пятый год» написана 5-стопным амфибрахием, но при публикации длинные строки разбивались на короткие интонационные отрывки, величина которых могла варьироваться по вкусу автора.

2 Корректурные гранки книги «Девятьсот пятый год» повезла в Мос¬кву Е. В. Пастернак, которая должна была объяснить непонятные места правки.

364. Ж. Л. ПАСТЕРНАК

13 июля 1927, Мутовки

13/VII/27 Дорогая Жонюра.

Жаркий летний полдень. Встали, как часто в последнее вре¬мя, в 7-мом часу. После чаю с Женечкой отправились в лес за со¬седнюю деревню. Он — на обрыве, место называется Маланьина гора. Сейчас пора покоса, ты догадываешься, чем дышит ветер. Тем лесом дорога со станции, и этим утром по ней должна была пройти ожидавшаяся из города Маргарита Вильям. Мы пошли по ягоды. Помнишь свое младенчество? Вызови его в памяти, и ты вживе увидишь Женичку с корзиночкой на руке и со страстью в глазах, тонущего на корточках в густой сочной траве, глушащей пни и кочки на этой полосе прошлогодней лесной порубки. А в ней, не менее милые тебе, — крупные зернистые рубины измлев-шей от зрелости земляники. Мы были так поглощены сбором, что в двадцати шагах от тропки, по которой пронесли мне пачку зале¬жавшихся в городе сюрпризов, — и твой подарок, и письмо в их числе, — прозевали Маргариту, точно ее не бывало, да и бесслед¬но пропали для нее. Правда — холмист и густ этот ягодник, а гус¬той березняк, в котором все это происходит, так ослеплен солн¬цем, что нет материи и краски, которая бы в этот час не показа¬лась частью его горящей зелени. Ты его видишь? Он замер в упру¬гой белизне берез и водянистых переливах молодой, словно отечной дубовой листвы, самой светлой в этом, синевой облитом, бесподобном море. Мы идем босиком, ступая прямо на круглые теплые лапы греющихся на дорожке теней. Она вдруг круто, заво¬ротами, сгущающейся зарослью, как сквозь ночь, бежит книзу, и там река. Ольха так низко свесилась к ней, что прямо с корней лежит на своем собственном отраженьи. Это лесное зеркало в пол¬ном ее обладаньи, под нее тут только нырнуть, но никак не под-плыть. —

Дома — твое письмо и блок, письмо от Цветаевой, июльский номер журнала The London Mercury. И первой, тотчас же отвечаю тебе и начинаю с предложенья, прямо связанного с последним. Пока у тебя родители, достань, прошу тебя, этот номер. Думаю, тебе нет надобности его выписывать, верно, сможешь достать в библиотеке. Итак это: The London Mercury, July, 1927, vol. XVI, N 93. Прочти и, если будет время, устно переведи им статью: «The Present State of Russian Letters*1. Это доставит им радость, тебе же и осо¬бое удовольствие. У тебя есть свое мненье о многом высказанном, и ты сравнишь его с мненьем автора. Да и радость папы и мамы будет тебе приятна. Но мне, понятно, журнала не надо, он — моя собственность.

Почтовую бумагу, как видишь, получил. Она только чуть-чуть смялась. Громадное тебе спасибо за нее. Еще больше благодарю за обещанные книги. Если книжка Insel Verlag’a, посвященная Rilke, о которой ты говоришь, есть Das Inselschiff. April 1927. VIII. 2, то мне ее не надо, ее мне давно прислал в подарок Ernst2, за что вовремя я его поблагодарил.

Orplid’a лучше не читать. Что за позор! Письма из Тулы ведь и в оригинале ни на что не похожи3. Зачем их было переводить!

Свои же письма напрасно ты называешь каракулями. Я их люблю и всегда читаю с интересом и волненьем. Поцелуй Федю и всех наших. Лиде писал недавно. С вами ли она?

Что делать после статей, подобных этой английской! Я могу работать и хочу, и полон надежд, но как исключителен режим, в котором это удается. Тогда земляники втроем собирать нельзя.

Если прилагаемый набросок я отделаю, то посвящу его тебе. Прости за глупую идиотическую сырость, в которой его тебе, сей¬час забрасываю.

Недавно этой просекой лесной Прошелся дождь, как землемер и метчик. Лист ландыша с расплющенной блесной, Тугие капли в сонных рыльцах свечек.

О них и речь, холодным сосняком Задоренных до мушки в каждой мочке Они живут, селясь особняком, И даже запах льют поодиночке.

Когда на дачах пьют вечерний чай, И день захлопывает свой гербарий, Пускаются они озорничать В порядочном кругу Иван да Марьи.

Зовут их любкой, Александр Блок, Сестра, жена и сын — ночной фиалкой. Зову и я зимой, когда далек От истины, и мне ее не жалко4.

Дальше еще хуже. Обрываю.

Обнимаю тебя. Твой Боря

P. S. Ты часто спрашивала о Жениной матери и, конечно, тебе не отвечали. Она с сыном и другой дочерью на днях переехала на дачу по Казанской ж. д. Она чувствует себя хорошо, речь вполне и давно вернулась к ней, но по-прежнему она прикована к кровати и вряд ли скоро будет владеть ногами. У Жени и Маргариты Виль¬ям к тебе просьба: вложи два листика пластыря кукпроль в пись¬мо. Речь именно о пластыре.

Впервые: «Знамя», 1990, № 2. — Автограф (Pasternak Trust, Oxford).

1 В статье «The Present State of Russian Letters* («Современное состоя¬ние русской литературы»; «London Mercury*, July, 1927, vol. XVI, № 93) Святополк-Мирский дает высокую оценку творчества Пастернака.

2 Сборник «Памяти Рильке», включивший воспоминания о нем, сти¬хи, посвященные ему, письма и неизданные стихи самого Рильке, фото¬графии и факсимиле его рукописей. Эрнст Розенфельд — племянник Ю. С. Розенфельда.

3 Имеется в виду перевод на немецкий язык повести Пастернака «Письма из Тулы».

4 Первонач. вариант стих. «Любка»; при включении в книгу «Поверх барьеров. Стихи разных лет» (1929) печаталось с посвящ. В. В. Гольцеву.

365. М. И. ЦВЕТАЕВОЙ

17 июля 1927, Мутовки

17/VII/27

Дорогой мой друг! Твое письмо пролежало ровным счетом две недели в городе. Не сердись, никто не мог знать, что заболеет брат, перестанет ездить сюда1 и что ему не придет в голову вложить пись¬мо в новый конверт и сюда переправить. Ну и досталось же ему за это! Если ты даже и отомщена, я все еще не могу успокоиться. Ког¬да вновь и вновь, по поводам, которыми густо покрыт весь мир и поросли дороги, и каждый из которых забывается в следующую же минуту, я вспоминаю и вновь измеряю бесконечностью was ich in Dir habe*, мне, не считаясь с тобой, хочется прямо тебя спросить: скажи мне еще раз, что ты не выдумана, что ты — человек в юбке, что ты не заглавье редчайшей, обнимающей тысячу душевных по¬вестей идеи, что ты не история счастья, первою из сказок расска¬занная мне детством и потом поэтами и философами и потом соб¬ственным одиночеством в минуты его сильнейшей тоски по таком рассказе. Но ты скажешь, что именно все это ты и есть, о, я знаю, но ты недооцениваешь того, что у тебя есть адрес и руки, которые я без конца целую тебе за то, что их можно целовать, говоря этой нежностью так редкостно много. Ты существуешь. И не может быть положенья, при котором я мог бы почувствовать себя несчастным.

Ты совершенно права в своих объясненьях насчет Св.-М<ир-ского> и сороконожки2. И как права! Но ведь это такой милый, такой настоящий человек, такое достоянье наше в лице, что ради этого приходится чем-то и платиться, становясь и его достоянь-ем, т. е. платиться именно тем, о чем ты говоришь. Я очень нелов¬ко это выразил, получилось что-то вроде расчета: а я хотел сказать о страдательном обороте исторического сродства (понимаешь?). Он прислал мне номер журнала The London Mercury со своей ста¬тьей. Читала ты? Я, как и ты верно, не можем принять greatest («first greatest*) и second greatest**, потому что это для нашей породы ни¬чего не значит, точно так же как значило для иных все; мы об этом уже однажды списывались3. Но много верного сказано о тебе и обо мне, — и я доволен. Ведь ты еще неожиданнее и оригинальнее меня, и еще труднее описать тебя. А он кое-чего достиг тут. Хвалю его робко, не зная еще твоего мненья, а то бы похвалил решитель-нее. Я уже писал тебе, как тут тебя знают. Не могу пожаловаться и я. Но от таких разборов вплотную, в стремленьи уловить суть, мы тут отвыкли, и я поражаюсь его глазу и глубокомыслию. Относи¬тельно меня сказано самое важное в указании о поэтическом опы¬те. Не сердись, если ты других мыслей. — Дорогая Марина, не жди от меня в ближайший год ничего стоющего, по статье (вот — со¬роконожка!). Приходится все еще зарабатывать из недели в неде¬лю. Т. е. надо будет кончить Спекторского и в том случае, если я

* что я в тебе имею (нем.).

** величайший; первый величайший, второй величайший (англ.).

даже считаю этот жанр — категориально ложным. Ты знаешь, что все это значит. Обнимаю тебя, дорогая, незаслуженная!

Твой Б.

Что это за птицеловы? Не знаешь ли ты их адреса, и к кому обратиться? Кого они издают и кто они для меня, если ты их не знаешь?!4

Впервые: Цветаева. Пастернак. Письма 1922-1936. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 163).

1 В письме 10 июля Пастернак жаловался на отсутствие вестей от Цветаевой: «Вторую неделю брат не приезжает сюда и нет связи с городс¬кой квартирой. <...> Разумеется, особенно грустно бывало садиться в ва¬гон не солоно хлебамши, т. е. без твоего письма. И всегда это бывает к ве¬черу, когда солнце слева полосует скамейки, светит под них и поезд от Пушкина становится пуст и точно даже без машиниста, т. е. когда и без того все это так похоже на детство. Но если даже и сейчас еще нет ничего от тебя, то как ни противятся этому всякие суеверные извороты сознанья, основное мое настроенье находит только радостное объясненье твоему молчанью, потому что только им может удовлетвориться. Наверно ты ра¬ботаешь, и — представляю себе, — как!» (там же. С. 356).

2 См. рассказ Цветаевой о сороконожке в письме родителям 17 июля 1926: «Кто-то ей: да как ты не спутаешь, да каким чудом помнишь, когда какой из сорока? И вот — стоп» (Письма к родителям и сестрам. Кн. I. С. 135).

3 В письме Цветаевой 2 июля 1925 Пастернак высказывал свое мне¬ние по поводу определения «первый поэт», которое употреблял Святополк-Мирский в статье «The Present State of Russian Letters* («Современное со¬стояние русской поэзии»): «Первым был Брюсов. Это не по нашей части. Анненский не был первым» (№ 260).

4 Парижское изд-во «Птицелов», владельцем которого был поэт Дмит¬рий Юрьевич Кобяков. Сб. его стихов «Горечь», вышедший в изд. «Птице¬лов» в 1927 г., открывался стих., посвящ. Пастернаку. Цветаева отвечала: