Я оставил дома 4-й № «Кр<асной> Н<ови>», не успев дочи¬тать до конца части «Коня и Кэтеванны», там помещенной. Но прочитанное очаровало меня своей теплотой и поэтической све¬жестью. Тут знают Сослани. По случайности рядом живут его дру¬зья. Первое, что я услыхал, войдя в дом, было имя Кэтеванны3. Мне о ней говорили. Передайте ему мой привет.
В посылаемом нет еще ничего о Кавказе, но я тут недавно. Думаю, таковое последует и осенью привезу. Также постараюсь приправить чем-нибудь общественным. Это, может быть, и на-дошлю.
Николай Иванович, выправьте, пожалуйста, ремингтон, если будут перестукивать, и тщательно выверьте гранки, чтобы не было опечаток, — стихи написаны четко, и просьба моя, хотя и навяз¬чива, но выполнима.
Крепко жму Вашу руку. Кланяйтесь, пожалуйста, Евгении Владимировне. В. В., Л. М. и А. А. — сердечный привет4. Всего лучшего.
Ваш Б. Пастернак Тифлис, Коджоры, гост<иница> Курорт, комн. 8.
Впервые. — Автограф (ЦГА РК, ф. 440, on. 1, д. 481).
Николай Иванович Анов — главный редактор журн. «Красная новь», где Пастернак печатал «Повесть», «Спекторского», «Охранную грамоту». Посланные вместе с письмом стихи «На улице войлока клочья…», «Нико¬го не будет в доме…», «Ты здесь, мы в воздухе одном…» и «Опять Шопен не ищет выгод…» были включены в № 9 «Красной нови», 1931.
1 А. Белый с женой в апреле 1931 года переехали в Царское Село, где 30 мая была арестована К. Н. Бугаева. Белый ездил хлопотать в Москву, и 3 июля она была освобождена.
2 В книге А. Белого «Ветер с Кавказа. Впечатления» (М., 1928) описа¬но знакомство с Паоло Яшвили, «одним из крупнейших художников сло¬ва, красой поэтической Грузии», как писал о нем А. Белый, и Тицианом Табидзе — «сердечным вулканом, бьющим пламенем в мысль» (С. 145,166).
3 Речь идет о повести Шалвы Сослали «Конь и Кэтеванна». Кэтеван-на — детская любовь героя повести, посвященной воспоминаниям детства.
4 Е. В. Муратова и другие редакторы «Красной Нови».
617. Ж. Л. ПАСТЕРНАК
30 июля — 6 августа 1931, Коджоры
30. VII. 31. Родная моя Жоничка, какую ты мне радость дос¬тавила своим письмом, как нуждался я в нем!
Сейчас я точно в первый раз в жизни пишу тебе, так много у меня и кругом изменилось. Как ни нежны бывали мои письма к вам, как ни почтительны к родителям, я их всегда писал с высоко-мерьем спокойной совести, как старший младшим.
Сейчас же я обращаюсь к тебе в совершенной сконфуженно-сти полного счастья. Оно в каком-то смысле делает меня ребен¬ком, таким простым и ясным я никогда в жизни не бывал.
Место, где мы живем, считается детским курортом. Тут мно¬го детворы кругом. Старший мальчик 3. Н. с нами. Я ежеднев¬но без счету думал о Женичке. В долгой неизвестности, пред¬шествовавшей твоему письму, я всей кровью сердца оценил, какой он бесхитростный и нежный, как не по-детски несебя¬любив и отзывчив, как, по-видимому, заслуженно, что как бы это меня не мучило, — я ничего не знаю о нем. Как благодарить тебя за письмо? И как, какими словами или делами, — за вашу заботу?
Знаешь, Жоничка, только теперь я измерил, что как бы тих и скромен не был человек, его скромности никогда недостаточно перед лицом жизни. Он делает вид, что знает ее, чтобы не запу¬таться и сохранить достоинство в неизвестной обстановке. Тут решающим остается его самолюбье. Но когда любишь со всей бе¬зоговорочной естественностью, без всякого труда и сомненья, — правда становится дороже всего, и она так много дает, что само¬любье было бы тут вредною помехой. Тогда, оставаясь в тех же го¬стях, в гостях у жизни, чувствуешь себя так тепло принятым ей, так по-братски, что забыв про защитный этикет, гостишь у нее откровенным невеждой. Но у восхищенья этого есть своя оборот¬ная сторона.
Когда десять раз на дню я поражаюсь тому, как хороша 3. Н., как близка она мне работящим складом своего духа, работящего в музыке, в страсти, в гордости, в расходованьи времени, в мытье полов, в приеме друзей из Тифлиса, — как, при большой красоте и удаче проста и непритязательна и пр. и пр., я никогда не могу отдаться этому восхищенью совершенно неомраченно.
Значит ли из того, что она так прекрасна, что Женя дурна? О никогда, никогда! — И как беспредельно был бы я счастлив, если бы большинство человеческих голов не было устроено, как учеб¬ники формальной логики, и для них всякое положенье не означа¬ло бы основанья для вывода, исключающего противоположное утвержденье.
Нет, нет, всякий раз, устрашаясь этого рассудочного духа, при¬зраком витающего повсюду и сосущего силлогизмы изо всего жи¬вого, я в одиночестве, когда 3. Н. на полдня уходит с сыном вниз, чтобы мне лучше работалось, и я всего удивленнее думаю о ее пре¬лести, я всегда с тоской останавливаюсь у этой убийственной чер¬ты, обязательной для черствых дураков, и с виноватой нежностью думаю о Жене, и всю ее вновь с первого дня перепроверяю1.
Клянусь жизнью той же 3<ины>, самого высокого и дорогого, что есть у меня на свете, — мне Жени не в чем упрекнуть. Я душев¬но люблю ее, она ни в чем не виновата. Но, — положа руку на серд¬це, — не виноват и я, что жизни устроить мы не сумели. Другими словами — и не надо бояться этих слов, любить так, как надо, что¬бы делить в нашем случае существованье, мы друг друга не любили. И наверное, в этом виноват я, но с другой стороны, зачем стал бы я заводить эту вину, если бы она не завелась естественно? Так или иначе, но мы любили друг друга как-то по-другому, и так, хочу я сказать, как это возможно только сейчас, существуя врозь, открыто и широко дружа и ничем не вызывая друг во друге ощущенья даром понесенной и другим не оцененной жертвы.
Говорю тебе я это не зря. Примириться с тем безмолвным от¬сутствием Жени2, при котором получается так, точно я вычеркнул ее полностью из жизни, выселил с земли, отлучил от воздуха и соб¬ственным приговором сослал в несуществованье, я не в силах. Даже и сознавая, что все это неправда, я этой неправды не снесу. Если бы мое счастье было меньше и мельче, оно вооружало бы меня против этого несправедливого обвиненья. Меня бы по-мещански и слиш¬ком по-мужски раздуло бы от счастья и, побагровев от него, я стал бы недоступен этому обличительному призраку. Но я именно с того и начал, что счастье мое так велико, что разоружает меня и уравни¬вает с природой, что оно наделяет меня чувствительностью травы. Я хочу, чтобы ты знала, что власть Жени надо мной выросла, а не уменьшилась, что у ней есть возможность снова сделать несчаст¬ной себя и меня. Я не могу предугадать новых форм этого несчас¬тья, потому что старые — совместная жизнь — уже испробованы и больше неповторимы. Но я хочу сказать, что измора чужим страда¬ньем я не вынесу и внутренне солгу, но ему уступлю. И это тем мыс-лимей, что человек, с которым я связан, внутренне подобен мне и душевно свободен, т. е. способен к самопожертвованью, и так же, как и я, не роняется никаким видимым «позором». И все равно, все равно. Может быть и его поработят жалостью. Все равно, говорю я, как бы ни хотелось мне делить с ним одни радости, это будет снова только он, с кем я буду делить, если заставят, страданья.
А теперь о моих мечтах, которые я бы назвал планами, если бы был самонадеяннее. Я обязательно приеду к вам будущим ле¬том с 3. Н, если она согласится, если пустят нас, если мы будем живы. Так или иначе, я заявлюсь к вам. К этому времени, в тече¬нье зимы, я постараюсь сделать все, что может дать работа, чтобы впервые успешно реализовать западные возможности. Каким сча¬стьем было бы, если бы к тому времени Женя справилась с болью и простила меня. Если бы она не то что вернула, а обрела совер¬шенно новый и завидный мир в большой дружбе со мною во все изумительное, небом данное нам человеческое «ты». Только тут, в этой обстановке чистого и взаимно восторженного доверья, мож¬но было бы впервые увидать и решить, как нам жить и расти всем дальше, как воспитывать детей и что им сказать.
1. VIII. 31. Я не стану рвать написанное выше, но я себя им измучил. Мне все кажется, Женя смотрит со стороны и думает: и эти холодные слова, — это все, что осталось у него для меня? От нашей жизни, ото всех этих десяти лет? — Если можно, ничего не показывай ей. Знай ты одна, что все эти страданья временны, и, дайте срок, я все, все, все поправлю. Вот именно. Прими, что я ничего не писал тебе и не напишу, и что это воображаемое молча¬нье я себе позволяю не из беззаботности, а по двум основаньям. Оттого, во-первых, что слова ужасны в таких случаях: скажи я, что в горе о Жене и люблю ее (что очень близко к правде), — получи¬лась бы бессмыслица: стали бы напрашиваться выводы, означаю¬щие общее несчастие для всех и прежде всего для меня, и потому неисполнимые; скажи я, как я и сделал, и, что еще ближе к прав¬де, как я сейчас живу, и эти слова получают видимость холодной безжалостности в отношенье Жени, страшно дорогой мне. Во-вто¬рых, такое отмалчиванье я могу себе позволить, потому что вы тоже люди, и как-то знаете меня и что-то должны себе представлять о том, кто я и как живу и как мне. И наверное это всего ближе к правде.
Страшно жалко, что Шура, и в особенности Ирина ничего не писали вам. Они много видели и знают и, как судьи, беспри¬страстны. И, что всего важнее, они любят Женю.
Но я знаю, что дико, безбожно, неслыханно стеснил вас и — и.
Ах, что тут сказать!
Не говори о письме ничего и Женёночку.
Я как-то по-своему (на посторонний взгляд, может быть, и дико) продолжал свой разговор с ним и Женею. Папино письмо и особенно просьба не писать Жене испугали меня, я ему поверил, наступил перерыв, и теперь у меня нет духа к ним обратиться. Прежде это было естественно, по-родному, и я не знал, что это бессовестно. — Теперь…
Временно тяжелой, а потом счастливой для всех развязкой явилась бы моя смерть. Но сейчас я не могу.
И как по-другому бы написал я тебе, если бы: 1) не папино письмо, 2) не сдержанно-измученный и скрытно-отстраняющий тон твоего; и 3) если бы
