лишь вам обоим. Но что мне делать, — я люблю тебя.
Если я предупредил тебя этим утром на Поварской, если я в мыслях твоих числился еще в отъезде и вернулся слишком рано, когда ты видела одного Гаррика на углу Скарятинского, если луч¬ше мне было не торопиться, если вообще лучше было бы… — до¬рогой, дорогой мой друг, ты ведь сказала бы мне все это прямо, не правда ли? Смотри, Лялюся, мы все люди свободные, с правами и запросами другим на зависть, нечего нам щадить друг друга и бо¬яться страданья.
Я получил от отца письмо, равносильное проклятью. Оно на 20-ти страницах. А врачи запретили ему читать; ему 70 лет, и зре¬нье его (осложненье после гриппа) под постоянной угрозой8. И в пути Женя с Женечкой стояли предо мной — двое суток я был в вагоне единственным пассажиром, да два проводника, я перечи¬тывал три письма твоих, я без этой помощи помешался бы. Я все вновь и вновь передумывал в готовности все переделать.
Но что делать мне, я люблю тебя. О, если бы я любил тебя просто, как любят, когда может прийти дама, образованная, и за столом, отказываясь от сыра, давать советы, сияя и соучаствуя, — я, может быть, все это пересилил.
Но этой любви нельзя оставить, и ничто на свете не может от нее оторвать. Она так непохожа на то, что становится с высочай¬шими вещами, когда они попадают к человеку. Ее не надо обду¬вать метелкой и обтирать тряпкой, беречь увереньями, она пару¬сом развернулась над жизнью, собрала ее в одну бесспорность, украсила смыслом, под ней можно плыть хоть в смерть и ничего не бояться, она дыханье нежности смешала с дыханьем дороги. Ты то, что я любил и видел и что со мною будет, — и довольно, довольно, а то я наскучу тебе.
Да, и прости, в дороге — мысль, болела ли ты и заболеешь ли в свои сроки? Не озабоченность (все будет добром), а следованье памятью за твоим, за всей тобою.
Скажу опустить в почтовый ящик. Если дойдет таким путем, сходи или пошли кого-нибудь к Смирновым за сахаром и чаем, — я Гаррику не говорил, заменил своим9.
Впервые: Письма Пастернака к жене. — Автограф (РГАЛИ, ф. 379, оп. 2, ед. хр. 59). Примеч. 3. Н. Пастернак: «Письмо из Москвы в Киев».
1 См. письмо № 600.
2 А. Л. Пастернак и В. А. Архангельский.
3 Речь идет об апрельском цикле стихов.
4 Ср. «Но нежданно по портьере / Пробежит вторженья дрожь. / Ти¬шину шагами меря, / Ты как будущность войдешь» («Никого не будет в доме…», 1931).
5 Г. Нейгауз в молодости писал музыку, но потом оставил. В стих. «Окно, пюпитр и, как овраги эхом…» Пастернак писал о нем и его комна¬те в Трубниковском пер.: «…Здесь могло с успехом / Сквозь исполненье авторство процвесть» (1931). Нейгауз вспоминал впоследствии, что Пас¬тернак как-то сказал ему: «Гарри, почему ты не сочиняешь! У тебя был бы такой верный единственный друг!» (Генрих Нейгауз. Размышления, вос¬поминания, дневники. М., 1983. С. 118).
6 Концерт давался в пользу немцев Поволжья (см. письмо № 607).
7 Неустановленное лицо.
8 См. также об этом в письме № 607.
9 Смирновы приготовили Нейгаузу дефицитные сахар и чай, Пастер¬нак отдал ему свой, сказав, что это от Смирновых, потому Зинаида Нико¬лаевна может их продукты взять себе.
607. М. И. ЦВЕТАЕВОЙ
10-17 июня 1931, Москва
10. VI. 31
Родной мой друг, Марина, вот уже несколько лет, что я тебе не писал по-настоящему. Дела у меня обстоят так. Женя с Женичкой (сыном) в Берлине или Мюнхене. Это Роллан помог, без него не добиться бы мне паспорта1. Отец в письме называет Женю подстре¬ленной птицей, и о глазах мальчика говорит, испуганных, недоуме¬вающих. Страшное письмо, равносильное проклятью, с воспоми¬наньями о разговорах в Ясной Поляне, времени иллюстрированья Воскресенья, вероятно справедливое в отношеньи меня, и недале¬кое, не выдерживающее никакой критики в житейской своей фи¬лософии. Ему 70 лет. Недавно он перенес тяжелый грипп, с ослож-неньем, угрожающим его, — художника, зренью. Ему запрещено читать и волноваться, и вот он берет и пишет такое письмо, на двад¬цати страницах. Такое, т. е. после которого мне кажется, что у меня с ним было два разговора: один — всю жизнь, другой — в этом пись¬ме. Он обращается ко мне, как к разоблаченному недоразуменью.
И добро бы шел этот гнев на меня, преступника, об руку с любовью к пострадавшим. Но к ужасу моему я в словах его прочел боязнь, не свалено ли все это ему на шею, — и тут сердце у меня сжимается за своих, потому что ни на что, кроме нравственной поддержки и развлекающего участья я в их сторону не рассчиты¬вал, матерьяльно сам обеспечу (и частью уже сделал) и, значит в главных своих надеждах, быть может обманулся. А между тем ни¬когда уехавшие не были мне так безоговорочно близки, во всей чистоте, как сейчас, когда полу-сон, полу-обман совместного су¬ществованья прорван, и можно человека ценить во весь рост и понятное тепло к нему совершенно бескорыстно. А о сыне?2 — Когда вера в то, что жизнь не оставит его своею милостью, крепка до осязанья. И не пойми меня превратно: все это при том, что я неотвратно буду думать и заботиться о них, и больше и лучше, чем когда, и впервые свято. И вновь свижусь.
Но покамест там мрак и печаль и мала надежда, что Женя поможет мне, что она произведет усилье и улыбнется наконец: сперва природе, потом себе и затем мне, и мы сдружимся (как я этого хочу!) и она увидит… Но пока это маловероятно, и я ошибся в своей родне: там некому ее этому научить.
И были самоубийственные волны в другой семье. Но Нейгауз человек высочайшей закваски; этот-то знает, что надо совладать, на то и брат мне, и, кажется, постепенно овладевает собой. Тут много подробностей, усугубляющих тягость испытанья. Во-пер-вых, при жилкризисе все это происходит на старых нетронутых квартирах, а ты знаешь, что значит в таких случаях голос вещей, когда изо всех оглядок нужно рвануться в одно оздоровляющее завтра, а кругом вещи, и тут оказывается, что их развитье останав¬ливается на последнем потрясеньи, и они только помнят и жалят и жалобят и ничего не хотят. Итак, ездил он концертировать, и оттуда слухи являлись — едва что-то не случилось, и я снаряжал ее к нему3. Так на два дня сам попал в Киев. Вернулся в Москву, — 3<инаида> Н<иколаевна> осталась в Киеве, а я на другой день с Гладковым и еще кое с кем поехал в Магнитогорск4 (на Урале), это уговорено было раньше и вдруг срок подошел, когда я и думать позабыл о затее. Но не выдержал забот, тревог и призраков на зау¬ральском, еле преодолимом почтою расстояньи, и всю поездку в смех обратил, повернув с трех суток пути из Челябинска (не доез¬жая 300 верст до Магнитной).
Погоди, если это тебе неинтересно. Существенное впереди, и объяснит также, почему пишу. Но прежде всего. Возможность любить так, как позволяет она всем своим прирожденным скла¬дом, перекрывает все несчастья. Она совершенно как я, но в мол¬чаливом своем явленьи еще более просветлена инстинктом, еще менее опорочена рассудком. Почти то же место „в жизни, та же тень в тот же час.
Итак она в Киеве с одним из сыновей, я только что с Урала, мне сейчас туда нельзя, у меня куча запущенных дел, Гаррик (Ген¬рих Густавович) — в Москве, на той же, опустевшей квартире, я с Урала приезжаю в день его концерта5, знакомые просят не ходить к нему, чтобы не волновать, на концерте почти лежу на стуле, скры¬тый спинами, чтобы не заметил. Он играет совершенно неслы¬ханно, с неожиданностями такого полета, что право авторства самим звучаньем переуступается от Шопена и Шумана ему, он побеждает такое страданье, что, скрючившись, я реву и ноги го¬тов ему целовать, думая, что меня не заметили. Но в антракте меня зовут к нему. Я говорю, что его на руках надо отнести с концерта. Потом он идет к устроителям (концерт благотворительный в пользу немцев Поволжья) и, сговорившись, мы сходимся в 3-м часу ночи у общих друзей (Асмусов). Потом светает. Замечают, как я разбит трехсуточной дорогой. Но нет сил даже подняться. Тут (странная логика) пристают — почитать тебя. Появляется Крысо¬лов. Опять потрясаюсь твоей силой, твоим первенством. «Как ге¬ниально!» — слышится со всех сторон. «Гениально. Гениально», — твердит вполголоса Гаррик, — я гляжу, — все лицо мокрое, — слу-шает, улыбается и плачет. Это Асмусовский экземпляр, у меня ничего твоего нет, раздавалось, возвращалось, отдавалось вновь и вдруг не вернулось, и не всегда помню, ктб. В шестом часу ухо¬дим, Генр<их> Густ<авович> забирает Асмусовского Крысолова с собой. Сейчас звонит (и это толчок к письму). «Да, знаешь, я все утро читал. Какая высота! Какой родной, единственно нужный человек, единственно необходимый!» —
Письмо пролежало неделю. Даже успел чернила сменить. Вдо¬бавок к рассказанному: тебя везде знают. В Челябинске на трак-торстрое подошли 2 молодых человека из Комсомольской Прав¬ды, — спрашивали о тебе, знают Крысолова. — Сейчас я один в Москве. Зимой у меня резко переменилась жизнь. Теперь, когда я остаюсь надолго один, я почти мешаюсь в уме, так полно взорва¬ны все связи с рядовою равнодействующей, со сговоренностью общежитья. Опять какая-то подлинность (в идеале) стала един¬ственным делом. В апреле я страшно легко написал несколько простых стихотворений, одно за другим, и писал бы все лето, если бы 3<ина> не уехала, а потом и я не сунулся в эту поездку. Дела продержат меня еще тут до конца месяца. Потом я заеду за ней в Киев и мы поедем на Кавказ6. На днях пошлю тебе вторую часть
«Охр<анной Гр<амо>ты». Ее по-видимому будут переводить7. Впервые за все эти годы стал подумывать о твоем возвращеньи, представил его себе. Пришли мне свое о Маяковском8. Ася дала третью или четвертую подкладную копию (от руки) абсолютно слепую, — читать, как музыкальную пьесу собирать из лоскутков по полтакта. Что если бы ты вздумала написать мне не отклады¬вая, и тогда, — в КиеЁ. — Ул. Гершуни (бывш. Столыпинская) 17/ 19 кв. 9 Зинаиде Ник. Нейгауз для меня.
Впервые: Цветаева. Пастернак. Письма 1922-1936. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 171).
1 Роллан ходатайствовал за Пастернака перед Луначарским, который помог получить заграничный паспорт (см. письмо № 583).
