«Весенний день тридцатого апреля…» (1931).
591. Е. В. ПАСТЕРНАК
6 мая 1931, Москва
6.V.31
Ты сегодня в пути, завтра к вечеру буду ждать телеграммы1. Ра¬зумеется, буду беспокоиться, и на этот раз еще больше обычного.
Все так устроено, что для того, чтобы быть твердым, надо быть безжалостным. Но нет, нет и нет, я с этим порядком не мирюсь. Что-то глубоко искажено в нем, и — лучшее что есть в жизни. Ты высоко и просветленно стоишь во мне в эти дни; мне грустно; я устал. И в то же время я хорошо и сильно люблю Зину, и это не только совместимо, но и неотделимо друг от друга: в моем созна-ньи она и Г<енрих> Г<уставович> — люди, с которыми я всего род¬ней могу говорить о тебе, они чтят тебя, они косвенно пережили тебя и все твое так, как никто, — исключая меня, разумеется.
На каждом шагу трогает порядок, заведенный тобой, следы твоей заботливости. Часто слышу твой и Женечкин голос: мере¬щится в неразличимом издали шуме женских и детских голосов за стеной и в столовой. Так легко поддаться особой, каждому известной, болезненной и полусумасшедшей печали: она бесплод¬на, она не обогащает, не разрывается творчеством; убить нас во славу близких — вот все, к чему она ведет и на что способна. Но эти жертвоприношенья от слабости. Не надо строить сердечную правду на них. Ты на меня сердишься? Ты недовольна? Но я хотел написать тебе; желанье было от ласковости мыслей о тебе; и я тебе пишу ласково, как думаю.
Жизнь должна тебе улыбнуться так же, как мне. Ты такая хо¬рошая, ты так это заслужила! Ты вся истерзана сейчас, а чем бога¬че изболевшийся человек, тем он кажется себе беднее. Оттого ты и цепляешься за меня, т. е. уверила себя, что любишь меня боль¬ше всех возможных возможностей. Последние же придут со здо¬ровьем. И — придут, придут.
Женичка чудно подбежал к вагонному окошку. Молодец.
Напиши мне, пожалуйста, о наших. Меня страшно беспоко¬ит папино здоровье. Прошу тебя, скажи мне всю правду. Расска¬жи им, как я живу, в оправданье моего молчанья. Скажи, что просьбу относительно Жониной подруги исполнил, как просила. Ненавижу нашу квартиру. Но у нас в комнатах хорошо. Не надо ли чего Соне?2 Пусть пишут, как писали, — мне можно. Женичка, вероятно пишу тебе раньше, чем нужно: дня не прошло, как гово¬рил с тобой. Но пойдут дела, — с судом с квартирой, с фининспек-цией3. И за работу сяду. Уже совершенно отвык от Петровского пар¬ка4. И это в три дня! Целую и обнимаю тебя и Жененка. И всех наших.
Вашу карточку двойную (для паспорта) наклеил на первую страницу лучшей книги Рильке, с которой не расстаюсь5.
Впервые: «Существованья ткань сквозная». — Автограф.
1 Письмо написано по возвращении с вокзала после проводов Е. В. Пастернак с сыном, уезжавших в Германию.
2 Вопрос к родителям по поводу денежных посылок С. И. Геникес.
3 Суд по поводу комнаты, которая освобождалась А. Л. Пастернаком в связи с переездом на новую квартиру.
4 То есть от жизни у Пильняка в Петровском парке.
5 Имеется в виду книга R. М. Rilke «Buch der Bilder*.
592. 3. H. НЕЙГАУЗ
Начало мая 1931, Москва
Ангел мой,— прятки ни к чему не повели и не имели смыс¬ла. По лестнице передо мной спускалась старушка из вашей квар¬тиры. На стук закрытой двери она обернулась назад и заметила меня и мое замешательство. Кроме того, как по команде, из Со-коловской двери вышла их прислуга в тот же миг, что я — из тво¬ей, и мы лицом к лицу столкнулись на площадке. Вид у меня при всем этом был, вероятно, идиотский. Идиотскую фотографию взял с собой1.
Посылаю тебе Шуру2. Всего лучше будет для меня, если ты ее возьмешь и на день (т. е. не на одни ночевки), я без нее обойдусь, меня тут возьмут на полный пансион Шура и Ирина или Пр<ас-ковья> Петровна. Мне облегченьем будет, если ты поселишь ее у себя прислугой.
Посылаю тебе с ней ужин, который тебя ждал вчера, не сер¬дись, это, верно, глупо. Позвони мне сегодня, чтобы сговориться насчет Шуры, кооператива и пр., но до вечера, потому что вече¬ром, может быть, уйду из дому.
Страшно люблю тебя и ежечасно и ежеминутно благодарю.
И<рина> С<ергеевна>, после всего сообщенного, не заслу¬живает того внимания, которое мы ей вчера уделяли; сейчас, ут¬ром, мне все это кажется до увеселительности смешным и деся¬тыми пустяками. Но при такой двойственности быть друзьями тех-нически невозможно: не знаешь, с кем говоришь в четверг, с кем — в пятницу. Позвони же.
Впервые: Письма Пастернака к жене. — Автограф (РГАЛИ, ф. 379, оп. 2, ед. хр. 59). Датируется по содержанию.
1 Фотография вскоре была надписана 3. Н. Нейгауз (оторван угол): «<Перед тв>оей <поездкой> 12 V. 31. Горячо <же>лаю тебе подъема и при¬сутствия духа. Крепко люблю тебя, больше, чем любят женщину и челове¬ка, ты удивительная, то, что случилось со мной, все — благодаря тебе, странно, что так это случилось со мною первым, и за это тебе вечное, не¬померное спасибо. Дурацкая эта фотография снята перед фосповским ве¬чером, я стыжусь ее, и в этой надписи меня больше, чем в ней» (там же. С. 223). 3. Н. Нейгауз поехала в Киев, чтобы поддержать Генриха Густаво-вича, тяжелое душевное состояние которого отражалось на концертах. См. об этом в письме № 595. Зинаида Николаевна писала Пастернаку: «Здесь мне беспокойно, морально тяжело, но при всем этом есть удовлет¬ворение, что цель моего приезда достигнута, Г. блестяще доиграл концер¬ты и был в довольно мягко разряженном настроении. Страдает он очень — но горю не помочь, не нахожу у себя в душе ничего, кроме любви к тебе, даже, если она тебе не нужна» (там же). В своих воспоминаниях 3. Н. объ¬ясняет свой отъезд в Киев желанием разобраться в своих чувствах.
2 Домашняя работница Пастернаков.
593. 3. Н. НЕЙГАУЗ
11 мая 1931, Москва
Дорогой друг, не смущайся торопливостью тона, пишу наспех. Билет достал, но денег на сбер. книжке еще нет. Буду доставать, оттого и посылаю Шуру, — сам буду в городе, если по телефону добьюсь чего-нибудь, то имей в виду. Может быть, правда непло¬хо устроиться под Киевом на лето? Если это тебе улыбается, то так и укладывайся. Я для этого и хотел достать денег. Но их можно будет и выслать тебе в Киев на ближайших днях. Я с радостью про¬вел бы два-три месяца, как в прошлом году, в местности и обста¬новке по твоему вкусу, но по истечении некоторого времени, в те¬ченье которого уладил бы некоторые мои финансовые, литератур¬ные и пр. дела и, может быть, все-таки после Магнитогорска1. Обо всем — как я это обдумал — переговорим, когда приду, пока же — такое лето под Киевом мое последнее решенье и мечта, и сооб¬щаю это тебе для укладки.
Билета не вкладываю, как бы Шура не потеряла. Целую, це¬лую, целую. Позвони, может быть, еще застанешь, пока я с бух¬галтериями буду созваниваться.
Впервые: Письма Пастернака к жене. — Автограф (РГАЛИ, ф. 379, оп. 2, ед. хр. 59). Датируется по содержанию.
1 Пастернак был приглашен В. П. Полонским войти в состав брига¬ды от газеты «Известия», направлявшейся на Урал в конце мая — начале июня на ударные стройки первой пятилетки.
594. 3. Н. НЕЙГАУЗ
12 мая 1931, Москва
12.V.31
Сейчас вернулся, телеграмму отправил. Все время вижу вас обоих, тебя и Адика1, с закатом, англичанином и пр. Как чудесны эти первые часы пути, когда так облагораживающе сказывается усталость и вдруг получаешь право молчать, сидеть на мягком ди¬ване и засматриваться на быстро сменяющиеся картины — право, как бы заслуженное суматохой сборов и волненьями большого, рано начавшегося дня. Природа в дороге кажется наградой, кото¬рой тебя признали достойной, это возвышает и трогает — почти что подымаешься в собственном мненьи, — ты замечала? — На днях я читал тебе Вс. Рождественского. Там о березе, увиденной с поезда, «над пролетающим прудом»2 — ты ее, верно, увидела? Ког¬да я прочел у него это место, я именно вспомнил, что-то Киево-Воронежское, прошлогоднее, на первом перегоне от Москвы, ког¬да садилось солнце и дым был розов, а березняк, ловивший его, — влажно янтарен. Итак, теперь едете вы, ты с Адиком, — совсем как я тогда в Ирпень3.
А когда возвращаюсь на Волхонку, вижу Женю. Я вижу ее пре¬вращающим взглядом разлуки, и она у меня получается такой, какой была гимназисткой — прелестной, беззащитной, принима¬ющей на себя мир, как дуновенье ветра или тень, а не вонзающей в него взгляд, или замысел, или деятельное желанье. И сердце ис¬ходит у меня болью о ней. О ней, а не по ней. Вот в том-то и дело, что ты есть, а то — должно было быть, и это не теперь, а так было всегда. И это не в укор ей. Я мало знал людей, которых бы так стоило и надо было бы любить, как ее,— и не за нравственные толь¬ко качества, а и за внешность: за историю ее внешности, за судьбу этой внешности и ее метаморфоз.
Но так именно и любит большинство людей. Любят любовью дополняющей, довоспитывающей, отделяются завесою взаимных снисхождений от природы и именно эту завесу зовут жизнью. Любят впрок за то, что набегут года и привычки и осядут прошлым, и прошлого будет так много, что оно станет многотомной людс¬кой повестью, будет чем зачитываться и что вспоминать, любят за людскую повесть, которую пишет время, пишет независимо от того, о ком ее пишет и как бы ни были малы описываемые и их помощь пишущему. И сами ничего не делают. Вечно — делают за другого и ждут, что он будет делать за тебя, и эту взаимопомощь, извиняю-щую несовершенство, зовут любовью, а поклоненье несовершен¬ству — нравственностью. Большинство любит любовью должной, а не той, которая есть.
Больше всего меня поразило, что объем моего чувства к тебе существовал раньше, чем я его измерил, что я любил уже тебя до того, как полюбить. Его не надо было хотеть, звать или желать. Твоей самодеятельной красоте не надо было помогать. Она сама пробарабанила мне тогда во сне невероятную радость того, что ты существуешь: что в Ирпене есть дачник, которого Ир<ина> Серг-<еевна> и Женя стали встречать раньше, чем увидал его я, и этот дачник — мое чувство к тебе, моя судьба с тобою, тогда еще неиз¬вестная. Это, с немыслимой чистотой, была любовь, которая есть, а не должна быть.
Вероятно, одна и
