идет о квартире для тебя и тво¬ем дальнейшем устройстве, и до этого у меня все будет валиться из рук, потому что я это ты и вне тебя меня нет, как это ни печально.
Зачем ты пишешь о возвращеньи Жени? Разве тебе не ясно, что, когда она бы ни задумала приехать, ей будет куда и мы оба с тобою об этом позаботимся? Но зачем ты меня, и в предположе¬нии, от себя отделила?
Мой друг, разлука наша затянулась. Нельзя оставлять друг друга без писем, я чумею без твоих,— и мы их друг другу пишем. Я слишком часто повторяю тебе в них о том, кто ты, и как это меня волнует, и как высоко подымает надо всем, что я знал до сих пор. Когда я говорил это тебе в нескольких шагах от тебя, то говорил от удивленья, поражаемый превосходством всякой новой минуты с тобою над той, что ей предшествовала. Я говорил о том, что удив¬ляло и тебя, я говорил за тебя, мы давали имя чему-то общему. Было две-три ночи, когда я теперь плакал от невозможности быть с тобой. Но ничто это и в сравненье не может идти с тем, что возможно только рядом с тобой, и лучше мне не повторять того, что ясно само собой и не нуждается в напоминанье. — Меня за¬держивает тут ожиданье денег из Ленинграда. Если бы ты позво¬лила, я бы приехал и до 28-го, по их получении.
Безобразное письмо это писал ужасно второпях, отвезти со¬гласился Ушаков.
Иногородние письма оплачиваются теперь 15-ти копеечной, а не 10-копеечной маркой, как раньше, я тоже этого не знал, ког¬да опускал письмо со вложеньем Яшвилиного. Дошло ли оно?
Впервые: Письма Пастернака к жене. — Автограф (РГАЛИ, ф. 379, оп. 2, ед. хр. 59). Примеч. 3. Н. Пастернак: «Послано из Москвы в Киев».
1 Руни — Районное управление народным имуществом. Пастернаку удалось оставить эту комнату для себя, по этому поводу он писал: «И вот я вникаю на ощупь / В доподлинной повести тьму. / Зимой мы расширим жилплощадь, / Я комнату брата займу» («Кругом семенящейся ватой…», 1931). См. также письмо № 611.
611. П. П. КРЮЧКОВУ
21 июня 1931, Москва
21. VI. 31
Вероятно, это бессовестно с моей стороны и Вы откажетесь вникнуть в эту новую мою просьбу, — это будет заслуженным мне уроком и докучаньям моим таким образом будет положен конец.
В своих фантазиях я зашел даже так далеко, что хотел было просить Вас минут на пять к себе, где на месте все уяснилось бы гораздо скорей и убедительней.
Я занимаю остаток бывшей отцовской квартиры, людно уп¬лотненной чужими, на мою долю осталась бывшая его мастерс¬кая, которую я переделил пополам неоштукатуренной звукопро¬водящей перегородкой и занимал с семьей, в комнате рядом, пос¬ледней к выходу, живет семейный брат. Осенью он переедет в коо-перативную квартиру, сдав свою площадь Руни, и ее заселят по ордеру, вот меня и страшит эта перспектива.
Никаких формально-законных оснований для расширенья моей площади у меня нет, да и реальных притязаний на это не яви¬лось бы, если бы не близкое вероятье новых людей, нового шума и постоянного хожденья за стеною, почти фанерная тонкость ко¬торой превращает весь образ жизни моей на этом большом, коли¬чественно, квадрате в какой-то сквозной, проходной образ1.
Расставшись, но не разведясь юридически с женой, я связал судьбу с другим человеком. У нее двое детей.
Мы будем жить вместе, но по многим причинам это не мате-рьял для регистрации, по крайней мере в наиближайшее время.
Когда я был у Алексея Максимовича, я признался на прощанье, что не только его редкое отношенье ко мне, но и приязнь общества пока что кажутся мне незаслуженной милостью: до сих пор я ничего стоящего не сделал. Но все эти годы я боролся с пустым и бездуш¬ным формализмом, водворяющимся в стихах, где его трудней разоб-лачить, прочнее и легче, чем в прозе, и с трафаретнейшим, безлич-нейшим разрешением боевых актуальных тем. Хорошо ли, плохо ль, но какое-то понятье поэзии, которым мы в России обязаны в после¬днем счете Блоку, я старался сохранить. Далось мне это (не в смысле работы, а в отношеньи судьбы и положенья) нелегко.
Со мной случилось много неожиданного истекшей зимою. Работать мне хочется горячей, чем когда, и надежней, чем когда-либо, мои планы и расчеты. Опять-таки в разговоре с Алексеем Максимовичем, окрылившем меня своим одобрением, я сказал о предположенном романе, начало которого однажды напечатал и дальнейшее исполненье откладывал с году на год. Это неотлож-нейшая моя задача на ближайшую зиму2.
В работе этой окончательно выяснится, справедливо ли мне¬нье, будто чужд я духом нашему времени и обязательна ли, т. е. является ли единственно возможной комментация, которая его захватывающему величью дается.
Но ничего этого я не смогу сделать в изменившихся услови¬ях, которые принесет осенью законное теченье дел. И для того чтобы их уладить законно (подыскать и обменяться квартирой и пр. и пр.), потребуется время.
Не допустима ли хотя бы в виде блажи, уже полуоправдан¬ной, и которую я, может быть, оправдаю в будущем полностью, мечта об оставленьи братниной комнаты в мое пользованье (как много бы я в этих улучшившихся условьях сделал!) и не мыслимо ли удовлетворенье этой мечты в исключительной какой-нибудь форме, в виде временного, что ли (на год), даренья?
Я хочу об этом написать кому-нибудь (может быть Калини¬ну?), и не знаю кому, и хотел бы об этом посоветоваться с Вами.
Я говорю, что думаю: у Вас достаточный авторитет, и беспо¬коить Алексея Максимовича не надо. Помогите мне в этом, не обращаясь к нему, мне хочется поговорить с Вами. Я позволю себе позвонить Вам дня через 3—4.
Крепко жму Вашу руку. Ваш Б. Пастернак
Впервые: Собр. соч. Т. 5. — Автограф (Архив Горького, ККр. л. 12 8/6).
1 См.: «Перегородок тонкоребрость / Пройду насквозь, пройду, как свет. / Пройду, как образ входит в образ…» («Волны», 1931).
2 Речь идет о «Повести» (1929), опубликованной в «Новом мире» (1929, № 8), которую Пастернак считал началом романа.
612. И. А. ГРУЗДЕВУ
25 июня 1931, Москва
25. VI. 31
Дорогой Илья Александрович!
Вот и снова беспокою Вас по деловому поводу. Писал Алянскому, чтобы избавить Вас от беспокойств, но от С<амуила> М<ироновича> ни ответа ни привета1. Это тем более удивительно, что в личной беседе с ним я предупредил его в конце мая о вероятно-неизбежном у меня осложнены! к середине июня и заручился его обещаньем, что к этому сроку все будет выяснено и улажено без моего напоминанья. Вот к чему сводится просьба моя: мне хотелось бы, чтобы мне ответили, в каком отношении должны измениться мои расчеты.
Все это очень досадно.
Меня зовут на Кавказ, и поездка откладывается из-за неизве¬стности и, связанным с этим ожиданьем, отсутствием денег.
Я ездил с бригадою на Урал, но видел один Челябинск, а до Магнитогорска не доехал. Мне очень легко писалось в апреле и жалко было расставаться с инерцией, более чем обычно, но, веро¬ятно, обманчиво, как всегда, что-то еще обещавшей.
Я не представляю себе, чтобы и она могла передвигаться в про¬странстве вместе со мною, и мыслил оставшеюся дома в Москве.
Ради нее я и повернул оглобли, и по возвращеньи домой об этом пожалел, потому что и следа ее не застал на городской квартире. Те¬перь мне кажется, что, опередив меня, она пробралась на Кавказ.
Как чудно было бы, если бы издательство помогло мне и ус¬корило мою поездку.
Мне надо торопиться.
Мне страшно хочется работать, и правда, что-то сейчас про¬исходит со мной. Но к этому истинно-наличному прирастают ка¬кие-то лишние придатки, вздорные, хотя и временно лестные тол¬ки, ложные ожиданья, много чего, — а я никогда ничего так не боялся, как ложной судьбы, параллельной истинной. Единствен¬ная причина, почему я никогда не выступаю с эстрады, восходит к раннему и однажды вовремя сделанному наблюденью. Это уда¬валось мне, и я поразился легкости, с какой снискивается тут ус-пех, и тем, как легко при этом заводится вторичное, витринное существованье, навсегда разлучающее с теми трудностями жиз¬ни, без которых не было бы у ней и красоты.
Я испугался фальши этой облегченно приукрашенной био¬графии и сделал отсюда несколько выводов, перешедших в при¬вычку2.
Я боюсь, что и сейчас волна преувеличенного дружелюбья опередит основанья, вызвавшие эту симпатию, и хотел бы нагнать ее движенье, чтобы остаться собой и не стать больше себя. Вот мотивы моей торопливости.
Это пишу я Вам, Илья Александрович, и Вы выставили бы меня в глупейшем свете, если бы в сказанном прочли одну ослож¬ненную аргументацию в пользу скорейшей присылки денег. Креп¬ко жму Вашу руку. Всего лучшего.
Ваш Б. Пастернак
Впервые: «Звезда», 1998, № 8. — Автограф (Архив Горького, ФГ 8.8.20).
1 Самуил Миронович Алянский — заведующий редакцией «Изд-ва пи¬сателей в Ленинграде», с которым велась переписка по поводу издания «Охранной грамоты» и собрания сочинений.
2 В своем выступлении на III пленуме правления Союза писателей в 1936 г. Пастернак сказал: «Товарищи, давно-давно, в году двадцать вто¬ром, я был пристыжен сибаритской доступностью победы эстрадной. До¬статочно было появиться на трибуне, чтобы вызвать рукоплескания. Я по¬чувствовал, что стою перед возможностью нарождения какой-то второй жизни, отвратительной по дешевизне ее блеска, фальшивой и искусствен¬ной, и это меня от этого пути отшатнуло» (Т. V наст. собр.).
613. 3. Н. НЕЙГАУЗ
26 июня 1931, Москва
26. VI. 31
Ляля моя, кому и рассказать мне свои печали, как не тебе. Расскажу, и мне станет вновь легко, точно ничего не бывало. Но боюсь, как бы не забеспокоилась, не опечалилась и ты. Так вот не делай этого, Ляля, Люляся моя, друг мой, дыханье мое, благодат¬нал чудная моя опора. Перечтя перечень моих несчастий, ты вспомнишь, что именно последние мелочи повергают меня в уны¬нье, и, найдя их недостаточными для того, чтобы разумный чело¬век падал духом, не станешь искать других причин, чтобы объяс¬нить себе мое настроенье… Не делай этого, дуся моя, я расскажу тебе все как на исповеди, точнейше и безо всякого остатка. Ты удивишься, улыбнешься пустяковое™ моих беспокойств, и я зас¬меюсь вслед за тобою.
Началось с того, что числах в двадцатых, после твоих новых писем, я так пропитался твоим присутствием, что апрельская волна ожила вновь, я кое-что набросал и, набрасывая, увидел ближай¬шее, что надо сделать вслед. И тут еще пошли удивительные твои письма, в душевной беспредельности которых я терялся взглядом до головокруженья, милая, чудная моя. Быть с тобою в работе и в ежедневных письмах к тебе стало для меня ревнивой потребнос¬тью жизни. И вот для меня, верно, большим горем, чем следовало бы, являлись помехи, когда меня отрывали. Писем каждое утро ты от меня не получала,
