рассказом о раз¬рыве с Б. В. Пастернак Цветаева писала: «Баллада хороша. Так невинно ты не писал и в 17 лет — она написана тем из сыновей (два сына), который крепче спит. Горюю о твоем. Но — изнутри Жени, не мальчика. Какое бла¬женство иметь тебя — отцом раз, тебя отцом на воле — два. Если он твой — ему лучшего не надо» (там же. С. 534).
3 3. Н. Нейгауз уехала в Киев 12 мая 1931 г.
4 Пастернак ездил к ней 24 мая, 28-го уехал в Магнитогорск, 7 июня вернулся в Москву.
5 Об этом концерте см. в письме № 606.
6 Пастернак с 3. Н. Нейгауз и ее сыном Адрианом выехали в Тифлис 10 июля 1931 г.
7 Из планов Горького перевода «Охранной грамоты» на разные языки ничего не вышло.
8 Цветаева написала стихотворный цикл «Маяковскому», был опуб¬ликован в журн. «Воля России», 1930, № 11-12.
608. 3. Н. НЕЙГАУЗ
13 июня 1931, Москва
13. VI. 31
Дуся золотая, препровождаю тебе письмо Яшвили1. Все идет так, точно обстоятельства сами думают за меня. Позавчера я по¬лучил твое письмо с отказом насчет Преображенского, вечером — телеграфировал тебе, вчера утром пришло это письмо с Кавказа. Чтобы облегчить тебе разговор с И<риной> С<ергеевной>, я сам отправился к ней и сказал, что после таких заманчивых предло¬жений и думать грех о Киеве, и, таким образом, летние предполо-женья, которые тебе не по душе, отпали уже тут, на месте, до ее встречи с тобой, и так что И. С. думает, что это все (особенно пе-ремена с Ляликом) — мои козни. Но она в обиде на тебя, что ни¬чего ты ей не писала, и слова мои о том, как ты измучена, цели не достигают.
Теперь о времени поездки. Мне потребуется еще около неде¬ли для улаженья своих дел. Думаю, не больше. Но то, что так хоте¬лось тебе и мне, совершилось. Мы опять как братья с Гарриком. И вот я узнал, что 28-го он собирается к своим в Елисаветград2, и это ведь через Киев. Теперь я связан тем, что это мне известно. Не только уезжать с тобой из Киева до этого срока, но и появляться там до него или при нем невозможно: первое возмутило бы его, второе — растравило. Ни того, ни другого я не могу позволить себе при естественно вернувшейся моей нежности к нему. Эту береж¬ность очень трудно дозировать. Но человек, который ее вызывает, ее сейчас заслуживает. Я ему верю и верю в него. После концерта он неузнаваем. Страшно одухотворен, полон планов, хочет рабо¬тать. Снова говорил о твоем письме, и на этот раз так, что я почув-ствовал угрызенья совести по поводу моих слов тебе в прошлом письме. Он теперь так сказал о душевной высоте твоих строк к нему, которых он без слез читать не мог, точно это чем-то хоро¬шим оборачивается и ко мне. Если он это выдумал, то все равно его участье трогает и пристыжает меня в минутно допущенной ревности.
Теперь о Кавказской программе. Вот несколько пояснений. Борис Николаевич — Андрей Белый3. (Но его не будет там, он — в Детском Селе.) Григ. Робакидзе4 — глава всей возродившейся гру¬зинской поэзии, нечто вроде Бальмонта или Брюсова по возрасту, значенью и совершенной далекости мне. Я его видел несколько лет т<ому> назад в Москве, и он ничем особенным меня не пле¬нил и никакой симпатии не вызвал. Странно с такой предпосыл¬кой пользоваться кровом того же человека. Но я изложил свои сомненья И<рине> С<ергеевне>, и мы решили с ней, что напле¬вать, тем паче что он в Берлине и это его ничем не коснется. Пред¬ложенья Яшвили слабы только тем, что слишком хороши. Как смогу ограничу степень своей материальной обязанности им, что¬бы осталась одна вольная, товарищеская признательность и нич¬то нас не связало. Но программу выполним, это, наверное, захва¬тывающе величаво все и живописно,— походим, поездим, не прав¬да ли? В конце концов я этому страшно рад. А ты? Они все страш¬ные красавцы там и рыцари. Без конца целую тебя. Ты мне там изменишь.
Хотел послать тебе посылочку с И. С, но побоялся затруд¬нить. 18-го едет Ушаков5, злоупотреблю его любезностью. Пись¬мо Яшвили верни, пожалуйста (вложи в письмо), мне оно потре¬буется для ответа после твоих замечаний.
Впервые: Письма Пастернака к жене. — Автограф (РГАЛИ, ф. 379, оп. 2, ед. хр. 59). Примеч. 3. Н. Пастернак: «Из Москвы в Киев».
1 Письмо с приглашением в Тифлис, далее Пастернак поясняет не¬которые детали программы, которую предлагает Яшвили.
2 В Елисаветграде жили родители Г. Г. Нейгауза.
3 Яшвили предполагал приезд в Грузию Андрея Белого, который был там в 1928 г. Но Пастернак знает, что Белый не собирается в Тифлис, а уехал в Царское Село.
4 Григорий Робакидзе уехал за границу, в его квартире жили Пастер¬нак с 3. Н. Нейгауз.
5 Николай Николаевич Ушаков — поэт и переводчик, Пастернак по¬знакомился с ним в Ирпене в 1930 г.
609. 3. Н. НЕЙГАУЗ
14 июня 1931, Москва
14. VI. 31
Ангел мой, ангел мой, люби меня крепче, пиши мне, не остав¬ляй, — чем буду я без тебя! Стыдно, но не могу скрыть: ничего не делаю, бездарнейше и бесцельнейше бьюсь над уже сделанным и читанным тебе и обоим А<смусам> (первомайским), заменяю от¬дельные слова, чтобы потом опять, как в большинстве случаев, вер¬нуться к первоначальному наброску1, и временами впадаю в слабо-умье от страшной, не мной рожденной, мной не пахнущей, со сто¬роны внушенной, вынужденной тоски. Так действуют вещи, стены дома. Так легло на душу письмо отца2. Так действуют представле¬нья о Жене и соображенья о Гарриковой поездке. И плохо сплю.
В письме этого не объяснить, но не хочу оставлять необъяс-ненным. Это хуже тоски по тебе. Последней я не боюсь. Я люблю тоску по тебе, в ней и ты и я, и не знаю, кого из нас больше. Я не могу забыть тебя, мне нечего бояться, что вдруг вспомню и ужас¬нусь, что позабыл.
Но под моей тоской кроется другое забвенье, забвенье наше¬го смысла и права забвенья того, что приходит ко мне от тебя и вооружает и оправдывает и чего я не могу вообразить в одиноче¬стве, без тебя, когда при мне остается только мое чувство к тебе и прекращается новое знанье, которым ты это чувство питаешь.
Однако, если бы я был тут только один, я бы с этой тоскою спра¬вился. Между тем люди задают вопросы. Их интересует, как мы устроимся. Они ждут каких-то благоразумных планов. Благоразу-мье же, располагающееся завтраком на месте предшествовавшего благоразумья, есть убийство, освещенное мещанским попусти-тельством. Убийцами по отношенью к Г<аррику> и Ж<ене> мы не были и не будем. Та жизнь не кончилась, не пресечена ничем, не сменена. Наше с тем даже и не соприкоснулось. Зарево, кото¬рым облита истекшая зима, ничего общего с людскими представ¬леньями не имеет. Счастье, в нем заключенное, не по их специ¬альности. Его слагают две вещи. Твое бессмертье женщины и бес¬смертье моего пониманья тебя3. На их благоразумные вопросы я должен был бы ответить. Мы будем счастливы, не тревожьтесь. У нас все будет. 1де мы устроимся? Везде и навсегда. И если бы я смел так отвечать Шуре, Вл<адимиру> Ал<ександровичу> и Ирине Серг<еевне>, мне не было бы так тоскливо.
Сегодня утром видел Горького. Не просился, вышло случай¬но. Принял почти что с нежностью, веселый, свежий, крепкий — любо-дорого глядеть. Про Охранную Грамоту: «густо, яростно, замечательно!» На английский язык переводить будет его жена, М. И. Закревская (бывшая баронесса Будберг)4. Перевел через него для Жени 3000 марок, неоценимая любезность, почти подарок. Лялечка! Обвиваю тебя руками, не разнимаю, и хоть в бездну. Ах, как люблю тебя, путеводная моя!
Хотел письмо в руки дать Ир<ине> Серг<еевне>5, но лучше опущу в ящик почтового вагона.
Твой Боря
Впервые: Письма Пастернака к жене. — Автограф (РГАЛИ, ф. 379, оп. 2, ед. хр. 59). Примеч. 3. Н. Пастернак: «Написано в Москве в Киев».
1 Имеется в виду стих. «Весенний день тридцатого апреля…» (1931). В раннем варианте «Начало дня тридцатого апреля…» входило в цикл «Гражданская триада», посланный из Грузии В. Полонскому, было опуб¬ликовано в «Новом мире» (1932, № 5).
2 См. об этом в письме № 607. Там же об угнетающем действии вещей и домашней обстановки.
3 См. о бессмертии в стих., обращенном к 3. Н. Нейгауз: «И рифма — не вторенье строк, / А гардеробный номерок, / Талон на место у колонн / В загробный мир корней и лон» («Красавица моя, вся стать…», 1931).
4 Мария Игнатьевна Будберг — жена Горького, переводчица; в 1927 г. предполагался ее перевод «Детства Люверс» Пастернака, издание которого не осуществилось, также не удалось перевести и издать «Охранную грамоту».
5 И. С. Асмус, которая уезжала в Киев.
610. 3. Н. НЕЙГАУЗ
18 июня 1931, Москва
18. VI. 31
Горячо любимая моя,— подумай, что за наказанье! Больше недели не получаю от тебя ни слова, дичаю от тоски и ни за что не могу взяться, а тем временем лежит на почте то твое письмо, что по приезде Смирновой писала (о Жене, об отце и пр.). И только полчаса назад узнаю об этом по повестке, угадываю от кого, лечу, сломя голову, доплачиваю 20 коп., выкупаю Лялину руку и голос, и читаю, и не знаю, куда деваться от нежности.
Друг мой, друг мой, смертельно любимая, довольно о чувстве. Я знаю — я виден и ясен тебе. Среди дел, задерживающих меня в Москве, есть и такие. По переезде на новую квартиру Шура должен будет сдать свою площадь, в обмен на новую, в жилищный городс¬кой запас (в Руни). Это произошло бы осенью, в наше, может быть, отсутствие, и кто-нибудь бы вселился по ордеру в таком близком соседстве. Я хочу выпросить эту комнату для себя, но не знаю, как это сделать, вероятно, напишу письмо Калинину, потому что ника¬ких законных оснований претендовать на эту комнату у меня нет1. Я хочу, чтобы ты жила тут, после того, что я этого добьюсь. Я хочу, чтобы это было первым нашим, или хотя бы только твоим, приста¬нищем после Кавказа. Если ты увидишь, что жизнь наша в такой постоянной совместности начинает расходиться с твоей мечтою, я переселюсь от тебя куда-нибудь, т. е. найду себе комнату еще где-нибудь, но начать нужно с чего-то твердого для тебя, а то все висит в воздухе и ничего не ясно. С будущей зимы начнем подыскивать квартиру в обмен на эту Волхонскую, но ничего этого без тебя я не могу предпринять, потому что речь
