и «попутчиков», но примирения не произошло.
11 Приведена первонач. редакция стих. «Кругом семенящейся ва¬той…».
12 Деньги были добыты, и 27 июня 1931 г. Пастернак посылал 3. Н. Нейга¬уз 100 рублей: «Дорогая Зиночка! Письма своего не закончил поцелуем и подписью, отправляю спешным. Страшно боюсь, что без денег ты. Про¬сти, что перевожу так мало. В придачу к перечисленным, узнал про новую неприятность, у Елизаветы Михайловны. Надо будет помочь, а дело очень тонкое. О как хочется наконец быть с тобою, слышать тебя, думать с то¬бою, работать. Не сердись на меня, что по моей вине так глупо сложилось твое лето. Все поправлю. Пиши. Сердечный привет Р. Г. и огромное ей спасибо. Часто думаю написать ей» («Второе рождение». С. 130—131). Р. Г. — Раиса Григорьевна Перлин, приятельница 3. Н. Нейгауз, приютив¬шая ее в Киеве.
614. 3. Н. НЕЙГАУЗ
28 июня 1931, Москва
Любушка, прелесть моя неслыханная. Я знаю, что хотя я хуже Гаррика, и даже сравнивать ни с чем не смею твоей большой и ис¬тинной жизни с ним, но что твоя встреча со мною перемещает твою судьбу в какую-то более ей сужденную и более ее выражающую обстановку не благодаря мне, а той случайности, что с детства я поглощен тем самым, из чего ты вся соткана, тем настоящим, что условно и после многих видоизменений зовут мировой поэзией и что посвящено слушаныо жизни и женщины в глубочайшей их первопородности, как воздух предназначен для передачи звука. Это я знаю, это несомненно для меня, что, стало быть, с твоей стороны это не ошибка, что что-то старинное, давнишнее, какой-то твой врожденный лейтмотив освобождаются и получают власть при этом, что какие-то вещи, казавшиеся слабостями или ошиб¬ками и отложившие в жизни нечто подобное рубцу, неожиданней-шим образом оборачиваются к лучшему и вдруг показывают свой метанный смысл, которому можно радоваться и которым можно дышать и гордиться, что весы судьбы, в большинстве случаев бол¬тающиеся во все стороны и так, что их движенье перестает что-нибудь выражать и ничего не доказывает, выравниваются у тебя в соседстве со мною и начинают ходить по одной плоскости, выра¬стая в одно спокойное измерительное показанье, когда твоя жизнь начинает означать тебя почти так же прямо, как в детстве, — тебя и твой удивительный, тебе неведомый и до слез меня поражаю¬щий душевный вес. Это я знаю.
И я знаю, что так, как я люблю тебя, я не только никого ни¬когда не любил, но и больше ничего любить не мог и не в состоя¬нии, что работа, и природа, и музыка настолько оказались тобою и тобой оправдались в своем происхожденье, что — непостижи¬мо: что бы я мог полюбить еще такого, что снова не пришло бы от тебя и не было бы тобою. Что ты такое счастье, такое подтвержде-нье давно забытой моей, моей особенной способности любить, та¬кая разгадка всего моего склада и его предшествующих испытаний, такая сестра моему дарованью, что именно чудесность этого счас¬тья именно ты, невероятная, бесподобная, боготворимая (сколько лет прошло, и ты все-таки оказалась на ceemel) и я увидел тебя и пишу тебе и буду жить, немыслимо золотою этой жизнью с тобою, и умру с твоим именем на губах!), — именно ты своей единствен¬ностью даешь мне впервые чувство единственности и моего суще¬ствования. И это я знаю еще проще и тверже первого.
Но когда приходят твои письма (зелеными чернилами, напри¬мер, с приложеньем Яшвилиного), твоя бездонная непосредствен¬ность и сердечность превышают мои ожиданья. Ты настолько ока¬зываешься совершеннее того большого, что я думаю о тебе, что мне становится печально и страшно. Я начинаю думать, что счас¬тье, которое кружит и подымает меня, предельно для меня, но для тебя еще не окончательно полно. Что я не охватываю тебя, что, как ни смертельно хороша ты в моем обожании, в действительно¬сти ты еще лучше. Что этот избыток остается за краем, где тебе печально, потому что твое превосходство надо мною заброшено в одиночество, куда мне никогда не достигнуть и не забросить моей радости, моей человеческой и художнической служб<ы> тебе. Что того счастья, какое даешь и будешь давать ты мне, мне тебе не дать. Ну а вдруг я еще вырасту, в погоне за этим твоим последним.
Как удивительно ты пишешь, как плохо себя знаешь, как мало ценишь! — До сих пор все это было разговором с твоим письмом, с его музыкой. Я должен был сперва ответить ему, прежде чем от¬вечать тебе на него. Потому что и его хочется целовать и невоз¬можно не восхищаться, как тобою. Но тебе я отвечу на словах при встрече. Потому что в письмах я впадаю в мучительное многосло-вье. Что оно непростительно для писателя, так это с полбеды. Но оно недопустимо перед тобою. Оно искажает так много молние¬носно-подлинного и прямо вызванного тобою! Эти искры гово¬рят о твоем ударе и могли бы тебя радовать, из моих же песен ты узнаёшь о них меньше, чем если б я молчал.
Но вкратце: письмо отца наводило на меня унынье, пока я не узнал, что мне удастся удвоить сумму, находящуюся за грани¬цей для Жени1. Тогда от этой печали не осталось ни следа. Ниче¬го живого сверх вечной дружбы я для Жени сделать не в силах, их мне неоткуда взять. Из моей жизни, сейчас удесятерившейся, я хочу делать одну тебя, и если бы ее стало во сто раз больше, все равно этих средств мало для такой цели и их всегда будет недо¬ставать. — Ты права, что что-то свихнулось у меня в душе по при¬езде сюда, но если бы ты знала, до какой степени это вертелось вокруг одной тебя, и как вновь и вновь тебя одевало в платье из моей муки, нервов, размышлений и пр. и пр. Я болел тобой и недавно выздоровел и про все это расскажу тебе устно. Но чтобы выраженье «выздоровел» ты не поняла превратно, — вот в чем было дело. У меня был досуг при редких для работы, условиях, и свежа была память об апреле, когда я отхватал больше тысячи, едва замечая, как это делалось2, — я должен был теперешний до¬суг употребить с пользой, кроме того, мне страшно хочется ум¬ножить твои стихи и увидать осенью твою книгу, и вот я с ужа¬сом убеждался в том, что это не выходит и мне разлуки с пользой не употребить. Я почувствовал себя как-то матерьяльно винова¬тым перед тобой, и это чувство преследовало и терзало меня. Я понял, что я неотделим от тебя и был болен этим чувством, пока считал его виной пред тобою, до самого недавнего времени, ког¬да вдруг то же чувство неотделимости показалось мне моей си¬лой и правотой пред тобою и все во мне просветлело. Так я и выздоровел. И едва я извинил это состоянье, как само собою это открытье стало мне темой, и поэзия вернулась, точно прощен¬ная, и тут я стал прочно навсегда звать тебя женою, тем самым словом, которому ты противишься в письме и с которым я те¬перь не могу расстаться, потому что я так полюбил его на тебе, как звуки Зина и Ляля, и это имя моего выздоровленья, и оно значит окончанье повести, и выход с тобой через революцию к какому-то последнему смыслу родины и времени3, и нашу буду¬щую зиму с тобой, и нашу, через год, заграничную поездку. Люб¬лю, люблю, душу тебя в своих объятьях, кончаю в слезах, люби¬мого слова не навязываю, во всех устройствах буду следовать за твоей мечтой.
Телеграфируй, дошло ли письмо, не только в пространстве, сижу в ожиданье денег, как будут, выеду4. Будь счастлива и спо¬койна.
Впервые: Письма Пастернака к жене. — Автограф (РГАЛИ, ф. 379, оп. 2, ед. хр. 59). Датируется по содержанию. Примеч. 3. Н. Пастернак: «Написано в Киев в 31 г. из Москвы».
10 письме отца, «равносильном проклятью», см. в письмах № 606 и 607. Горький обещал Пастернаку, что немецкое издательство Густава Кип-пенхейера, который еще в 1928 г. переписывался с Пастернаком и хотел его издавать, выплатит аванс за перевод «Охранной грамоты». См. письмо №599.
2 Из тысячи строк апрельской лирической волны осталось 9 стихотворений, положивших начало будущей книге «Второе рождение».
3 Первонач. назв. «Повести» как начала романа было «Революция» (см. письма № 470 и № 499: «В целом, может быть назову «Революция», если к лицу будет»).
4 На первой неделе июля Пастернак дважды телеграфировал 3. Н. Ней¬гауз в Киев: «Ляля моя, болел, были неудачи. Билетов нет. Жди десятого. Напиши. Грустно». «Ура! Дела поправляются. На днях увидимся. Рвусь. Со¬скучился. Целую = Бедный Боря» (РГАЛИ, ф. 1334, оп. 2, ед. хр. 428).
615. П. П. КРЮЧКОВУ
14 июля 1931, Тифлис
4. VII. 31
Жена в Мюнхене и вот адрес, по которому надо перевести деньги: Frau Eugenie Pasternak Laplacestrasse 6 Munchen 271.
Сегодня написал Kiepenheuer’y и сообщил адрес Марии Игнатьевны2, но, может быть, ошибся, потому что был неуве¬рен: Koburstrasse, или Koburgerstrasse 1. Думаю, это неважно и разыщут. Верю, что не оставите хлопот, а то они попадут в ужасное положенье (и к тому же после посещенья А<лексея> М<аксимовича> я их слегка обнадежил), и горячо вперед Вас благодарю.
Ваш Б. Пастернак Мой адрес: Тифлис, ул. Джугашвили 7, кв. Паоло Яшвили.
Впервые. — Автограф (Архив Горького, КК р. л. 12 8/6). Авторская дата ошибочна, датируется по содержанию. Пастернак приехал в Тифлис 14 июля 1931 г.
1 Письмо написано в первый же день приезда в Тифлис. Пастернак писал о разговоре с Крючковым Ломоносовой: «Я… никогда не уехал бы на Кавказ, если бы его (Горького. — М. Р., Е. П.) секретарь (обещанная сумма от переговора к переговору все таяла) не дал мне слова, что я могу ехать спокойно, и известие о переводе 1000-чи марок вероятно застанет меня по прибытьи в Тифлис» (письмо JSfe 622).
2 Предполагалось, что М. И. Будберг будет переводить «Охранную грамоту» на немецкий для Kieppenheuer Verlag.
616. Н. И. АНОВУ
29 июля 1931, Коджоры
29. VII. 31
Дорогой Николай Иванович!
Посылаю Вам 4 стихотворения. Если можно, напечатайте их в одном номере, не разрознивая. Вчера получил деньги. Благодарю Вас.
Что с Белым, с его женой и другом?1 Если бы вздумали доста¬вить мне радость и написали, ответьте, пожалуйста, на этот воп¬рос.
Здесь чудно к нам относятся люди, описанные в «Ветре с Кав¬каза»2. Близко сошелся с двумя, — П. Яшвили и Т. Табидзе, — пер¬вого, Вы, вероятно, знаете, — живые, основательные характеры, прекрасные друзья. Живем высоко над Тифлисом в Коджорах, в комнатах, которые раньше занимал Андр.
