ли? Напиши мне письмо, большое и обо всех. Не преувеличивай значенья моих слов о Киеве и знакомых. Не только никакой неприязни, но напротив: всех люблю. Твои улицы, твои люди. И потому вижу их с понят¬ной теплотой. И даже ведь на дачу хотел, под этим углом зренья. Адика обнимаю, — письма выражают ничтожную лишь часть того, что думаю.

Но ты ведь все знаешь лучше моего.

Да, будешь рассказывать им, сообщи, если хочешь, что из¬бранными обязан тебе, что ты это сделала, что я этим счастлив3.

И опять длинное письмо. Последнее, клянусь тебе. До сви¬данья.

Москва 19, Волхонка 14, кв. 9.

Впервые: Письма Пастернака к жене. — Автограф (РГАЛИ, ф. 379, оп. 2, ед. хр. 59). Примеч. 3. Н. Пастернак: «Письмо написано в Москве в Киев».

1 «Ночная фиалка» — книга стихов Александра Блока. Ироническое, данное в кавычках определение С. Боброва говорит о его неприязненном отношении к Блоку.

2 О намерении Пастернака передать письмо Зинаиде Николаевне че¬рез сестер Смирновых см. в письме № 595.

3 Имеется в виду книга: Борис Пастернак. «Избранные стихи», кото¬рую составляла Зинаида Николаевна (вышла в 1933 г. в изд. «Федерация»). См. письмо Асееву № 637.

597. Е. В. ПАСТЕРНАК

15 мая 1931, Москва

15.V.31 Дорогая Женя!

Я очень рад, что до полученья известий от тебя успею еще раз самостоятельно к тебе обратиться. Они могли бы повлиять на меня, т. е. ограничили бы прямую мою естественность с тобою.

Я как о подарке мечтаю о времени, когда ты мне скажешь, что ты простила меня, что дальнейшее теченье моей жизни не при¬чиняет тебе больше боли.

Спустя несколько дней после твоего отъезда Зина получила тревожные известья из Киева. Кс<ения> Петр<овна>1 сообщала, что концерт Г<енриха> Г<уставовича> при полном сборе и аншла¬гах прошел, по ее словам, вяло. Доиграв последнюю вещь програм¬мы, Гаррик ударил кулаком по клавиатуре, вскочил, побежал с эст¬рады в артистическую, споткнулся, упал и лишился памяти. Когда его привели в чувство, — разрыдался и плакал, не стесняясь при¬сутствием администрации. Кс. Петр, предлагала Зине все вновь взвесить и обдумать и выражала робкое пожеланье, чтобы она по крайней мере приехала на эти дни поддержать Гаррика и ему по¬мочь, — сбивчивое, полное оговорок и извинений письмо, какие всегда в таких случаях пишутся друзьями. Зина поехала в Киев.

Я так подробно цитирую письмо Кс. П., потому что это — чужое. Все это нестрашно и неважно, и серьезность жизни гово¬рит не на этом языке. Главное же, что это столь же мало Гарриков язык, как Зинин, или мой и твой. Я много по этому случаю гово¬рил ей о тебе, о том, как удивительно ты собой овладела; о твоем достоинстве и выдержке последних дней.

Я люблю Зину и не разлюблю ее. Вероятно она нуждалась в том, чтобы я воспрепятствовал ее поездке и не захотел ее. Она ска¬зала, что все будет по-моему, как я захочу. Но я отказал ей в такой поддержке. Напротив, мое искреннее убежденье, что она должна и может поставить сейчас Гаррика на ноги, как никогда, и только вырастет от этого. Это можно сделать в два-три дня и вернуться.

И вот я с ней в разлуке. — Обыкновенно, когда я оставался без тебя, для меня начинались неописуемые терзанья. Я исходил тоской о тебе, мне казалось, что ты все грустишь и тебе нехорошо, и никакого моего беспокойства о тебе недостаточно, чтобы твою опечаленность уравновесить, и все это наконец завершалось тем, что я убеждался в своей неспособности любить тебя так, как ты заслуживаешь и тебе это нужно. Я посылал тебе письма, одно не¬жнее другого, одно за другим, и всегда с таким чувством, что это я не мир строю с тобой, а заливаю какую-то пропасть, пропасть оби¬ды или обмана, и ее никогда ничем не залить. Я вновь и вновь ловил себя на мысли, что таким мученьем жизнь не может быть ни для кого, ни для тебя, ни для меня, и значит наша совмест¬ность — ошибка. И как долго эту ошибку нельзя было исправить. Разлука с Зиной до того легка, что может показаться равнодушь-ем. Мне без нее, как без искусства, — я о своей вине перед ним не фантазирую, я знаю: его нет, а завтра оно войдет и я с ума сойду от счастья. Я именно не преступник перед Зиною. Мы оба преступ¬ники.

Я о тебе думаю много и хорошо. И впервые без всякой рас-травленности, с чистою совестью, легко, с радостной готовнос¬тью слушать тебя, быть тебе полезным, — с интересом. Когда бу¬дешь писать, напиши, как тебе: об обстановке и о людях. Мне хо-чется, чтобы тебе было хорошо, и если бы ты сама этого пожела¬ла, но — серьезно, я был бы счастлив. — Больше я тебе таких дур¬ных писем, как это, писать не буду. Его же я пишу из предосто¬рожности. Я боюсь, что ты и дружбу нашу подвергнешь непосиль¬ному испытанью, что и дружбой этой невозможно будет дышать.

Я и тут не снес бы сознанья, что как я ни повернись, моя судь¬ба и в качестве друга причинять тебе одни огорченья, если только я не ограничу своего дыханья одной тобою. Это можно свободно подарить, потребность же в этом, прямо показанная, — ужасает.

Сознавать себя единственною ставкой другого — невыноси¬мо. У этого другого должны быть какие-то выходы, помимо тебя. Иных такая единственность подымает в собственном мненьи, на меня же от нее веет душевным вампиризмом, это умерщвляет меня.

Ты была удивительнейшим образом собою, и была незабыва¬емо прекрасна, когда зимой, в ответ на мое признанье (перед но¬чевкой у Полонских) сказала, что берешь все свои упреки назад, что не судишь моего чувства, раз оно серьезно, и отпускаешь меня. Останься на этой высоте, дай мне знать тебя такою.

Не пиши мне, пока не уляжется все у тебя, пока не сможешь написать мне просто, как товарищу: всякая другая попытка вновь и вновь бы растравила тебя. Но напиши, если можешь, о наших (главным образом о папе) — Шуре, например. Также извести сво¬их, — Гита часто справляется. — Поскорее выясни насчет Лизы2. Здоровье папы (Л. О.) меня крайне беспокоит. На днях напишу им и Жоне. Всякое известье о его состояньи будет легче нетерпе¬ливой неизвестности, в которой нахожусь, потому что Жонины успокоительные сведенья, к тому же и косвенные, устарели, им уже больше двух недель.

Обними Жененка. Открытку его, особенно трогательную тем, что слово Елесавета Михайловна занимает пол-открытки, полу¬чили. Она (Е. М.) часто заходит, страшно любит Жененка. Последние дни болела печенью.

Сегодня уезжает Шура (прислуга), под крик и шипенье Пр<асковьи> Петр<овны> и тихие отзыванья меня в уголок Юл<ии> Б<енционовны>. Люди всегда верны себе и одинаково невозможны.

Мне хорошо, как зимой. Дай Бог тебе всего лучшего. С<ар-ра> Дм<итриевна>3 справлялась о тебе по телефону. — Не оты¬щешь ли Савичей4 и не возобновишь ли былого знакомства? Тог¬да кланяйся им от души.

Твой Б.

Впервые: «Существованья ткань сквозная». — Автограф.

1 Ксения Петровна — киевская приятельница Нейгаузов.

2 Лизы Павловской, которая жила в Париже и приглашала Е. В. Пас¬тернак.

3 Скульптор С. Д. Лебедева была близкой подругой Е. В. Пастернак.

4 Писатель Овадий Герцович Савич и его жена Аля Яковлевна.

598. 3. Н. НЕЙГАУЗ

17 мая 1931, Москва

Зиночка, ляля, Зина, лялечка, Зина моя.

Благодарю тебя за телеграмму. В одном из писем я оговари¬вал, что по телеграфу холод естественнее прямого чувства1. Не придавай значенья этим словам. Я ими предупреждал событья и хотел облегчить тебе легко вообразимую трудность твоей роли — не всей, но только в этой части: в выборе слов, после того, что столько раз телеграфировалось Гаррику, и телеграфировал он, и, в лучшем смысле слова, мы оба подбирали для телеграмм наиболее значащие и успокоительные выраженья: Но ты ведь любишь меня? Ну и хорошо, верю и боготворю тебя.

Вчера ходил по делам, судебные уладил, нафталину не нашел, заплатил за три месяца за квартиру и впервые преступил порог распределителя, в который ты по моим настояньям ходила пер¬вой, и так давно2. Ты его видела и меня поймешь. У меня глаза разбежались. Ну как не пойти туда с тобой! С этой целью после долгих упрашиваний уломал заведующего продлить срок до 30-го. К этому времени ведь ты приедешь?3 Наверное, это нехорошо, но доступность всего подействовала на меня сверхматерьяльно, точ¬но в исполненьи Коутса4. И мне так не терпится сходить с тобой на этот утренник. Ордер не использован, кажется, более чем на¬половину. Ты накупишь детям, наберешь материи, и Иринушку (Николаевну) мы как-нибудь с собой возьмем. Приезжай же по¬скорее, дуся!

Зачем ты боишься Волхонки?5 Ты переоцениваешь мою мни¬мую нереальность. Напротив, все время, что я думаю о моей на¬конец близкой жизни с тобой, она у меня насыщается часами, положеньями, делами, свершеньями, ярко верными в их прозаиз-ме, как сундук или стеганое одеяло. Я предвосхищаю эту сплош¬ную, частыми взрывами надрывающуюся радость, как яичницу на воздухе горячим летним утром, когда все блески лета выпущены глазком на сковородку: синева — желтком, белком — облако; жел¬тком — листья тополя, белком — дом. И я люблю жизнь с тобой, как яркий завтрак за безмерно огромным завтраком мира, как ку¬шанье из света, заслуженное силой нашего голода, как кушанье, которое черно-белою двухсветной яичницей схватывает стерео¬скоп. Любишь ли ты смотреть в них? На заросшие пруды. И где-нибудь в глубине лодка, так тщательно отовсюду завешанная ива¬ми, что ее не сразу открываешь, как человека в занавешенной го¬стиной.

— Ах, не все ли равно: Волхонка ли, нет ли и когда, и на сколь долгий срок*, когда что бы ни подали, все это будут блюда, и все они благодарно и радостно будут поглощаться главным в нас, чем мы переплелись и безмолвно друг другу поклялись: светопожира-ющей силой нашей радости и надобности друг в друге. — Это бу¬дет Волхонка. Неделю или две. Может быть, уборка. Может быть, какой-нибудь удар от фининспектора. И все — букеты. Именно в своей реальности. Потом мы пойдем к Трояновской6 выяснять, под какими тополями располагаться летним нашим завтраком.

Потом будет, может быть, Магнитогорск7. А может быть, и нет. Но все это при тебе выяснится. И с тобой пойдем, заявим, и нам подыщут другую квартиру. И пр. и пр. Я хочу жить пронзен¬ным и прозиненным. Я стану немногословным — ты будешь близ¬ко и постоянно рядом, вещи и положенья будут говорить за нас. Я буду много работать. Ты поможешь мне? Мне так верят сейчас, так одарили, дав тебя, что мой долг перед жизнью удесятерился, как ни велик он был и раньше. Но