с чем я прощался в весеннем письме к вам, — работа, вдруг как-то отошла на солнце, и мне давно, давно уже не работалось так, как там, в Ирпене. Конечно — мир совер¬шенной оторванности и изоляции, вроде одиночества Гамсунов-ского голода1, но мир здоровый и ровный.

Написал я своего Медного Всадника2, Оля, — скромного, се¬рого, но цельного и, кажется, настоящего. Вероятно, он не увидит света. Цензура стала кромсать меня в повторных изданьях и, на¬верстывая свое прежнее невниманье ко мне, с излишним внима¬ньем впивается в рукописи, еще не напечатанные.

Но ты напиши мне поподробнее. Я и боюсь спросить о тете. Упреки упреками, — а твое молчанье (по ситуации и пр. и пр.) много жесточе моего. И вряд ли последствия моего так сказыва¬ются на тебе, как обратно. Итак, прошу тебя, — напиши.

Теперь об А<птекаре>3. Я только что звонил ему и ничего пут-нее того, о чем ниже, не мог добиться. Он будет в теченье двух дней, первого и второго (ноября), в Ленинграде, утрами в Яфети¬ческом институте, постоем — в Академии наук и просит тебя ло¬вить его там (это его выраженье), преимущественно по утрам. Я сказал, что собираюсь писать тебе, и не сообщит ли он мне чего-нибудь, кроме ловли, и — ближе к твоему вопросу, т. к. одно от другого ничуть не пострадает, но он с любезностями по твоему адресу отклонил меня, как третье лицо, вероятно потому, что не захотел показаться непосвященным в дела Комакадемии. А теперь ты будешь на меня сердиться. Но, ей-богу, я со всем уваженьем адресовался к нему. Крепко целую тебя и тетю.

И вкратце — о житье-бытье. Я зимы себе как-то не представ¬ляю, и потому в квартире у нас как-то все более, чем когда, по¬временному: непрочно, с полвздоха и малореально. Но — сыты, слава Богу, и в деньгах пока не отказывают (ради Бога, всегда имей в виду, — осчастливишь!). — Только Женя худа.

Впервые: Переписка с О. Фрейденберг. — Автограф.

1 Имеется в виду повесть Кнута Гамсуна «Голод» (1890).

2 Сопоставление «Спекторского» с «Медным всадником» было сде¬лано в эпиграфе, поставленном при издании «Спекторского» отдельной книгой: «»Были здесь ворота…» Пушкин. «Медный всадник»», что выяв¬ляло основную тему романа Пастернака. В издании были сняты цензурой 13 строф 8-й главы.

3 О. М. Фрейденберг хотела узнать о причине задержки издания ее кни¬ги «Поэтика сюжета и жанра» в Ком. академии. См. также письмо № 560.

568. РОДИТЕЛЯМ

5 ноября 1930, Москва

5. XI. 30 Дорогие мои!

Последним известьем была открытка от вас с предложеньем съестных подарков. Потом у Стеллы видел прекрасные карточки детей1. Как напоминает мальчик дедушку-тезку! Очаровательный мальчик. А увидать еще раз в жизни что-то дяди-Карлино было волнующе странно. Что-то старо-московское встало в глазах. Ког¬да и где все это было?! Но вот еще ббльшая даль. Вчера слушали Шумановский квинтет в малом зале. Едва ли не первая музыка, слышанная мною в темнейшем младенчестве. И тут же гиацинты были на проволоке и розы в крутых бутонах, и фисташковой зеле¬ни шелковая лента с золотопечатными буквами — вероятно, под-ношенья маме. Или я все это путаю и, может быть, в углу стоял венок на гроб Рубинштейну?2 И была тарелочка-пепельница со стариком (Лиром?), маслом, папиной руки. Так вот, — квинтет. Между прочим покойный Брандуков перед самой смертью два концерта дал с Нейгаузом, и очень маму вспоминал, достойно, как должен был3. Отлично играл Нейгауз, мастерски, brillante (Allegro brillante) и всю струнную публику вел, как надо. Но как и куда идут нынешние артисты с концертов? Точно по подозренью в краже задержали, поваландали (ну, поиграли там), выяснили и отпусти¬ли. Холодные, абстрактные улицы, холодные, усталые люди, уста¬лые трамваи и вечера. Кончилось Allegro brillante, Роберт Шуман такой был, идет артист и думает: спасибо, что не побили. К себе нас тянули, им из Ташкента ученик сига привез и большую дыню. Но Жене на другой день рано надо было вставать, и мы всё упира¬лись, так что от brillante пошли нас провожать до подъезда, скуч-нейше и обиднейше, — и еще мы предупреждали гостеприимно, что зазвали бы, да Жене вставать, и у нас суховато, звать не на что. И вдруг, оказывается утром кету выдавали (тоже, ведь, для вас даль4 — вроде квинтета, вроде Гржимали!), а мы забыли. И забыл я, что за три дня перед тем вбежали и заорали: «За водкой оче¬редь», и я побежал и стал. Так что и водка оказалась. И уломали, остались — (жена у него красавица, какой, по-видимому, судя по свидетельствам и судьбе, была Мария Стюарт) — остались и пили, и я их обоих все Шуманами звал, а потом предлагал за него, и про¬сто — покойным Робертом. — Это к быту нашему и нашему гро¬бовому веселью. — Дорогие мои. Я тут приватно протекционно все о Жене с Женичкой хлопочу, чтобы к вам. Я не думал визой вас беспокоить и хотел, по полученьи разрешенья, через здешнее консульство попробовать. Но меня тянут с разрешеньем, не дают, но и не отказывают. Откладывают и откладывают. Если бы мне в руки визу немецкую, я бы мог ускорить решенье в ту или другую сторону. Простите меня. Вот опять я без вас не могу ни шагу. Вы спасли бы меня. Я не могу вам объяснить, зачем это мне так нуж¬но, но сколько блага, сколько счастья бы это принесло5. Мне труд¬но рассказать вам на расстояньи, чем мое положенье в это после¬днее время отличается от общих трудностей других. Оно не труд¬нее, но его отличья совсем в другом. Поверьте мне без объясне¬ний, я не обману вас. И не беспокойтесь. Я лучшего хочу. Мои права ^же общих, я не всегда и не так полно принадлежу себе, как другие. Но не старайтесь догадаться. Только простите за просьбы и за временную обузу, если вы согласны и нас ждет удача. Я дурак, каких мало. Я так вам пишу, что сам топлю себя. Разве так пишут таким родителям? Разве я не уверен в вашем сердце и воображе¬нья? Жене 30 лет, Женичке — 7. Это для визы. —

Если вы не ошиблись в открытке, деньги Соне испрошены к 15-му ноября. Я пошлю ей сто, если позволите, но не ручаюсь за точность срока. У нас повальные заминки с платежами. Мне в из¬дательстве должны больше тысячи, и я их никак не могу получить, или еще точнее: я получу их не раньше 15-го. Но, ведь, выкру¬титься из этого положенья придется и нам, так что всего возмож¬нее, что я и с Соней устрою. — Очень странно кончать письмо, не дописав страницы, особенно в дни бумажного кризиса. Но чрез¬вычайно трудно писать о себе.

Всех, всех наперечет крепко целую, вас и мюнхенских. Ваш Б.

Впервые: Письма к родителям и сестрам. — Автограф (Pasternak Trust, Oxford).

1 Фотографии детей Жозефины: Аленушки и Чарли.

2 Воспоминания о домашних концертах у Пастернаков; Антон Гри¬горьевич Рубинштейн скончался 9 ноября 1894 г.

3 Виолончелист А. А. Брандуков вместе с Р. И. Пастернак и скрипа¬чом И. В. Гржимали входил в трио на музыкальном вечере в память недав¬но скончавшегося А. Г. Рубинштейна 23 ноября 1894 г.

4 Очереди в продуктовые распределители и выдача кеты были знако¬мы родителям по голодным годам 1918-1919 гг. Это отразилось в стих. Пастернака: «Вряд ли, гений, ты распределяешь кету / В белом доме про¬тив кооператива, / Что хвосты луны стоят до края света / Чередой ночных садов без перерыва» («Крупный разговор. Еще не запирали…», 1918).

5 Последние две фразы подчеркнуты рукой Л. О. Пастернака.

569. М. И. ЦВЕТАЕВОЙ

5 ноября 1930, Москва

5. XI. 30

Дорогая Марина!

Не удивляйся, пожалуйста, — но я серьезно не уверен, не пи¬сал ли я тебе уже это все.

Твой перевод ошеломил меня1. Это верх артистизма во всей его силе и смысле. Просто-напросто это гениально и легко предречь, что твой вклад во французскую лирику отразится на ее развитьи. — Но еще удивительнее русская сторона дела. Принято считать, что наи¬большей статочностью обладает наиболее естественное, вероятное, справедливое. Наверное так бывает во всем свете, кроме одних нас. И если бы твой случай задали как задачу, т. е. спросили кто из совре¬менников способен в расцвете сил и достигнутого перейти из языка в язык и разом без переходов занять на этом новосельи прежнее, толь¬ко что покинутое место, — то, разумеется, это была бы ты, и за отве¬том не стоило бы лазить в конец задачника. Это была бы наперед ты и ты одна, но именно в отвлеченьи от русских условий. И то, что тра¬диция нашей судьбы побеждена тут, кажется мне самым оглушитель¬ным. Все, естественное в отношеньи Verger (я только о факте, я кни¬ги не видел2) в твоем русском случае сверхъестественно.

Как еще сказать тебе о действии твоих столбцов и всей этой новости? Прими во вниманье, что тут у нас свирепейшая проза, и я старюсь, и мне не до преувеличений. Так вот, утрачивая чувство концов и начал в этом бесплотно капканном времени, я в твоем труде обретаю для него дату. Это год твоего французского Молод¬ца и его близкого выхода, говорю я себе, и нечто похожее на хро¬нологию ложится в окружающий хаос. — Ты убьешь меня и разо¬горчишь на всю жизнь, если снимешь посвященье3. Хотя ты обе¬щаешь его сохранить, я так дорожу этим счастьем, что боюсь, как бы в последнюю минуту что-нибудь не изменило твоего решенья. «М<олоде>ц» в свое время побыл у меня не более недели. Я носил его М<аяковско>му. Там его куда-то заложили. Так я его по сей день и видал. Сходна судьба и Асина экземпляра.

Итак поздравляю, поздравляю, поздравляю. Ты молодчина из молодчин, под тобой земля, над тобой небо, кругом воздух, ты реаль¬на, ты электрический неразменный заряд, не все обман, не все басня.

Настоящим, мгновенным откликом на твой перевод было пись¬мо к Майе с описаньем происшедшего и просьбой разыскать тебя4. Знаешь ли ты, что она в Париже? Я его отправил простым, но поче¬му-то верю, что дошло, хотя от нее ни привета ни ответа. Но все равно, все это в духе года, так верно и надо. Все смолкло. У меня было хорошее лето, жили под Киевом (ах, какой город чудесный!) с отличными людьми. Один из них, знакомый П<етра> ГКетрови-ча>, рассказывал о нем и показывал его квартиру. Он же играл мно¬го, — прекрасный музыкант5. Жили дружбой, работой, вечерами, природою, обманчивостью допущенья, что все это и есть все. Пишу и чувствую, что издалека ты,