они стали редки, это первым стало уби¬вать меня. Да и поэтический разгон был сорван и повис в воздухе.
Затем я стал узнавать из твоих писем об Ире1. Чутьем легко было догадаться, сколько у нее средств терзать тебя, если она бы пожелала расстаться с совестью, истиной и тем, за что она выда¬ет себя. И чтобы не перебирать последовательно всех звеньев мо¬его нараставшего страха за тебя, коснусь одного заключенья, ко¬торым все это завершилось. В<алентин> Ф<ердинандович> чи¬тал мне ее письмо. Он боялся прочесть его, и если я повторю сло¬ва его, что, мол, узнав содержанье, я приколочу его, то лишь в том смысле, какой и могут они иметь: ему известно, чтб все это для меня значит. Тем лучше все это известно и ей. Она пишет, что я для нее утерян и никогда этого ей не прощу, «потому что Зина для Б. Л. — святыня». Самым ужасным, что она сделала, она сама счи¬тает свои советы тебе, чтобы ты не вмешивалась в творчество Б. Л., потому что ничего не понимаешь в литературе2. Она права: более низкой махинации в своей ненависти против меня она бы не мог¬ла придумать. Именно твое вмешательство — не только красоты твоей и души, но и вкуса,— пробудило меня к деятельности и опять сделало поэтом; лишить меня этого вмешательства значит убить. Наконец, она уверяет В. Ф., что между вами все время происхо¬дило недоразуменье. Будто бы выгораживала она меня и вступа¬лась за мое достоинство, ты же так ее понимала, будто она гово¬рит гадости обо мне. Знаю, дуся,— вранье и нелепость. Не только не нуждаюсь я ни в какой защите против тебя (!), но, что гораздо хуже: она сама это прекрасно знает. Она знает, что все, что я писал о Маяковском, я писал обо мне и о тебе3. Она знает, что готовнос¬ти прожить хотя бы год с полной выраженностью всего, что зна¬чит жизнь, с тем чтобы потом умереть, нельзя найти в себе по сво¬ей воле, и эту возможность должен дать другой человек, редкий, как достопримечательность, она знает, что этот гениальный тол¬чок исходит от тебя. Она знает, что если собрать все, что ей сни¬лось годами, сложить и умножить на бесконечность, на горячий коэффициент действительности, — получишься ты. Она знает, что свое «пониманье литературы» она должна возвысить, для того что¬бы на каком-то уровне встретиться с тобою в каком бы то ни было разговоре на тему обо мне и тебе и нас обоих друг для друга, а она съезжает черт знает куда, и другого объясненья это кроме ее нена¬висти ко мне иметь не может, потому что она знает также (и отсю¬да ее просьба к В. Ф. показать письмо мне), что еще прямее, чем тебя, все это ранит меня. В первый момент я вздохнул облегчен¬но, узнав, что вы разорвали и она больше не будет мучить тебя. Но спустя некоторое время я ужаснулся одной мысли, которая теперь преследует меня. Все ли отравленные острия успела ты вытащить, не преуспела ли она в самом для меня страшном и преступном своем: не разлучила ли она нас обоих духом? Будешь ли ты и даль¬ше так просто и доверчиво окрылять меня и поддерживать своей помощью и советами, как раньше, не вольется ли оглядка, расчет и осторожность в твои мысли обо мне после ее подлых слов!
Но я почти не верю в то, чтобы такая плевая случайность могла подрыть и подорвать мое счастье.
И, наконец, последнее. Это я узнал вчера, а мне вперед на¬ука. В рассеянности своей и незнаньи своих дел я дошел черт зна¬ет до чего. Я не только не записывал никогда своих получек, но дошел до того, что перестал забирать в издательствах и копии до¬говоров. Сейчас должны выйти «Поверх барьеров» в новом изда¬нии и «Спекторский». При выходе оплачивают последние 40% гонорара.
Недели полторы назад, сверх ожиданий, я узнал, что за «По¬верх барьеров» мне ничего не полагается, потому что сумма эта ушла в погашенье судебного весеннего иска (помнишь?)4. Оста¬вались расчеты на «Спекторского», в размере 1300 р., и меня в этих расчетах поддерживала барышня в Худ. отделе, очень милая и рев¬ностная, пока дело не перенесли в бухгалтерию к выплате, где вчера вдруг выяснилось, что они давно в разные сроки забраны мной и даже перебрано лишнего на сто с чем-то рублей. А мне даже не¬чем проверить, так это или не так, и в голове такой хаос по этой денежной части, что единственными островками среди него и яв¬ляются те цифры и сроки, что он мне называет, хотя я их и не по¬мню, потому что вообще по этой части не помню ничего. Вчера я себя чувствовал по этой причине очень неважно. Но ты не огор¬чайся. Никаких перемен в летних планах это не вызовет, и как хо¬рошо, что предложенья из Грузии скорей говорят о лете матери¬ально более легком, чем затруднительном. Но я боюсь, что у тебя нет денег уже и сейчас, а я задержусь еще тут дней на 5—10. Кроме того, в расчете на «Спекторского» я стал приставать к Гаррику с просьбами, чтобы он от меня в теченье года принял что-нибудь вроде тысячи или больше, в целях большей независимости от кон¬серватории, и хотя в этих просьбах не преуспел, но ссудил его ме¬лочью (100 р.), — он заболел расстройством желудка, очень ост¬рым, после одной выпивки у Н. И. Игнатовой со Шпетом5, куда я (для него) привел Замятина, — и то, что я вдруг отступил в своей настойчивости насчет денег — очень странно, а рассказывать ему об этой неудаче нельзя. Так же нельзя сказать этого и дяде Вале6, потому что, хоть он и не сможет не поверить мне, но после вашей ссоры это будет носить такой характер: «А, вы так обходитесь с моею святыней, — подавай назад деньги!» Хотя теперь мне эти 300 р. очень бы пригодились7 и их мне достать после столь долгого сиденья без проку в несколько дней не легче, чем было бы ему. Но со всем этим, дуся моя, я справлюсь, лишь бы ты утешила меня. Скажи мне, что ерунда все это, что с этой неудачи ты не начнешь бояться моей непрактичности или житейски во мне сомневаться. А главное — рассей мои опасенья насчет Ириного влиянья на тебя. Я давно приурочивал свой отъезд к первому июля. Но временами я надеялся, что ускорю его. Лишь в этом отношеньи я обманулся — этого не случится. Но это и не затянется хоть сколько-нибудь за¬метно, ты увидишь. Да, дуся моя, ведь я и не сказал тебе того суще¬ственного, ради чего утомил тебя этим скучнейшим разбором. 1) В бухгалтерии надо было тут же что-нибудь придумать, чтобы выкрутиться из беды, и я так был перепуган, что ни до чего своего, в предположеньях, не решался коснуться из страха, не переплоче¬но ли и тут. И вдруг вспомнил о твоем заработке и как из чего-то вернейшего и надежнейшего испросил 500 р. из денег за «Избран¬ные», за твой отбор8, с чувством, что прошу их у тебя. И получу.
Ир<ина> Серг<еевна> дивится молве вокруг нас и «тень» за это набрасывает на тебя так же, как весной за это винили меня.
Опять подход убийственный, в мещанских рамках — идеально благородный, но в наших — принижающий и несправедливый, как был бы упрек музыке, зачем она слышна. Наш праздник больше человеческого и не принадлежит нам — мы собственность време¬ни, за что оно и греет нас своим до осязательности близким, мате-ринским дыханьем. А о толках (вероятно, и эти распускаю я?). — Будто конфискован № Нового мира с моими стихами9. Будто у Горького было собранье писателей, очень шумное и чуть ли не кончившееся дракой, и всех шумнее вел себя я. А в основанье пос¬ледней утки вот какое действительное происшествие. 30 мая, ког¬да я был в Челябинске, здесь в Москве происходило собранье у Горького10, действительно шумное. В состоянии задора и в виде вызова лицам официальным Ал. Толстой и Вс. Иванов провозгла¬сили тост за меня, как за «первого нашего поэта», все же смотрели в сторону наркома по просвещенью Бубнова, который сказал, что я «не с ними», т. е. не революционный. Ал. же Толстой кричал, что его доведут до того, что он станет монархистом, — заявленье в при¬сутствии правительства довольно смелое, и пр. и пр.
Лялюся, ангел, вот тебе в ответ на Ирины подлости11: Эти плохие и малозначащие стихи углубятся и станут лучше, когда за ними последуют другие, о том, как ты будешь учить меня и чему научишь. Прости за гадостные эти строки, — обнимаю тебя.
Звонил Гаррик, ему лучше, завтра будет у меня и собирается работать. Послал (я) телеграмму в Ленинград о деньгах, запраши¬ваю и здесь. Кажется, скоро все поправлю, не беспокойся12. Крепко обнимаю тебя.
Впервые: Письма Пастернака к жене. — Автограф (РГАЛИ, ф. 379, оп. 2, ед. хр. 59). Примеч. 3. Н. Пастернак: «Письмо из Москвы в Киев».
1 И. С. Асмус.
2 3. Н. Нейгауз писала Пастернаку 28 июня 1931: «Вдруг она стала гру¬бо и резко кричать, что какое право я имею судить о стихах, когда я ничего не понимаю, что она меня не узнает, что ты меня испортил, что я уже смею говорить, что стихи Пастернака лучше, чем его проза и так далее».
3 Имеется в виду 15-я глава третьей части «Охранной грамоты», по¬священная встрече Маяковского с Вероникой Полонской: «Но одина¬ковой пошлостью стали давно слова: гений и красавица. А сколько в них общего».
4 Судебный иск Ленгиза, переведенный на «Звезду», по поводу аван¬са за несостоявшееся издание «Спекторского».
5 Наталья Ильинична Игнатова была ученицей и близким другом философа Густава Густавовича Шпета, в семинаре которого Пастернак учился в 1910 г.
6 Так называла В. Ф. Асмуса Ирина Сергеевна или сокращенно: «Дя-вик» (детское произношение дочери И. С. — Машеньки).
7 В. Ф. Асмус, занявший у Пастернака 300 руб.
8 Речь идет об авансе за «Избранные стихи» в изд. «Федерация», в со¬ставлении которых принимала участие 3. Н. Нейгауз. См. в письме к 3. Н. Нейгауз № 596: «…сообщи, если хочешь, что избранными обязан тебе, что ты это сделала, что я этим счастлив». Книга вышла в 1933 г.
9 В «Новый мир» был отдан цикл стихов, написанных в апреле, опуб¬ликован в № 8, 1931.
10 Горький 30 мая 1931 г. собрал у себя враждующих между собой «про¬летарских» писателей
