надобности во мне не можешь знать, ты не знаешь этого страха и восторга. — Будь, прошу тебя, совершенно свободна с С-м1, я прошу об этом со¬вершенно чистосердечно, так же как прямо рассказал тебе тогда тб другое. Что бы ни случилось, мне будет не так, как до недав¬него времени. И если даже будет больно, то по-человечески, а не с той нечеловеческой силой, как у учеников. Тут дело в музыке, я объясню тебе на словах, потому что пишу сейчас страшно на¬спех.

Хорошо, что я решился вчера, проболтаться в твоем присут¬ствии, что это было уже и позади. Удивительно, как могла ты при¬нять этот полунемой и бессодержательный, — но язык, на кото¬ром я готов изливаться когда угодно за что-то написанное. Все-таки теперь мне не будет страшно тебя с этой стороны. Когда-ни¬будь ты будешь спать где-нибудь рядом, на рассвете, и я решусь открыть этот свой (почти безъязыкий) рот, но тише и, может быть, лучше, по-колыбельному. Я страшно люблю тебя. Но не думай, что я что-нибудь воображаю. Даже и с музыкой будет, как было. Никакой неловкости, безвкусицы, мужланства я ни в отношении тебя, ни к ней у себя не допущу.

Нестерпимо трудно поддерживать тон искусственного безраз-личья к тебе среди всех, — ты заметила вчера? Неожиданно кончаю. 15.1, перед концертом

Впервые: Письма Пастернака к жене. — Автограф (РГАЛИ, ф. 379, оп. 2, ед. хр. 59).

1 Неустановленное лицо.

578. С. Д. СПАССКОМУ

15 февраля 1931, Москва

15. II. 31

Дорогой Сергей Дмитриевич!

Боюсь, не огорчил ли я Вас тогда своим письмом1. Вы на него не ответили. Что в таком случае основой всему какое-то недора¬зуменье, должно быть ясно и Вам. Только страх остаться беспо¬лезным для Вас мог толкнуть меня от одних восхищений к това-рищеским советам. Как Вы мне дороги, Вам известно. Не только утрата Вашей дружбы, но и малейшая тень на ней была бы для меня большим ударом. — Я же молчал не из каких-либо счетов, я эти месяцы не писал никому. У меня было много хлопот, и немало еще осталось, — много перемен. Я оставил семью, жил одно вре¬мя у друзей (и у них дописал Охр<анную> Гр<амоту>2), теперь у других (в квартире Пильняка, в его кабинете). Я ничего не могу сказать, потому что человек, которого я люблю, не свободен, и это жена друга, которого я никогда не смогу разлюбить. И все-таки это не драма, потому что радости здесь больше, чем вины и стыда. Я как-нибудь напишу Вам по-настоящему, теперь же с боль¬шой к Вам просьбой. Мне давно надоедает один литературовед, нужен ему «Спекторский» для какой-то срочной работы3. Будьте добры, не откладывая вышлите рукопись заказной бандеролью по адресу: Москва, 34, Сивцев Вражек, д. 35, кв. 8, А. К. Тарасенкову. 20-го он должен сдать работу. Простите за лаконизм. Обрадовали бы письмом. Привет С<офье> Г<итмановне>. Евг<ении> Вл<а-димировне> сейчас тяжело, но время пройдет и мы будем с ней лучшими друзьями.

Ваш Б. Я.

Впервые: «Вопросы литературы», 1969, JSfe 6. — Автограф (собр. В. С. Спасской).

1 Письмо JSfe 563 с разбором книги стихов «Особые приметы».

2 У Асмусов на Зубовском бульваре.

3 Окончательный текст «Спекторского» был нужен Тарасенкову для его статьи «Борис Пастернак», напечатанной в «Звезде», 1931, № 5. В ста¬тье Тарасенкова две героини «Спекторского» слились в одну, и черты Оль¬ги Бухтеевой приписаны Марии Ильиной.

579. М. И. ЦВЕТАЕВОЙ

5 марта 1931, Москва

5. III. 31

Дорогая Марина!

У меня в руках твое письмо к Асе. Гляжу на твою строчку: «мне ему писать сейчас неудобно, он мне давно не пишет, — письмами не считаюсь, но ввиду его переезда и т. д. не хочется тйк напоми¬нать о своем существованьи». — Пыжу, — краснею. Ты права. Но не вини меня. — Итак, сперва о деле. Я бессовестно виноват пе¬ред тобой, что в свое время не сходил к Вавиной матери1. Но то было как раз в начале и разгаре всего воспоследовавшего, и поме¬шало мне, что у меня тогда не было денег. Я безбожно запустил дела, — они и сейчас еще не в порядке, но на днях поправлю, на-деюсь. Тогда пойду, — это обязательно, и, вероятно, с двухсроч-ной сразу помощью. Тогда извещу. — Ты не обижайся, я никому не писал давно, и в свое извиненье буду ссылаться на твой случай: не писал, мол, даже и М. Ц.

По-видимому, тебе что-то известно. Вопросы предшествую¬щего твоего письма Асе тому доказательством. Итак, как можно короче. Мы лето провели с семьей музыканта (удивительного!) Н<ейгауза>. Я к ним привязывался день ото дня все больше. Дей-ствовали силы, которым я никогда не умел сопротивляться: его одухотворенный дар (большого полета и широкого, охватываю¬щего философию и поэзию, кругозора) и ее удивительная красо¬та, высокой, ходовой, инстинктивной одухотворенности. Это на-зывалось дружбой, каждая встреча кончалась признаниями, я об¬ращал их к обоим, и в игре свойств, которые меня к ним притяги¬вали и в них ослепляли, он и она казались мне иногда как бы братом и сестрой между собою (ты понимаешь?): я не мог отде-латься от чувства одинаково беспредельной свободы по отноше¬нью к обоим. Осенью я понял, что люблю ее, понял с той восхи¬тительной ясностью, немного страшной, как это понимают в на¬чале жизни. Я написал обоим по балладе. Вторую, посвященную ей, привожу. Разумеется, это неизмеримо хуже стихов «Сестры» и ты права будешь, найдя форму и словарь сплошной пошлостью.

Но я тебе пишу о том, как жил и живу, а не о том, что сделал. Так вот, первым сильно пережитым обращеньем к лирике после дол¬голетнего перерыва были эти осенние месяцы. Я тогда кончил Спекторского. Ты увидишь, это не совершенно пустое место. Ка¬кое-то значенье ему присвоится. И там имеешься ты, ты в исто¬рии, моей и — нашего времени2. — А вот баллада3.

Потом мы переехали в Москву. В каком-то надломе само¬внушенья я продолжал обращаться к обоим, не разделяя их, и не любил попадать туда в отсутствие Г<енриха> Г<уставовича>. Но когда мы собирались втроем, нам ясно становилось, что это уже действует ее власть, ее судьба и история, что моя жизнь их разде¬лила и выдвинула ее вперед. 1-го января он уехал в труднейшее по теперешним топливным и продовольственным условьям кон¬цертное турне по Сибири. Я этого не хотел, я страшно боялся его отъезда. Я знал, что раньше или позже наши судьбы скрестятся, что мое чувство прорвется и тогда уже ни у каких границ не оста¬новится. Но в его отсутствие во все это могло замешаться что-то нечестное. Однако он должен был уехать. Он возвращается через две недели. Я жду его с нетерпеньем, без всякого чувства вины. Я вновь и вновь забываю, что все случившееся касается его не-посредственно, а вовсе не через меня и мою неизменившуюся привязанность к нему, как, нелепейшим образом представляет это все мое ожиданье. Я не знаю, как все распутается и что будет с нами четырьмя и детьми.

Теперь мне хочется сказать тебе несколько слов о Жене. Уничтожь, умоляю тебя, все хоть сколько-нибудь дурное, что я говорил или писал о ней под влияньем минуты. Это было непро¬стительной низостью с моей стороны и, в прошлом, я заслужи¬ваю некоторого снисхожденья лишь тем летом 26-го года, когда мне так хотелось к тебе, и я думал с ней расстаться. Теперь сход¬ная обстановка, но разрыв был доведен до конца, и тут только я увидел, каким преступником по отношенью к ней был в душе все эти годы. Этого раскаянья недостаточно, чтобы невозмож¬ное сделать возможным: рядом с этим пристыженным сострада¬ньем высится живая, все победившая бесконечность, — все зат¬мевается ею. Но Женя — человек, мизинца которого я не стою и никогда не стоил, и это первая правда, произнесенная мною о ней за всю нашу совместную жизнь. Она верно безбожно идеа¬лизирует меня в разлуке, я не знаю что мне сделать, чтобы унять ее страданье, у меня готово и самопроизвольно рвется навстречу к ней чувство глубочайшей дружбы, я знаю, что оно несоизме¬римо лучше (и для нее) того дурного и двойственного прошлого, к которому она зовет вернуться, но она живет в мираже страда¬нья, прикрашивает прошлое и в будущем ничего хорошего не видит. Мне страшно трудно.

Мой временный адрес: Москва 40,2-я ул. Ямского поля, д. 1а, уч. 21, кв. Б. А. Пильняка, — мне. Если письмо не застанет, пере¬шлют. Но не отвечай письмом необдуманным или несправедли¬вым, я как-то боюсь этого. Все равно я останусь с тобой хорошей, и ничего недоброго твоего не пойму. Прости. Твой Б.

Приписки не зачеркиваю, хотя уже стыжусь ее: только что получил твое письмо. Зачем ты напоминаешь о нашем совмест¬ном? Неужели ты думала, что тут может что-нибудь измениться? Я оттого ни словом его не коснулся, что это — самоочевидность, которой ничто никогда не поколеблет.

Но твой упрек, что ты узнала последней — несправедлив. Пишу тебе первой, никому ничего не писал, к&к разнеслось, — не понимаю. Источник осведомленности Р<аисы> Н<иколаев-ны> для меня — тайна. Ни Женя, ни я давно не писали ей. И — последнее. Ничего не знаю. Может быть вернусь к Ж<ене>. Но люблю 3<ину>. И тебя и Памир. И Ж<еню> и — Р<аису> Ни¬колаевну >.

В мае-июне, если буду жив, пошлю тебе две новых книги, «Охр<анную> Грамоту» и «Спекторского». Не обошлось без цен¬зурных стеснений4, но удачи перевешивают, и мне необъяснимо везет.

Впервые: Цветаева. Пастернак. Письма 1922-1936. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 171).

1 Неустановленное лицо. В открытке, посланной вскоре (27 марта 1931), Пастернак сообщал: «Дорогая Марина! Я писал тебе о неудачном состояньи моих дел, заботах и пр. Они неожиданно улучшились в тот са¬мый день, как тебя, вероятно, достигли мои жалобы. Спешу этой открыт¬кой успокоить тебя на мой счет. Мне даже удалось уже помочь моей ста¬рушке, и вдвое против того даже, на что она рассчитывала. Привет. Про¬сти за торопливость почерка» (там же. С. 536).

2 В образе героини «Спекторского» поэтессы Марии Ильиной отра¬зились некоторые черты Цветаевой и моменты ее знакомства с Пастерна¬ком.

3 Здесь идет текст стих. «Вторая баллада» (1930), посвященного 3. Н. Нейгауз.

4 Обе книги, и «Спекторский» (ГИХЛ, 1931), и «Охранная грамота» («Изд-во писателей в Ленинграде», 1931), подверглись цензурным сокра¬щениям.

8 марта 1931, Москва Дорогой Корнелий Люцианович!

Сию минуту звонил мне Тарасенков в ответ на мою открыт¬ку: оказывается по просьбе Спасского, о которой я не имел поня-тья, он тотчас по миновеньи надобности отослал рукопись ему назад в Ленинград1. — Я буду верно читать «Сп<екторского>» в ГИХЛе, Вы будете извещены