраженья всего его исчерпывает. Такой прав во всех своих ошибках. Органического чуда объективности он никогда не переживал. Нынешние условия никакого разлада в нем не заво¬дят, в новое положенье не ставят. Он был орнаментом, в лучшем случае на нравственном грунту, орнаментом и остался. Но с таким Вам не о чем и говорить.

Кое-что в смысле тона можно было сделать, на мой взгляд, посильнее. Но это именно то замечанье, которое, в согласье со сказанным, Вы должны оставить без внимания. Потому что это — легкое расхожденье в прихотях при полном согласье в главном: в лирике, в ее наличьи.

Целиком в этой превосходной книге, и по своей выровнен¬ное™ больше других, хотя и пестрящих счастливыми образами и строками (их у Вас очень, очень много), мне понравилось: стр. 18 (Утешение. Синева), Песня (стр. 20), конец «Вступленья» (стр. 29), стр. 38 в Ломоносове, Ленин (Вагон и Смольный и части Бро¬невика), стр. 55—58 Юности, стр. 74—76 Разговора4. Большое удо¬вольствие доставил мне цикл «Ночь», который я полюбил (по¬мните?) с первого чтенья, от всех же возражений по поводу «Дож¬дя» — отказываюсь. Помните, я жаловался тогда, что ли, на то, что и хорошие стихи получили налет «Неуважительных основа¬ний» и всего более оставляют в недоуменьи, когда они настоя¬щие. Теперь уважительным их основаньем становится книга, и стихи удивляют только тем, чем удивлять и должны: воплощен-ной свежестью. Прекрасны также оба курсивных, вступительное и заключительное. Кстати, если напишете мне, сообщите, по¬жалуйста, какое односложное слово начинает собою четвертую строку снизу на стр. 77: перед словом «интонаций» очевидный пропуск5.

Я жалею, что пустился в разбор «Примет». Все это всегда до¬ходит до автора не так, как говорится. Вам было бы гораздо радо¬стнее, если бы я только поздравил Вас и остался при первых вос¬клицаниях; для меня же оба выраженья — равносильны и ни раз¬метка самого удачного, ни что бы то ни было другое первых вос¬хищенных междометий не снимают.

Мне приятны были на стр. 23—26 строки о солнце, о пушис¬той гвоздике и о булавах куполов. Летом мы жили в Ирпене под Киевом, который привел меня в совершенный восторг. Мне очень не хотелось возвращаться в Москву, и если бы, как сказал однаж¬ды Маяковский, я был… в аппетите жить…6 я бы там остался, т. е. переселился бы в Киев. Нас туда затащили друзья-киевляне, о которых как-нибудь расскажу7. Жил там также и Ник. Ник.8 Бла¬годаря их окруженью и редкой беспечности, царившей в нашем кругу, мне удалось кончить стихотворного «Спекторского», то есть он стал похож на книгу с началом и концом. Вчера я сдал его в ЗиФ9. Крепко, крепко обнимаю Вас. Сердечный привет Софье Гитмановне10.

Любящий Вас Б. Я.

Впервые: «Вопросы литературы», 1969, № 9 (с купюрами). — Авто¬граф (собр. В. С. Спасской).

1 Сергей Спасский. «Особые приметы». Л., 1930.

2 Очень важное для Пастернака понятие эстетического кольца сло¬жилось в самые ранние годы его творчества. Так он называл способ¬ность произведения искусства, обращенного на читателя, вернуть ав¬тору испытанное им чувство наслаждения. «…Отдать, чтобы получить его в ближнем, — в этом цельное, замкнутое, к себе возвращающееся кольцо творчества» («Сейчас я сидел у раскрытого окна…», 1913; т. V наст. собр.).

3 О болезни лирики Пастернак писал в «Ответе на анкету «Ленин¬градской правды»» (1926), объясняя это тем, что «стихи не заражают больше воздуха, каковы бы ни были их достоинства. Разносящей сре¬дой звучания была личность. Старая личность разрушилась, новая не сформировалась. Без резонанса лирика немыслима» (т. V наст. собр.). Понимание такого