одних соображений о его судьбе я не в силах1.
Я пишу тебе это без сознанья того, что письмо дойдет. Я не знаю, когда дойдет оно, и не уверен, не обгонят ли его мои письма из Москвы, через неделю, когда я туда приеду. Как ни милы мои спутники и как ни идеальны условия, в которых нас тут постави¬ли, мне в этой артельной обстановке постоянной совместности впятером трудновато. И — именно теперь.
Еще точно вчера случилось все это наше. Только вчера еще уехала Женя, только вчера я видел тебя утром в Континентале2, вчера только писал апрельские стихи3 и мечтал о сплошном лете с тобой и новой работой. И вдруг что-то, как целый год, отделило меня от этих горячих вчерашних событий.
Я ничего не знаю. Я не знаю, в Преображенье ли ты, не знаю, как устроилось с Ляликом,— я не представляю себе ни одного из исходов всего того, что оставалось неразрешенным, когда я уезжал.
Я люблю тебя сейчас тревожной любовью и поминутно зага¬дываю, любишь ли ты меня. Я не знаю сейчас ничего на свете, что было бы равно тебе и столь полно соответствовало бы тому, чего я хочу от жизни и что она вправе требовать от меня. Это счастье так огромно, что не всегда я верю, что ты не отнимешь его у меня. Сейчас, когда я пишу это, меня охватывают самые невозможные страхи.
Но если ты хочешь жизни со мной, тогда мне нечего бояться. Все ясно, все наперед доступно мне. И то, что я сейчас — тут, не¬простительная глупость и слабость. Однако, верно, она окупится когда-нибудь. — Мне тут торчать еще четыре дня. Но за писаньем этого письма я так себя растравил, что отпрошусь назад завтра. Вот чудно будет, если отпустят4. — Горячо целую ноги твои и гла¬за, и всю твою жизнь, и всю тебя, — твой, как никто никогда ни¬чьим не был. А главное, как права ты была, когда не верила в на-добность этой поездки!
Впервые: Вестник РСХД, № 106, Париж-Нью-Йорк, 1972 (с невер¬ной датой). — Автограф (РГАЛИ, ф. 379, оп. 2, ед. хр. 59). Датируется по содержанию. Примеч. 3. Н. Пастернак: «Письмо написано из Челябинс¬ка в Киев, куда я уехала с Адиком из Москвы».
1 Методы индустриализации и страшные результаты коллективиза¬ции потрясли Пастернака во время этой поездки, и он, по записям в днев¬нике Полонского, не мог реагировать на увиденное по меркам казенного «заказа». «…Впечатление он производит обаятельное, но кажется безум¬ным», — записал Полонский («Путь», 1995, № 8. С. 227).
2 Гостиница в Киеве, где останавливался Пастернак.
3 Цикл из девяти стихотворений, положивший начало книге «Второе рождение».
4 Пастернак уехал их Челябинска 3 или 4 июня 1931 г.
606. 3. Н. НЕЙГАУЗ
9 июня 1931, Москва
9. VI. 31
Ужасная вещь почта. Где ты и как ты и что с тобой? Пока я скажу тебе, что позавчера (7-го) ночью я примчался из Челябинс¬ка в Москву, не доехав до Магнитогорска, специально затем, что¬бы взглянуть на условленную телеграмму, в Преображеньи ли ты или тебе отказали, и телеграммы не нашел, и ты прочтешь в этом упрек, — пройдет несколько дней, и несколько дней ты будешь носить этот упрек, и несколько дней уйдет на твое объясненье и несколько — на мое раскаянье, как это, пусть и ценой недоразу¬менья, мог огорчить я тебя, тебя, которой я ежедневно и ежечасно всем сердцем желаю лучшего из всего, что может желать человеку человек, — и недели на полторы растянется то, что взрывается с трехминутной силой и в три минуты улаживается. — Итак, пусть я обманываюсь, но лучше мне думать, что ты не оставила меня, что ты такая, какою снишься и думаешься мне, высокая, лишь голову повернуть сейчас же за плечом (за левым), семнадцатилетняя, двадцатисемилетняя, мое крыло, сбитый клок быстрого, тихого духа, белое мое загляденье, гордое званье мое, пронизывающе понятное, как сирень в росе. Ты права. Кому и писать было? В пу-стую квартиру? Но я верил в уговор (о телеграмме). И затем это ведь практическая забота. Не вышло — надо предпринять новые шаги. Может быть, все-таки прочтет лекцию в Киеве Л<уначарс-кий>?! Может, сходить к нему? Но ничего нельзя сделать в неиз¬вестности, в которую поставила меня — не ты, о, не ты (горячо, смертельно-нежно целую тебя), не ты — почтовая случайность.
На делах бригады в Челябинске убедился, что телеграммы не доходят и запаздывают, письма пропадают. Перед отъездом пере¬вел тебе немного денег. Получила ли ты их? Ничего о тебе не знаю, стал выяснять стороной. Прямо у Гаррика не решился. Шура и Вл<ладимир> Ал<ександрович>2 часто говорят, чтобы я щадил его и на глаза ему не казался. И все двоится. Доверяться ли мне ин¬стинктивной моей тяге к нему или же здравому смыслу людей объективных? Перед концертом решил послушаться их и не вол¬новать его. На концерте (о концерте ниже) сидел согнувшись в три погибели, прятался за спины впереди сидящих, чтоб, чего доб¬рого, он меня не заметил, и любил его, как огонь — огонь, как один язык пламени — другой, на одном пожаре. Итак, выяснял. Но когда Архангельский отвечал, что, по слухам, ты — в доме от¬дыха, я подозревал, не мое ли сообщенье по приезде из Киева — источник этих предположений. Звонил Асмусам. Та же неопреде¬ленность — в ту или другую сторону. И — уверенность (она меня и теперь не покидает), что дело не выгорело и ты томишься на Сто¬лыпинской. Но как не выгорело? И в чем? Ах, если бы знать это! Или опять нанять извощика и слетать на день в Киев, при такой дикой неисправности почты. Мне так хотелось исполнить твое желанье, и ты должна была помочь мне, и вот что-то помешало, и я временно (пока рожает почта) — совершенно беспомощен. Итак, телеграфируй немедленно. И напиши. Пиши, прошу тебя. И если даже переписка с Гарриком нарушается письмом ко мне и терпит ущерб, напиши об этом: что отвлекает и писать не будешь. И если разлюбила, проснулась, представила сном — напиши: разлюби¬ла. Но пиши. Присутствуй хоть строчкой. Вне твоего присутствия ни за что не взяться, не до дел, не до работы. — Если тебе живется так, живи, о деньгах не думай, уведомляй, если что нужно, — я бы пожил тут до конца месяца, это даже следовало бы, а дальше как ты захочешь. Будешь писать — оправдаю эти недели, сделаю что-нибудь. Страшно жалею, что дал оборваться апрельскому разго¬ну3. И пиши по-своему, с фактами, о себе, об обстоятельствах, толь¬ко такие письма, как твои, отдаленно напоминают жизнь и твою и ее прелесть, а не как мои, нелепые, в сорокатысячный раз стре¬мящиеся заменить полное соприкосновенье рук, и глаз, и души, сорок тысяч раз убеждавшись, что письмами это незаменимо. У меня навертываются слезы, когда я перечитываю твои письма, они хватают за сердце, до покалывания.
Ты милая, ты чудная, как горько, чю я никогда не сумею пе¬редать тебе всевытесняющую сногдоголовную прелесть твоего приближенья, ты разом с одного шага входишь, как свет4.
Гаррик все играл превосходно, вечер был настоящим триум¬фом. Но некоторые вещи (вторую по порядку, но не знаю, кото¬рую по счету сонату Скарлатти, 109 ор. (?) Бетховена, части шума¬новской фантазии и as-dur-ную балладу Шопена он играл сверх-человечески смело, божественно, безбрежно властно, нежно-ле-петно до улетучиванья, нематерьяльно. После баллады поднялся настоящий рев, полы тряслись, десять минут ему не давали пе¬рейти к Листу, его заразили, он забылся, отбросил свои привыч¬ки, вставал и кланялся. Листом (этюдом) кончалась программа. Выйдя в десятый раз на вызовы и просьбы бисировать, он среди водворившейся тишины сказал, что нездоров и еле играет и что исполнит сейчас свое сочиненье. Он сыграл свою прелюдию, ту, которую я так люблю и часто напеваю, с широкой кантиленой и колокольчикоподобной второй темой. Он изумительно сыграл ее, и услышать ее было для меня торжеством: на концерте, из-под рук Гаррика, в виде единственного биса, как он, по-видимому, решил, эта прелюдия была сигналом с эстрады, свидетельством того, что и сам он проникся восторгами слушателей и если не оценил нако¬нец себя, то хоть понял высоту и победоносность этого своего ве¬чера — в состоянии непобежденной неудовлетворенности он бы себя не играл5. И, сквозь печаль, он сиял и почти смеялся (живой Адик), его больше чем слушали: слушались и любили. В напряже-нье предельной близости ползала поднялось после прелюдии, па¬мятуя его слова об утомленье, и эта покорность гипнотически уда¬ляющейся толпы, отказывающейся от новых требований, потрясла меня больше, чем бушеванье оставшихся. Я зашел к нему в артис¬тическую. Он все знал и понимал и был радостен. Мы разговарива¬ли без сентиментов, близко и сухо, как братья. Немцы на полтора часа потащили его к себе6. Оттуда он пообещался в первом часу к Асмусам. Тут я ближе познакомился с Ал<ександрой> Вас<иль-евной>7, которой меня представили еще до концерта. В ожида¬нии Гаррика говорили о нем. Я рассказывал о своей поездке.
Пришел Гаррик, разговор о нем возобновился с удесятирен-ной силой. Ал. Вас. более чем ценит и понимает его, я боюсь не¬дооценить силу ее чувства к нему, все равно какого, но заразитель¬но глубокого. Все это очень затянулось, стало светать. Моя уста¬лость бросалась всем в глаза, трое суток я был в пути и прямо с корабля на бал. Но стали упрашивать почитать Цветаеву, и в тре¬тьем часу ночи извлекли «Крысолова». Вещь превзошла Гаррико-вы ожиданья, он плакал и как заговоренный твердил: гениально, гениально. Я сам поразился, как всегда выше всех наших памятей высота настоящих созданий, как вновь и вновь обгоняют они нас и всегда кажутся неожиданными. В пять утра мы с Г<арриком> вышли Скарятинским на Поварскую. Было совершенно светло, подметали улицы. И только тут, перед самым расставаньем, я ре¬шился назвать тебя и спросил, не знает ли он, где ты. Он сказал, что в своем письме ты ему о д<оме> отдыха не писала, но что пись¬мо замечательное, редкостное, что он ответил тебе и в ответ полу¬чил телеграмму с обещаньем нового письма.
Ты улавливаешь ноту ревности в этих строчках.
О, разумеется. И так оно всегда будет и должно быть. Я сам не могу не хотеть этого. Он такой поразительный, такой несравнен¬ный! И кроме этого удивленья, всегда нового и покоряющего, — вечно вставать будет дорогое прошлое, необозримая громада сооб¬ща пережитого и разделенного, укоряющая без слов, повергающая во прах, страшная, страдающая, святая, — зимы и летние дачи, ра¬нящие подробности тайны, известные
