состояния лирики выражено также названием по¬эмы «Высокая болезнь» (1923). Б. Эйхенбаум писал по этому поводу: «Один Пастернак, характерно назвавший ее (лирику. — Е. П., М. Р.) «вы¬сокой болезнью», напряг все стилистические мускулы, чтобы сопротив¬ляться давлению. Поэзия больна именно «высокой болезнью» — отсут¬ствием высокого стиля, высоких жанров. А без нее нет поэтических мас¬штабов — нормального соотношения жанров» («Мой временник». Л., 1929. С. 590).

4 «Утешение. Синева. / И последняя, багряная, / Кроет крашеная листва /Суховатым листом аллею»; «Песня» («Близишься белизна моя,/ Пористыми снегами…»); «Вступление» (конец):«— Ни надписи. Все пу¬сто. Лишь внизу / Я различал — вцарапаны тире / И душки. Ба! Да это просто схема, / Да это ямб. И почерк мой…»); из «Ломоносова»: «О бе¬реженое ремесло. Проверь / Упорство механики замысловатой / И оп¬тики зоркость. (Метелью косматой / Залеплено небо). Он вышел за дверь».

5 «Оно вполне бесцельно-право / Зачеркивать свой путь, свой жест/ Интонаций, придыханий…».

6 Цитата из стих. Маяковского «Бруклинский мост»: «Как в город / в сломанный / прет победитель / на пушках — жерлом / жирафу под рост — / так, пьяный славой, / так жить в аппетите, / влезаю, / гордый, / на Брук¬линский мост» (Поли. собр. соч. в 13 т.: Т. 7. М., 1958. С. 83-84).

7 Имеются в виду Асмусы и Нейгаузы, которые в начале 1920-х гг. жили в Киеве и там познакомились.

8 Н. Н. Вильям-Вильмонт.

9 «Спекторский» был издан в Государственном издательстве художе¬ственной литературы, в которое было преобразовано издательство «ЗиФ».

10 С. Г. Спасской-Каплун.

564. В. П. и К. А. ПОЛОНСКИМ

7 октября 1930, Москва

7. X. 30

Дорогие друзья!

Все лето собирался писать Вам. Помеха заключалась в том, что оно выдалось на редкость спокойное и плодотворное. Место оказалось прекрасным, люди, окружавшие нас, превзошли все мои, уже достаточно высокие и ко всему готовые, представленья. И естественно, что из этого скопленья чудесных часов и дней я боялся упустить минуту: я работал и почти не видел тех, кого так хвалю, и почти не пользовался прелестями места, которым восхи¬щаюсь. Я кончил «Спекторского», на этот раз действительно кон¬чил, т. е. превратил его в книгу. Это было очень трудно, потому что созданье единства нашими сознательными усильями не дос¬тигается. Этого нельзя было сделать, это зависело от случайнос¬ти: и эта случайность пришла. Возможно, что мне нечем будет до¬казать ту волну счастья, которая на меня так незаслуженно нака-тила, то есть что литературные следы этого подъема ничтожны. Но все равно, я испытал его, он напомнил мне много такого, с чем я расстался давно и, как казалось, навсегда.

Не торопитесь возвращаться в Москву. Дождь, изморось, оче¬реди, одномерно и повсеплощадно приплющенный к асфальту человек в тумане, в заботах, под колпаками учрежденческих ламп, под колесами автомобилей и трамваев. Столовые в банно-прачеш-ных парах — тоскливо-бесцветных, абстрактно-гриппозных. Как бы ни было Вам в Гаграх, там лучше, потому что, кроме людей, там море, змеи, камни, облака и деревья. И не то что все это луч¬ше и красивее человека, но всего этого на свете меньше, чем его, и ровно столько, чтобы просуществовать без карточек1. Потому что самое страшное тут не вероятья голода и холодной зимы, а смер¬тельная бессмыслица открытья, что существованье человека есть количественное бедствие и что его несоразмерно больше, чем до¬гадывается наш инстинкт, напрасно переросший стадию зверства, на которой стадное чувство безошибочно подсказывает и опреде¬ляет величину стада. Мой взгляд Вам известен, но каков бы ни был Ваш, от Вас не ускользнет тоска, стоящая в глазах бесчислен¬ных здешних толп. И это тоска человека, которого в течение ты¬сячелетий подымали над животным и увели в страшную даль от него; и вдруг заставили держать экзамен на крысу, и он, невоору¬женный, неподготовленный, растерявшийся, полусумасшедший, стоит перед неминуемой, по счастью, перспективой полного про¬вала.

Все не могу всерьез уверовать в зиму и не начинаю года. Это отражается на Жене и Женичке. Точно вчера въехали и не разло¬жились, а въезду уже вторая неделя. Но внутренне чувствую себя свободно и беззаботно. Люблю и жду Вас, целую Вас, целую руку Кире Александровне2. Женя очень кланяется.

Ваш Б. Я.

Впервые: «Путь», 1995, № 8. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1328, on. 1, ед. хр. 268).

1 С началом коллективизации в 1929 г. были введены карточки на про-довольственные товары.

2 Жена Полонского К. А. Эгон-Бессер.

565. P. H. ЛОМОНОСОВОЙ

9 октября — 4 ноября 1930, Москва

9. X. 30

Дорогая Раиса Николаевна!

Приятельница Ваша не застала меня дома, — с ней говорила Женя1. И, — прежде всего: как здоровье Юрия Юрьевича?2 Нас это очень беспокоит. Хорошо ли срастается кость? Пожалуйста, сооб¬щите, независимо от общего желания писать, хотя бы открыткой.

То, что Вы называете своим долгом мне — только погашает мою давнюю задолженность Вам, — не более того, и пусть об этом больше не будет разговоров3.

Как Ваше здоровье? Если Вы простили мне мое длительное молчанье, сообщите, что с Вашей рукой. Я ее очень помню по лету 28 года, когда я точно вел с ней отдельную от Вас переписку. Правда правда, — как Вам?

Помните, я писал Вам о своих весенних планах?4 Они рухну¬ли, категорически и навсегда, в части, касавшейся меня. Но мо¬жет быть Женя и Женичка Вас увидят. Я не сразу привык к этому; теперь же (прошло три с лишним месяца) свыкся.

Этому помогли друзья, окружавшие нас этим летом. Они сыг¬рали очень большую роль в моей летней судьбе. Я работал, коли¬чественно не столь уж плодотворно, но со следами, которые веро¬ятно скажутся в будущем.

Между прочим прочел большой многотомный роман Р. Рол-лана и написал ему, и он мне ответил5. И — удивительно! Пись¬мо — совсем как от Вас, или М<арины> И<вановны>, или от Св.-М<ирско>го. Сколько не зависящей от нас цельности в том, что окружает нашу жизнь и входит с ней в соприкосновенье!

4. XI. 30. Знаете, отчего так непростительно залежались эти строки? Ведь вторичными были уже и они. До них я написал Вам большое письмо, в день посещенья Вашей знакомой. Но когда я перечел его, я согласился с Женею, нашедшей его излишне груст¬ным. И мы его забраковали.

А теперь прошел месяц, ничего нового не прибавивший к сказанному, кроме того лишь, что и мои хлопоты о семье ни к какому результату не приводят. Не могу передать Вам чувства униженья, с каким я тут столкнулся. Итак, всей своей работой я не заработал и ничтожной любезности, которая ничего решитель¬но бы не стоила людям, от которых это зависит, потому что я прошу одного разрешенья, без всяких денег, и для людей, ничем нигде незаметных. И не отказывают прямо, а подчеркнуто дру¬жественно, со знаками уваженья тянут и будут тянуть годы, пока сам я не попрошу это дело похоронить, чтобы покончить с нео¬пределенностью.

Что сказать Вам? Писать письма становится все труднее. От¬вечайте скорей. Главное, своей задержкой я лишил себя извес¬тий о Ю<рии> Ю<рьевиче>. Кончаю без извинений. Много та¬кого в обстановке, что оправдывает всякие странности. И всего естественнее было бы в ней полное гробовое молчанье. Итак, пишите.

Преданный Вам 2>. Я.

Впервые: «Минувшее», N° 16. — Автограф (Russian Archive, Leeds University). Отправлено по лондонскому адресу и переслано в Кемб¬ридж.

1 Предположительно, врач Надина Кавиноки, давнее знакомство с которой Ломоносовы возобновили в Калифорнии в 1929 г.

2 Сын Ломоносовой в августе 1930 г. сломал ногу в автомобильной катастрофе, что вызвало длительное лечение в различных госпиталях Ан¬глии и Германии.

3 См. в письме N° 550 о желании послать деньги В. Е. Тар в обмен на эквивалентную сумму родителям в Германии. В связи с лечением сына Ломоносовы оказались в тяжелом материальном положении и не могли компенсировать эту выплату, которую Пастернак относит теперь за счет полученного летом 1925 г. от Ломоносовой аванса на перевод Оскара Уайльда.

4 См. в письме N° 550 о намерении Пастернака поехать за границу.

5 См. письмо Роллану N° 557, написанное после чтения его романа «Очарованная душа». Роллан ответил 24 авг. 1930 («Знамя», 2002, N° 11).

566. М. И. ЦВЕТАЕВОЙ

12 октября 1930, Москва

12. X. 30

Дорогая Марина.

Писал тебе на днях. Сейчас получил письмо, очень меня огорчившее1. Ни в намереньях, ни в возможностях перемен не произошло, но сейчас выплачивают деньги с ужасными задерж¬ками. Это общее явленье. Мне давно должны в издательстве, од-нако и сами они не знают, когда смогут уплатить. Вторую неде¬лю живем без денег и так как это удается все хуже, то выход все равно придется найти до уплаты задолженного. Но так как и это все гадательно, то я уже кое-что предпринял, и думаю, что ре¬зультаты опередят письмо. Прости, это гораздо меньше должно¬го и обещанного, но рассчитывай на остальное. Только пока не сообщай мне способа, а несколько спустя. Последние дни — так сошлось — я все пишу за границу, а к этому всегда относятся по¬дозрительно, — а тут еще о деньгах — боюсь, что прямой мой долг перед тобой поймут превратно.

Это именно то не-письмо, которым ты мне разрешаешь отве¬тить.

А ты мне сообщи про радость, — никак не могу догадаться, и никто еще не привозил2.

Целую тебя и С. Я. Пиши скорее, не сердись на меня. 2>.

Впервые: Цветаева. Пастернак. Письма 1922—1936. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 171).

1 По-видимому, Цветаева писала о денежных затруднениях.

2 Возможно, намек на публикацию отрывка из поэмы «Молодец» во французском переводе Цветаевой. См. письмо N° 569.

567. О. М. ФРЕЙДЕНБЕРГ

28 октября 1930, Москва

28. X. 30

Дорогая Олюшка!

Страшно рад твоему письму. Из просьбы и тона ее изложения можно сделать успокоительные выводы, хотя и неопределенные.

В подчеркнутых твоих извиненьях прочел я скрытый упрек, и опять: — он приемлем, если сделай в самой неопределенной форме. Разумеется, в каком-то очень общем смысле, я — свинья, в наше свинское, в общем смысле, время. Но я растерялся бы, если бы узнал, что укор твой имеет в виду что-нибудь положительное и определенное. Переписку? Но отчего никогда не пишешь ты, зная, как мне дорого знать вовремя все о вас? Или тебя обидело, что на твои тяжелые известия я отозвался открыткой? Я не помню, — но я должен был предлагать дело в ней, что-нибудь о даче или о чем-нибудь еще. И как раз от тебя ждал на все это ответа. Правда и то (разве я отрицаю?) — что показал, как ждал: довольно-таки вяло и безмолвно. А что ты поделаешь? Писать становится все трудней и трудней. Замолкает все. Замерла заграница в моей переписке, замер, предупреждая ее, и я.

А лето было восхитительное, замечательные друзья, замеча¬тельная обстановка. И то,