в мыслях вижу разде¬ленной в каком-то неопределенном будущем. Но я разлучаюсь с ней на некоторое, вероятно, продолжительное время. — Я полю¬бил жену друга, замечательного пианиста и очень большого во всех отношениях человека, — это Вы откуда-то, видимо, знаете. Что мне сказать о ней? Я люблю ее. Мне кажется, это самое большее, что можно сказать в таких случаях. Всякий прямой разговор о ней отдельно был бы частностью. Но она тоже пианистка, лет 12 не занимавшаяся музыкой, частью из-за семьи, главным же образом потому, что ее муж несравненно сильнейший художник в той же области, чтб, разумеется, было счастьем для нее, а не горем. Она из старой военной петербургской семьи, с долей греческой кро¬ви2. — Всю зиму я тщетно хлопотал о паспорте для Жени. С янва¬ря в дело вмешался Р. Роллан. Он взял с ездившего в то время в Же¬неву Луначарского слово, что А<натолий> В<асильевич> по приез¬де в Москву сделает все возможное, чтобы помочь мне3. А В. пока¬зал себя тут с благороднейшей стороны. На днях нам было сказано, что можно подавать заявленье, и обещан благоприятный резуль¬тат. — Женя страшно измучилась за это последнее время. У ней нет прирожденной тяги к здоровью, к забвенью неприятностей, в ее характере есть черты, тяжелые для нее самой, — она упорна в страданьи. Жизнь со мной была для нее постоянным испытаньем. Вероятно она была бы такою и для всякой на ее месте, но в столк-новеньи с ее гордостью, вызывающей и непримиримой, эта жизнь превращалась временами в чистое наказанье. Без всякого лице-мерья, мне кажется, освобожденье от меня (если бы она пожела¬ла, то и — полное) ей во благо. Когда минует острота случившего¬ся, это скажется. — Я люблю жизнь, но не так, как это обычно понимают. Я никогда, даже и в детстве, в родительской семье, не располагался как на стуле, вкусно, прочно и надолго. Сознанье какого-то права на судьбу, на счастье, на что бы то ни было такое, что свойственно всем, было всегда чуждо мне и казалось недоступ¬ным, незаслуженным. В то же время счастье никогда не изменяло мне, и я всегда считал его и продолжаю считать необъяснимым чудом. Сколько помню себя, я везде себя чувствовал гостем, вре¬менно приехавшим на праздники, которого балуют, потому что баловать — в духе торжеств и каникул. Так я чувствовал себя в род¬ной семье, которую любил горячо и ревниво именно потому, что с пятилетнего возраста считал себя чем-то таким, что в переводе с детского языка на взрослый пришлось бы назвать найденышем или незаконным сыном4. — Я люблю жизнь не как блюдо, уверен¬но и спокойно выбранное из других и наиболее вкусное, но как наиболее незаслуженный и удивительный эпизод большого оди¬нокого путешествия, начало и конец которого утрачены и недо¬ступны сознанью. Все высокое и прекрасное действует на меня так, точно оно прямо ко мне и адресуется, и без моего ответного порыва ушло бы из двухтысячного зала несчастным. За его мгно¬венный луч я должен заплатить мгновенной преданностью, и ког¬да эта высота и прелесть воплощается в женщине или в женском, хотя бы в духе, хотя бы на расстояньи, — эта преданность может меня завести далеко. — Я любил Женю, я (просто, необязательно и добродушно) люблю ее и сейчас, но возможность измены, по¬тенциальная измена никогда нашего дома не покидала. Зачем да¬леко ходить. Мог ли бы я сказать по совести, когда и что действо¬вало сильней или слабей в моей переписке с Вами, и как это на¬зывается. Я завидую людям, которые родились с готовым разли-ченьем чувств или успели в них разобраться. Я — не то что друж¬бы, я вниманья без примеси любви никогда не переживал.

Вы наверное встретитесь с Женей, Вы знаете, чтб Вы для нее, — Вы будете для нее большой поддержкой. Встретимся ве¬роятно и мы, но до этой живой настоящей встречи не раз будем встречаться письмами и в мыслях. Горячо благодарю Вас за все прошлое и будущее. — У меня к Вам две просьбы, одна пустяко¬вая и необязательная, другая очень серьезная. Начну со второй. Переведите уже и сейчас, до ее приезда, деньги для Жени по ад¬ресу Berlin W. 30, Motzstr. 60 Herrn Prof. L. Pasternak, fur Eugenie (впрочем последнее, т. е. как обозначить назначение денег тех¬нически, Вам будет видней). Пошлите, пожалуйста, сколько мо¬жете и хотите. Говорю это так свободно и без стесненья вот поче¬му. У меня будут некоторые матерьяльные перспективы на Запа-де. Я недавно кончил книгу, род отрывочной автобиографии, написанной с единственной целью ответить в меру своего опы¬та, реально пережитого, на вопрос: что такое искусство и как оно рождается из жизни. Это очень небольшая книжка, страниц до ста, и не надо наперед переоценивать ее значенье. Я нисколько не обнял философии вопроса, который Вам назвал. Напротив, я стремился к предельному лаконизму и совершенной свободе от философской терминологии. Но особую ноту предмета я, кажет¬ся, передал со счастливой чистотой и ясностью. Книга называ¬ется «Охранная Грамота». Так вот, мне кажется, ее будут перево¬дить. У меня есть уже и практические основания так думать. И, — (я знаю что Вас это не интересует, но это интересует меня) — у меня есть надежда мой долг Вам вернуть, даже если бы он не-много возрос. Кроме того я мечтаю дописать «Повесть», которая была третьей, примерно, частью романа, тогда задуманного и в ней начатого. Может быть и он удастся мне, и будет достоин пе¬ревода. Вы простите мне прямую беззастенчивость этой первой просьбы? — Другая просьба просто дурацкая. Подарите мне, по¬жалуйста, и пришлите заказной бандеролью, как книгу, почто¬вый блок, того типа, который сейчас у меня кончается данным листком. Мне его подарила Miss Kelsey. Его названье: Keistone Tipewriter tablet, extra bond (№ 6004), — но ведь необязательно этот самый. Материю для моих сношений с Западом, вступаю¬щих теперь в такую новую и трудную фазу, мне бы хотелось по¬лучить из Ваших рук. — Не осуждайте меня. Напишите. Целую Ваши руки.

Любящий Вас Б. П.

Пишу не из дому. Если скоро ответите, ответьте по адр. Москва 40.2-я ул. Ямского поля. д. 1а, участок 21, кв. Б. А. Пильняка, мне.

Жене про грустное не пишите, это после, не сейчас.

Перечел Ваше последнее письмо, и строчку о Ваших 43-х го¬дах. Вы — маленькая еще девочка, а вот мне — восемьдесят с лиш¬ним при моих сорока одном. — Напишите мне.

Впервые: «Минувшее», N° 16. — Автограф (Russian Archive, Leeds University). Отправлено в Кембридж и оттуда в Лондон.

1 Письма № 579 и 581.

2 На самом деле, — по своему деду Джотти, — четверть итальянской крови.

3 А. В. Луначарский приезжал в Женеву для участия в подготовке к конференции по разоружению и в ответ на просьбу Роллана писал: «По¬советуйте… Пастернаку обратиться непосредственно ко мне: я сделаю все от меня зависящее, чтобы быть ему полезным» (ЛН. Т. 82. С. 487).

4 См. в очерке «Люди и положения» (1956): «Я подозревал вокруг себя всевозможные тайны и обманы <...> То я воображал, что я не сын своих родителей, а найденный и усыновленный ими приемыш». См. также: «Ме¬рещится, что мать — не мать. / Что ты — не ты, что дом — чужбина» («Так начинают. Года в два…», 1921).

584. Дж. РИВИ

28 марта 1931, Москва

28. III. 31

Дорогой Mr. Reavey, Георгий Данилович!

Ваши переводы, статья, Ваше внимание и, затем, — письмо до глубины души взволновали меня1. Во всякое другое время я Вам ответил бы немедленно. Но нынешней зимой у меня было много личных событий.

Как раз в их разгаре произошло мое знакомство с Вами. Вот причина моего долгого молчанья, которое, вероятно, огорчило Вас. Однако все это продолжается и сейчас. Я отвечаю Вам наско¬ро, и не так, как хотел бы.

Горячо благодарю Вас за отличные переводы. Восхищен Ва¬шим вкусом. Ваш выбор достаточно говорит о нем. Много хотел бы, друг мой, сказать о Вашей прекрасной статье и оригинальных стихах, но это как-нибудь в другой раз. Как бы не задержало это письмо.

С радостью даю Вам разрешенье на помещенье переводов (даже и не известных мне) в «Европейский Караван»2 и куда бы Вы ни пожелали. Познер ни о чем не уведомлял меня, и из письма Вашего мне неясно, о чем должен был уведомить. За Вашим сооб¬щением, что он взял четыре перевода для revue, у Вас следует сло¬во, которого я не могу разобрать — [Morada (?)]3. Если увидите В<ладимира> С<оломоновича>, кланяйтесь ему, пожалуйста. Он кажется сердится на меня, но не знаю, за что.

Узнаю о себе всегда по слепой случайности, когда сообщают друзья. Мне пишут все реже — виноват я сам.

Скоро распространенье на Западе заинтересует меня с той стороны, о которой я до сих пор никогда не думал. В Германию на долгое время выезжает жена моя с сыном, и возможности по¬сылать им отсюда у меня не будет. Тут очень кстати оказались бы иностранные издания. Но против искусственного навязывания меня Западу я первый стал бы открыто протестовать. До сих пор у меня не было ничего, что заслуживало бы европейского вни¬манья. «Детство Люверс» и «Повесть» — неприятные претензии, пока они не развиты во что-нибудь крупное. Последнюю я наде¬юсь продолжить, доведя до более достойного целого, в форме романа.

Сейчас я закончил прозаическую вещь, которая называется «Охранная Грамота». Это первая вещь, которую я без стыда уви¬дал бы в переводе. Это — ряд воспоминаний. Сами по себе они не представляли бы никакого интереса, если бы не заключали честных и прямых усилий понять с их помощью, что такое куль¬тура и искусство, если не вообще, то хотя бы в судьбе отдельного человека. Думаю, тема эта никому не может быть далека, и раз¬говор о ней на других языках так же уместен, как и в оригинале. Когда она появится у нас отдельной книжкой (к осени, вероят¬но, но, может быть, и раньше), вышлю ее Вам. Остальных ваших просьб о книгах не могу исполнить4. Последние изданья разош¬лись, прозы еще не переиздавали, — но по мере появленья буду всегда помнить о Вас. Еще раз большое спасибо. Крепко жму Вашу руку. Напишите, что простили меня.

Ваш Б. Пастернак

Впервые: ЛН. Т. 93. — Автограф (Houghton Library, Harvard University).

1В созданном группой молодых поэтов и прозаиков, в которую вхо¬дили Дж. Риви, У. Эмпсон, Р. Эберхарт и Т.-Х. Уайт, журнале ♦Experiment* были опубликованы статья Риви «First Essay toward Pasternak* («Первый очерк о Пастернаке») и переводы