ведь ты близкая, близкая моя подруга, тебе любо ведь, что на свете нелегкими усильями, не хал¬турою и не на проценты с чужих капиталов, медленно и мужествен¬но срабатывается какое-то световпечатлительное цельное пони¬манье жизни, руками двух, этою и так понятою жизнью и связан¬ных, моими и твоими,— ты ведь прежде всего любишь это, если полюбила меня? И ведь я не зверь, ведь я как ты, и ты как я. Тогда зачем ты боишься Волхонки? И чем нереален я? И чем плохо, что когда ты едешь со мной и Адиком на извощике на вокзал, он уже не извощик? Или такой извощик, настолько извощик, каким он может быть только на детскую мерку Адика,— событье на четырех колесах.
После дневных дел хотел зайти в Трубниковский за чемода¬ном, но задержался по делам и пришел, когда Ал<ександра>
* Т. е. куда мы с нее с тобой переедем, если ты не разлю¬бишь меня. Я так это сказал. (Прим. Б. Пастернака.)
Арк<адьевна> уже спала. Захвачу сегодня пораньше. Отвезу пись¬мо на Брянский и оттуда повидаю Лялика и отнесу чемодан8. Но старушка (Рыжова, кажется), отпершая мне, сказала, что Лялик весел, блаженствует, ни разу не плакал за все эти дни и Ал. Арк. им не нахвалится. Потом на лестнице поднялся невообразимый лай вперемежку с кошачьим фырчаньем, это вывели собачек Со¬коловских гулять. Внизу у порога столкнулся с Ан<ной> Петр<овной>9. Спрашивала о тебе, о Гаррике (я еще не знал, что дома меня ждет чудная твоя телеграмма) и тоже про Лялика: буд¬то бы он даже сказал, что так ему лучше гораздо. Я сказал, что сообщу тебе это, сославшись на нее. Она тоже тебе напишет. Встревоженно звонил Мильман10, спрашивал о Гаррике, от лица класса и своего. —
Я вчера думал, возвращаясь оттуда, сказать ли тебе это или не сказать. И говорю. Я сам, может быть, виноват, я просил, чтобы ты меня не забывала, если что случится. И только. (Но это так много.) Может быть, мне следовало связать тебя другою просьбой, и — несвободной — тебе легче было бы сопротивляться ему и от¬части самой себе11.
Но если это опять случилось, это очень больно. Потому что на этот раз условный, несущественный, полусуеверный знак вер¬ности, телеграфный знак — должен был быть гораздо больше твоею потребностью, чем моею. Я именно не просил тебя об этом, потому что вообще желал тебе здоровья и спокойствия на доро¬гу—а какой здоровой и спокойной могла бы ты быть, если бы это произошло? Ты сама говорила мне об этом в тот месяц, как о муке. «Я плохая», — говорила ты, но плохи были мы, я и он, тем, что заставляли тебя нести все, а не ты.
Но теперь последние слова были сказаны, уехал Гаррик, уеха¬ла Женя, все определилось, точные пробы вечного тепла и учас¬тия на будущее время были даны обоим с обеих сторон, Гаррик, большой в своем горе, говорил мне немыслимые, непроизноси¬мые по сочетанью собеседников слова в переулке. На что они опи¬рались? На запоздалое воспоминанье: что пусть преступник, я че¬ловек, пусть преступница, ты человек тоже. И, может быть, на та¬кие: пусть и в потрясеньи, он не проиграл бы, а вырос, если бы сдержался, и что именно в этой выросшей сдержанности он дол¬жен был прощаться с тобой, и что это не мораль, а чистота гени¬альности, и что если даже другой человек — инструмент, на кото¬ром разыгрывают свою судьбу (а уже и это ужасно), то он ли не знает обращенья с инструментами!
Каким же мученьем это должно было стать для тебя теперь, когда все определилось, если ты любишь меня и — если это по¬вторилось! Если это случилось, то слушай, скорее, Ляля, Лялюся моя! Тогда ведь это то же, как если бы мне пришлось расстаться с моим насквозь рвущимся светом, с моей громко бьющейся вер¬ностью тебе! Теперь, когда каждый вздох мой отливает блеском и я кажусь себе золотым, потому что все это не мое и я весь твой, а все, что принадлежит тебе, драгоценно. И неужели тебя постави¬ли перед такою болью!
Тогда перестань мучиться, ангел мой,— ты ни в чем не вино¬вата. Мы все покроем это с тобой, все загладим, все залечим. Но Гаррик, Гаррик — кто такой Гаррик в таком случае, если это слу¬чилось? Но я пишу о невозможном, это невероятно, этого быть не могло. И я гоню, гоню эти страхи. Я так боюсь их притягательной власти.
Die Eifesucht ist eine Leidenschaft, die mit Eifer sucht, was Leiden schaft.
Ревность — страсть, со рвеньем ищущая того, что причиняет страданье. Лучше совершенно не глядеть в ту сторону. Когда же ты все-таки приедешь?
Я знаю, что ты не уступила, что он не испытывал тебя, что этого не было. Не правда ли? Телеграфируй. Боже, как я тревожно связан с тобою! Знаешь, во что игра? О крылатой или бескрылой жизни. Помни себя, не роняй, ты большая, с большой жизнью, от этого не отрекайся. Свяжи себя с ним, если тянет, но окрыленно, громадно, наотрез без меня. Но не бескрыло с ним и со мною. Ах, как трудно объяснить, почему я чувствую за тебя, должен чувство¬вать и не могу иначе.
Пиши, телеграфируй. Косвенно об этом; о том, когда при¬едешь. 19-го, вечером, если не будет известий, — я у Ольги Серге¬евны12.
Все эти дни писал тебе с верою, до последней степени глупо и длинно от полноты счастья, и вдруг напоролся на острую нестер¬пимую боль. Но ведь это не так?
Впервые: Письма Пастернака к жене. — Автограф (РГАЛИ, ф. 379, оп. 2, ед. хр. 60). Датируется по содержанию. Примеч. 3. Н. Пастернак: «Письмо послано из Москвы в Киев в 31 г.».
1 В письме № 596 Пастернак писал 3. Н. Нейгауз: «Протелеграфируй мне, со мною ли ты эти дни или нет. Но — холоднее, чем в обычае у вас обоих. Нежности в телеграммах смущают меня. Их пришли в письме, если есть и будут».
2 Ведущийся в письмах разговор о распределителе промышленных товаров имеет особое значение, и слова о том, что «глаза разбегаются» от того, что там имеется, нужно оценивать с точки зрения того, что со време¬ни нэпа в магазинах нельзя было ничего купить. «Это разгар времени, — писал Пастернак в очерке «Люди и положения», 1956, — когда, по остро¬умному замечанию Белого, торжество материализма упразднило на свете материю. Нечего есть, не во что одеваться».
3 Сохранилась телеграмма: «Телеграфируй срочно, сколько пробудешь <в> Киеве. Крепко люблю. Много новостей, все радостные. Горячо благо¬дарю за известия = Боря» (РГАЛИ, ф. 1334, оп. 2, ед. хр. 428).
4 Имеется в виду впечатление от концерта английского дирижера Алберта Коутса, приезжавшего на гастроли в Россию в конце 1929 г.
5 Многолюдность и тесная коммунальное™ квартиры на Волхонке психологически затрудняла для 3. Н. Нейгауз переезд в нее со своими деть¬ми, прислугой и няней. Она выражала желание жить одной с детьми в Труб¬никовском пер. (письмо № 601).
6 Художница Анна Ивановна Трояновская приглашала Пастернака с семьей провести лето 1930 г. у нее на даче «Бугры» под Малоярославцем. Тогда это приглашение осталось неиспользованным из-за поездки в Ирпень. Теперь Пастернак хотел поехать туда с 3. Н. Нейгауз и ее сыновьями.
7 Речь о поездке в Магнитогорск с писательской бригадой.
8 Зинаида Николаевна беспокоилась об оставленном у воспитатель¬ницы Александры Аркадьевны младшем сыне Станиславе (Лялике) и про¬сила принести им чемодан с вещами, оставленный в квартире на Труб¬никовском.
9 Анна Петровна — соседка Нейгаузов по дому в Трубниковском.
10 Марк Владимирович Мильман — композитор и пианист, друг Г. Г. Ней-
гауза.
11 Речь идет о возобновившихся отношениях Зинаиды Николаевны с Г. Г. Нейгаузом.
12 О. С. Щербиновской, жены Пильняка.
599. П. П. КРЮЧКОВУ
20-е числа мая 1931, Москва Глубокоуважаемый Петр Петрович!
Груздев на днях сказал мне, будто Алексей Максимович выразил готовность поспособствовать переводу «Охранной грамоты» на инос¬транный я<зык> в рукописи, и ее для этого можно доставить Вам1.
Передать Алексею Максимовичу мою радость и чувство счаст¬ливой озадаченности я просил Груздева. Вероятно он это исполнил. Я также сказал ему, что в другое время не с такою жадностью ухватил¬ся бы за эту возможность, но недавно мне удалось собрать за границу жену с ребенком, и они сейчас в Германии. Им валюты не дали и у меня нет возможности ее им перевести2. Такой ускоренный перевод, если бы он состоялся, неожиданно выручил бы меня с этой стороны.
Я на несколько дней уезжаю в Киев, и на всякий случай занес Вам названную рукопись. Заслуживает ли она перевода или нет, я не обсуждаю и не ставлю его перед своею совестью по уже приве¬денному основанью.
Итак, если под Груздевским желаньем порадовать меня была почва и сохранилась, — просьба моя к Вам передать рукопись кому укажет Алексей Максимович.
Другое дело еще важнее и я должен был бы начать с него. Прилагаемое письмо я получил более месяца назад, и ждал имен¬но приезда Алексея Максимовича, ибо иных путей во спасенье отправителя не вижу. Письмо от Шипулина, молодого поэта, ко-торого года три-четыре назад рекомендовала мне Екатерина Пав¬ловна. Он мне очень понравился, юноша с прирожденно-незави¬симою тягою к непосредственному смыслу и правде, несомненно одаренный, не столько творчески, сколько с жизненно нравствен¬ной стороны. Я все это ему говорил, кое-когда и помогал даже в скромных и мне доступных размерах, — но в этом случае вмеша¬тельство мое вряд ли принесло бы ему пользу, если бы даже я и знал, как свое участие оформить и куда направить.
Очень прошу Вас, дайте ход делу, изложенному в письме3.
Жму Вашу руку. Ваш Б. Пастернак
Волхонка 14 кв. 9
Из Киева буду на ближайших днях.
Впервые. — Автограф (Архив Горького, KK р. л. 12 8/5). Петр Петрович Крючков — секретарь А. М. Горького.
1 Желая оказать поддержку Пастернаку, он предлагал ему устроить первое издание «Охранной грамоты» в Германии, обогнав русское, чтобы автор мог получить всемирные права на свою книгу.
2 Две последние фразы подчеркнуты рукой адресата.
3 Письмо к Горькому неизвестно. Шипулин — неустановленное лицо.
600. А. В. ЛУНАЧАРСКОМУ 25 мая 1931, Киев
25.V.31
Дорогой, дорогой Анатолий Васильевич! Бессовестно надое¬дать Вам, и это — уже второй раз1. Но клянусь Вам, больше этого не будет никогда. Одного слова Вашего достаточно, чтобы устро¬или в доме отдыха в Преображеньи (под Киевом) Зинаиду Нико¬лаевну Нейгауз с ребенком. Позвольте не объяснять Вам, почему за это ратую я и мне это так дорого. Да, Вы, может быть, что-ни¬будь и знаете. Я приехал сюда в неудачный (выходной) день сек¬ции Научных работников, от которой это зависит.
